ноте.  И тут  opленок позвал  его.
Афоня сел на  корточки и вытянул перед собой руку.  Орленок подбежал к нему,
вскочил на  ладонь и  замахал  крыльями, усаживаясь поудобнее. Афоня пошарил
рукой вокруг себя, отыскал  черепок с водой и поднес ему. Орленок отвернулся
и  обиженно  ударил Афоню крылом. Афоня довольно рассмеялся. Он набрал в рот
воды и заклекотал по-орлиному. Тогда орленок прыгнул к нему на грудь  и стал
пить у  Афони прямо  изо рта, погружая туда клюв на самую  малость. "Уважает
человека", -- подумал Афоня.
     Это  был  совсем еще маленький орленок  из  породы  белоплечих орланов.
Афоня подобрал его недели две  назад -- тот выпал из  гнезда, сильно ушибся.
Афоня  вылечил  его, но  все  не  решался  выпустить  на  волю,  потому  что
привязался к нему, словно к  другу. И в  то же время  Афоня понимал: орленок
должен лететь  к своим.  "Пущу  его  сейчас", -- решил  Афоня, вспомнив, что
Мулинка грозил убить орленка. Он поднялся  по лестнице на крышу  сарая и сел
там, свесив ноги. За сараем был громадный обрыв, заросший рябиной и кедровым
стлаником,  спускавшийся  выступами к морю.  Афоня  посмотрел  на маленького
орленка, и сердце  у  него  сжалось:  "А  что, если  разобьется?.."  Он снял
орленка с  груди и далеко бросил  вперед.  Орленок камнем полетел  вниз,  он
падал так долго, что у Афони перехватило дух, но тут поток воздуха подхватил
орленка, он расправил крылья  и взмыл кверху, плавно набирая высоту... Афоня
долго-долго глядел ему вслед: "Полетел друг милый, теперь не догонишь..."
     Спугнув кур возле  крыльца, он  отворил  дверь  в  избу.  Она  была  не
отштукатурена внутри, с русской печью, с большим окном, выходившим на север.
На стенах висели рамки с фотокарточками и  льняные  вышитые полотенца.  Весь
угол  занимал  деревянный,  окованный  медью  сундук.  Остался  он от первых
переселенцев  -- предков Афони. Афоня  слышал, что переселенцы ехали сюда на
быках,  а  в  таких  сундуках везли камни для придавливанья капусты, и думал
одно  время,  что оттого у них столько камней  на побережье  --  переселенцы
привезли...  Предки  Афони, разорившиеся  ростовские  мужики, ехали  сюда  в
надежде разбогатеть на вольных землях, но не сумели  справиться с хозяйством
и постепенно  становились  моряками. Видно,  причиной  тому была  не столько
неурожайная,  неласковая  земля,  сколько  влияние  туземного  быта.  Быстро
возникали смешанные  поселки,  где  с  каждым годом  трудно  стало  отличать
туземца от русского. Афоня же, несмотря на некоторую примесь туземной крови,
больше  походил на русского: рослый, грузный, желтые плоские волосы, крупные
губы  и нос.  Сашка  была  внешне  похожа на Афоню,  но  была она по-девичьи
стройная, белозубая, с  круглой налившейся грудью,  с  румянцем  на  круглых
щеках.
     Афоня  умылся над ведром, поливая себе из кружки, вытерся насухо и  сел
за стол, расстелив полотенце у себя на  коленях. Сашка  поставила перед  ним
миску с окрошкой. Окрошка была приготовлена из хлебного кваса и густо усеяна
поверху черемшой -- диким чесноком. Афоня принялся хлебать,  громко  чавкая.
Сашка села напротив, глядя на него.
     -- Ты б Мулинку к себе взяла, а то уток бьет камнями -- мало ли до чего
сумеет дойти!  --  сказал Афоня, припоминая. -- Все равно у вас детей нету с
Иваном...
     Сашка  покраснела, губы у нее  дрогнули. Она  помяла пальцами скатерть,
ответила робко:
     -- Мне  б  маленького взять, чтоб одежонку ему шить, чтоб  купать его в
корыте...
     Афоня  перестал  хлебать  и удивленно посмотрел  на нее.  Сашка, словно
спохватившись, громко засмеялась, сказала:
     -- Попробуй возьми Мулинку, если он от третьей семьи убегает!
     -- А мне знаешь  чего говорил? -- встрепенулся Афоня. -- Убью, говорит,
орленка -- вот тебе раз!
     -- Любит  он тебя, --  ответила Сашка.  --  Он тебя больше всех любит в
поселке.
     -- Чего ж он тогда?
     --  А  орленка  он  ревнует  к тебе, у ребятишек  это  бывает.  --  Она
усмехнулась.  -- Надумал вроде Мулинка на промысел уходить. Место после тебя
осталось, вот ему и не терпится...
     "Может, он  уток этих  на  дорогу припасал? -- подумал  Афоня, но сразу
отбросил свое предположение. -- Глупости это, -- решил он. -- А твердая рука
ему надобна".
     -- Разве дойти ему туда? -- не согласился он. --  Больно далеко... А от
тебя он никуда не убежит.
     -- Иван раз попробовал... -- вспомнила Сашка мужа и захохотала, шутливо
ударив  Афоню по плечу.  Он тоже  засмеялся  -- с  Сашкой они  были большими
друзьями.
     -- С Марьюшкой  у меня нескладно  вышло, -- Афоня облизал ложку, ожидая
добавки. -- Сказала, чтоб не приходил больше.
     --  Смеются над ней, -- вздохнула Сашка.  -- Говорят: с  юродивым, мол,
связалась... Жалко девки!
     -- Дружба у нас с ней хорошая, -- ответил он.
     -- Надобно тебе уехать отсюда, Афанасий, --  осторожно начала Сашка. --
Не хотишь на море работать -- твое дело, только не место тебе жить тут.
     Афоня  не  отвечал,  задумавшись.  Перед его  глазами мелькали картины:
лежбище  тюленей, кони  на мостках, Марьюшка  с репкой,  Мулинка, орленок...
"Должен я все это  каждый день наблюдать, -- думал он, -- потому что мне как
бы и не жить теперь без этого... А к Белкину всегда успею".
     --  Узнавала у крестьяновского радиста насчет работы, -- говорила  она.
-- Монтеры нужны на линию.
     -- Что мне до того? -- отмахнулся Афоня.
     -- Верно, не для мужика работа, -- сразу согласилась Сашка.
     Сашка, как и другие жители поселка, не могла  представить всерьез, чтоб
у  такого  здорового парня, как  Афоня,  могло быть  какое-либо другое дело,
кроме как ловить  селедку или стрелять тюленя. А Афонино  писание казалось и
вовсе странным. Но  она, в отличие от  многих других, не  думала,  что Афоня
испугался моря, -- это считается  в морских поселках большим  позором, --  а
объясняла Афонин приход  по-своему: "Может, поссорился  с кем  или  с пьянки
случилось  --  разве  от  него узнаешь  правду? Как  прибегал  сюда,  так  и
убежит..."
     -- Афанасий, что  скажу тебе... -- Сашка перегнулась к нему через стол.
-- На поселке говорят, что балуемся мы с тобой, -- сама слышала...
     -- Как это? -- не понял Афоня.
     -- А так, что дети получаются от этого...
     -- Ты ч-чего, Сашка? -- растерялся он.
     -- Я ничего! -- расхохоталась она.
     И тут неожиданно  для  самого себя глянул Афоня через оттопыренный край
ее розовой  рубахи,  застыдился  и подумал испуганно: "Эдак  до  чего  может
дойти, истинный бог!"
     -- Если в тягость я тебе, то уеду я... -- с трудом выдавил он из себя.
     -- Нешто я выгоняю тебя? -- изумилась она. -- Прямо удивительно слышать
такое... Живи, сколько влезет: перемелется -- мука будет!.. К слову сказать,
--  спохватилась она, -- съездил бы ты в Крестьяновку за мукой, а то в нашем
магазине последнее подобрали.
     Афоня  кивнул,  соглашаясь.  Сашка  прибрала  со  стола, нагнувшись над
зеркальцем, повязала платок -- ей  надо было идти  дежурить на метеостанцию.
Уже в дверях весело сказала молчаливо сидевшему Афоне:
     -- Надобно тебе проветриться, Афанасий.  И сводка  на  сегодня для тебя
как раз подходящая...
     Афоня вышел следом за ней.
     В  Крестьяновку он  пришел  после обеда  и  привязался  к пирсу, словно
утонув между  высоченных  бортов  торговых пароходов. Он купил мешок муки на
пароходе, погрузил  его в  лодку, выбрался  наверх  и пошел  вдоль причалов,
глядя по сторонам. Грузчики орудовали на палубах, сбрасывая на причал пустые
бочки,  --  они  катились юзом по  наклонным подпрыгивающим доскам. По бухте
разносилась  музыка с  "селедочников", которые  стояли на рейде  в  ожидании
разгрузки.  На городской башне  звонил  штормовой  колокол.  Из  столовой  к
баракам  шли девушки-сезонницы  с  большими  буханками хлеба  под мышкой.  У
нефтебазы  Афоня повернул  направо и дворами,  мимо  старых  корейских фанз,
выбрался на городскую улицу,  пересек  ее, увязая по щиколотки  в  песке,  и
толкнул  дверь голубого павильончика.  В ноздри  ему ударил запах скисавшего
ячменного пива, жареной трески и махорочного  дыма. За  круглыми деревянными
столами,  врытыми  в землю,  толпились  портовые  рабочие  и  рыбаки.  Афоня
добрался  до пивной бочки,  но выпить  пива  оказалось делом нелегким  из-за
отсутствия  кружек:  если владелец  приносил  ее,  то лишь  для  того,  чтоб
наполнить  вновь.  Афоня  повернул  обратно,  и  тут его окликнули.  Это был
Христиан  --  штурман  со  спасателя   "Атлас".  Одно  время  он  плавал  на
зверобойной шхуне, и Афоня был у него на боте стрелком.
     -- Пей, это все  мое...  --  Христиан  пододвинул ему левой рукой целую
дюжину кружек  с пивом, правая  рука у него была на перевязи. -- Здравствуй,
-- сказал он.
     Афоня не рад был встрече, знал: сейчас пойдут всякие  расспросы и  тому
подобное. Но Христиан ни о чем не спрашивал.
     Они долго пили молча. Афоня спросил первый:
     -- Ты сюда как попал?
     -- Японца приволокли, загорелся в лимане, -- ответил он.
     Афоня посмотрел на его серое осунувшееся лицо:
     -- Всех спасли?
     -- Один утонул: прыгнул за борт с кругом на шее...
     -- Задушило?
     Христиан кивнул.
     --  Плохой моряк, -- заметил Афоня.  -- Надобно  в таком случае круг  в
руке держать -- первое дело.
     Христиан положил ему руку на плечо:
     -- Помнишь, как разбился бот возле Рейнике? Как  дрейфовали на  льдине?
Хорошее было времечко, а?
     -- Ушел я оттуда совсем, -- признался  Афоня и нерешительно взглянул на
Христиана.
     -- Вот почему ты здесь... -- Только сейчас начал догадываться Христиан.
-- Ведь ваши же все на промысле... А где ты теперь?
     -- Живу в поселке, и все тут, -- ответил Афоня.
     --  А я  не сумел море бросить,  -- сказал Христиан и заслонил  кружкой
лицо. -- И тогда знаешь, что произошло: Аня умерла, невеста моя. С тоски. Не
могла моей работы выдержать...
     -- Чудно как-то, -- проговорил Афоня, отворачиваясь.
     -- Чудно,  -- согласился Христиан. И сказал вдруг:  -- Мне один  японец
попугая подарил. Я его теперь русскому языку обучаю. Толковая птица.
     Они допили пиво, вышли  из  павильончика  и  остановились  на  крыльце,
прикуривая один у другого. Со  стороны моря нарастал  однотонный томительный
гул.
     --  Штормяга  идет, -- сказал  Христиан. --  Все нам работа...  Ты куда
сейчас?
     -- В магазин, -- ответил Афоня, -- надобно тетрадок купить.
     --  Возьми у меня  денег, --  попросил Христиан  и вытащил  из  кармана
бумажник. -- Бери, сколько хочешь.
     -- Мне свои некуда девать, -- ответил Афоня.
     --  Ну, ладно,  -- Христиан неловко сунул бумажник обратно  и подал ему
руку. -- Если что, приходи на "Атлас". Место для тебя найдется.
     Магазин  был  уже  закрыт. Ветер  усилился настолько,  что останавливал
дыхание. И дома, и  улицы --  все потонуло  в  желтой песчаной  буре.  Афоня
кое-как  добрался до  порта, ориентируясь  по звуку  беспрестанно звонившего
колокола,  прыгнул  в  лодку. Лодка у него  была надежная: широкобортная,  с
воздушным ящиком  и сильным  челябинским  дизелем. Дубовый киль  был обит по
носу стальной шиной, так что даже во льду на ней можно было ходить.
     Выйдя  из  горловины бухты,  он  взял  мористее, подставив ветру корму.
Вскоре  он  попал  в отливное течение, которое следовало  на север, и  лодка
понеслась во  весь  дух. Справа от  себя Афоня  видел  материковый берег  --
ясеневый  лес  на холмах,  пустые  тюленьи  пляжи,  базальтовые  глыбы,  над
которыми взлетали фонтаны брызг. А слева было море с полузатонувшим солнцем,
с дымящей на горизонте  трубой  лоцманского  судна.  На воде мелькали черные
спины плавниковых бревен, которые  выносило  течение из Сахалинского залива.
По бревнам прыгали топорки -- Афоня узнал их по широким клювам.
     Он сидел возле фыркающего двигателя,  привычно ворочал румпальником,  а
разговор с Христианом  не  выходил у  него  из головы. Афоня  вспомнил,  что
Христиан, когда работал на  шхуне, ни разу не взял отпуска во время промысла
-- теперь это казалось Афоне странным.  А  на боте от него спасения не было:
раньше  всех уходили в море  и позже  всех  возвращались  на судно.  И ночью
заставлял  охотиться: винтовочного ствола не видишь перед собой -- не то что
тюленя, -- а стреляешь... "Нешто ради денег Христиан  работал?" -- размышлял
Афоня и чувствовал: нет, не из-за этого. "Работал ради работы, --  решил он.
-- Захлестнуло  его море выше глаз, и уже  ничего,  кроме работы, не мог  он
увидеть".  И  еще  больше укреплялся  Афоня в  своем  желании оставить  море
навсегда.  Афоня  представил, что скоро будет  дома: будет запах луга, топот
спутанных коней, огни в избах,  Марьюшка, и радостно улыбнулся. Но вспоминал
их  сегодняшний разговор на мостках, и  как Марьюшка смотрела на него  возле
почты, и Сашкины слова, и многое другое -- неспокойно становилось у  него на
душе. Вспоминалось  ему, как возвращались  они в поселок  после промысла  --
худые, дочерна обгоревшие во льдах. Шли  по  поселку,  оглашая его хохотом и
криками.  А  навстречу им  бежали их матери,  жены, сестрички,  братишки.  И
каждый  из моряков издали громко  узнавал их -- по платьям, по  платкам,  по
своим особым приметам... Потом сидели посреди улицы за праздничными столами.
Марьюшка спрашивала у Афони: "Ну,  чего у вас  было?", смеялась и брызгала в
него  соком  из  помидоров.  А после они  так  отплясывали в клубе --  пламя
моталось в фонарях, и  когда  солнце неожиданно  освещало  танцующих,  все с
хохотом  начинали   гасить   огонь.  "Вот   ведь  как  было,  даже  поверить
невозможно!"  -- потрясенно думал Афоня. И внезапно понял  он, что земля еще
больше  отдалилась  от него, когда ступил на  нее, чтобы остаться  навсегда,
отказывался верить этому и думал о себе, словно о другом  человеке:  "Должен
жить как живешь, а там перемелется все..."
     Мощный  толчок  едва не выбросил Афоню из  лодки.  Вода  хлынула  через
борта,  наполнив  лодку  до  половины.  Афоня  подхватился,  резко  повернул
румпальник, поставив лодку  носом против  волны, и  начал  вычерпывать воду.
Стемнело. Ветер переменился, задул с  материка. Он  вырывался  из распадков,
поднимая на мелководье большую волну.  Афоня направил  лодку  под берег, где
ветер был слабее. Вскоре он уже выходил на освещаемый знак Нерпичьего мыса.
     В саженях  двухстах по носу из воды выступал  риф,  за ним был  осохший
бар, на котором копошились чайки.  Заслышав  стук двигателя, чайки  взмыли в
воздух, повиснув над лодкой плотной колыхающейся завесой. И тут Афоня увидел
на  воде плавающие куски  разбитой лодки, а затем он увидел человека --  тот
лежал на гальке, и в темноте белели ступни его босых ног... Афоня обошел бар
слева, чтоб порыв ветра не  смог бросить лодку на камни. Перевесившись через
борт, он зацепил человека багром и втащил в лодку.
     --  Мулинка, --  проговорил Афоня нерешительно: он  не  смотрел на лицо
утопленника, боясь поверить своей догадке.
     Афоня  расстегнул  на  нем  телогрейку,  положил  ему  на грудь  руку и
почувствовал под. ладонью слабый удар сердца.
     Мулинка лежал  между  банок  с согнутыми коленями. Афоня вылил  ему  на
грудь компасный  спирт и растирал  так, что кожа  горела на ладонях. Тело  у
Мулинки медленно согревалось. Афоня начал делать  ему искусственное дыхание:
Мулинка застонал, ноги у него судорожно передернулись. "Теперь Мулинка будет
жить", --  подумал Афоня почти равнодушно, ощущая пустоту и  холод в сердце.
"Афоня нету труса...  Тебя наша друг... Мулинка будет выручить друга..."  --
услышал  он  Мулинкины  слова. И  с  внезапной ясностью  он вспомнил весь их
разговор и только сейчас понял,  что произошло...  Мулинка шел  на промысел,
чтоб защитить его  от клеветы. Мальчик делал это ради  дружбы, хотя и не мог
простить Афоню. И  Мулинке пришлось дорого заплатить за  свою  дружбу...  Но
почему Афоня  не  догадайся  тогда  обо  всем? Может, потому, что земля  так
захватила его  самого,  что он был  уже не в силах понимать других?  "Если б
вышел из  Крестьяновки сразу,  то не случилось бы этого надругательства", --
тоскливо думал Афоня. И потом, когда возникли перед  ним огни поселка, довел
свою мысль до конца: "И поэтому должен я в море быть, в нем мое место".
     Ночью он писал письмо Белкину. Получилось вот как:  "Здравствуй, ученый
Белкин!  Посылаю  тебе  четыре  тетрадки, которые я написал в поселке, когда
бросил  зверобойку.  Три  тетрадки  по  12  листов,  и  в  последней  листок
оторвался. В них я установил, что зверь, птица и человек, и вообще  природа,
обозлены  между собой и гибнут один  от одного.  Но поскольку я  человек, то
больше всего не могу переносить, если это касается людей, и поэтому должон я
обратно  в море  идти, чтоб спасать в  нем  все.  А если  тебе интересна моя
жизнь, так ищи меня на спасателе "Атлас". С морским приветом к тебе Афанасий
Белый, матрос первого класса".
     Отплыл Афоня  утром. Никто не  провожал его. Когда огибал Нерпичий мыс,
вспомнил,  что  остался  на нем якорь от  его  лодки. Но за якорем  Афоня не
пошел,  потому что торопился быстрей попасть на место.  Сидел  он в лодке не
шевелясь, погруженный в  свои  мысли, и  вздрогнул,  услышав знакомый голос.
Поднял  голову и  увидел в  небе орленка. Тот  кружил над  лодкой  и  что-то
лепетал на своем языке, часто махая неокрепшими крыльями. "Отбился от своих,
--  подумал Афоня,  -- теперь  ему  человек дороже отца-матери".  Он полез в
карман за папиросой и  нащупал там Марьюшкину  репку. Афоня крепко сжал ее в
кулаке. Он безотрывно глядел  на орленка,  чувствуя, как звонко  забилось  в
груди  сердце. Тот долго провожал Афоню, выбиваясь из  сил,  далеко видный в
пустом небе. Потом отстал и повернул обратно.


МЕСТНАЯ КОНТРАБАНДА

1

     Полудворянин  чистил  двустволку,  сидя  на  табурете   возле  печи,  и
посматривал  через открытое окно во  двор.  Во  дворе  возле сарая коптилась
рыба: густой ольховый дым поднимался к сараю по наклонной, покрытой листовым
железом траншее  и, охлаждаясь, окутывал селедку --  она висела гроздьями на
проволоке,  золотом  проблескивая  в  дыму. Возле  костра сидели  две рослые
ездовые собаки и смотрели на огонь свесив языки.
     Заходящее солнце вливалось через  низкое  окно, отсвечивая  на стенах и
потолке.  Этот дом состоял  из одной громадной комнаты, раньше, по-видимому,
их было несколько, но потом снесли  перегородки. Возле окна стояла кровать и
самодельный грубый стол -- на него было брошено несколько морских уток.
     Тыльная стена была увешана охотничьими ружьями разных калибров. По ней,
очевидно,  производилась и пристрелка ружей,  потому что  штукатурка  сплошь
блестела  от застрявшей  в ней дроби,  местами она была выбита до  бревен. А
многочисленные  полки  вдоль  стен  были уставлены мешочками  с  развешенной
дробью и  порохом, коробками  с капсюлями,  бутылками  с ружейным  маслом  и
всякой   всячиной.   Отдельно   стояли   статуэтки,   мастерски   выточенные
Полудворяниным  из моржовой кости.  Они изображали предков Полудворянина  --
представителей красивого гордого племени айнов,  которое обитало когда-то на
Курильских островах и полностью  вымерло  при японцах.  Родичи Полудворянина
продержались дольше других,  но и они сейчас покоились на небольшом  погосте
за домом --  его отсюда  не было  видно. Полудворянин считал себя  последним
представителем  айнов и  очень  гордился этим, и хотя он  внешне походил  на
айна, только  бороды  у  него  не было (по  преданию,  все  айны  были очень
высокие,  в  рыжих бородах)  , мало  кто верил  ему: никакого  он  языка  не
понимал,  кроме русского, да и  на  островах  появился недавно,  когда  стал
работать на зверобойной флотилии, а до того  воспитывался в детском  доме во
Владивостоке. Скорее всего, он придумал эту историю со своим происхождением,
когда  его  списали  с  флотилии  по  инвалидности,  чтоб,  так сказать,  на
"законных правах"