ие  послали  туда Суслова, Поспелова, Козлова, Пономарева,
Андропова  и  еще  кое-кого.   Это  была  "солидная"  делегация,  насыщенная
"большими"  головами,  чтобы  воздействовать  на  нас. Почти  все  остальные
делегации, кроме  нашей  и китайской, состояли из людей низших рангов, людей
третье-  и   четвертостепенных.  Ясно  было,  что  все  было  согласовано  и
условлено, поэтому нам больше нечего было обсуждать.
     Мы отдавали себе отчет в том, что борьба в комиссии являлась всего лишь
предисловием к драме. Мы предвидели, что советские и их прихвостни пойдут на
уступки,  конечно,  бледные,  и  будут  прилагать  усилия  к  тому, чтобы  с
совещания вышло  заявление "ни  рыба,  ни мясо", в котором не было бы острых
углов, заявление с сомнительными формулировками, с каким-либо незначительным
отступлением  и  характеристикой "фракций  и  кружковщины",  к  которым  они
относили и нашу  партию.  Вот  почему  Политбюро  наказало  нашей делегации,
состоявшей  из товарищей Хюсни  Капо  и Рамиза  Алия, бороться за  то, чтобы
заявление было набито похором.
     Сверх того, мы предусматривали и другой вариант, а именно, что хрущевцы
могли пойти и на заявление с правильными, верными формулировками, достаточно
лишь того, чтобы  совещание шло как по маслу,  не было борьбы, разоблачений,
не  было выведено все  на чистую воду. Мы предсказывали это, так  как знали,
что они боялись  споров, как черт  ладана. Они были готовы к уступкам; когда
им  пришлось  бы  туго, они  сказали  бы:  "Вам не  нравится  это?!  Сделаем
покрепче.  Лишь бы борьбы  не  было; составим заявление,  подпишем его,  нет
осуждения Бухареста, нет принципиальной борьбы" и. . . шиш с маслом!  Потом,
когда все кончилось, бы, их рупоры стали бы трубить: "Бухарест был полезным,
наша линия правильная,  албанцы  и китайцы  были осуждены  за  догматизм, но
исправились", а заявление составляло бы для них  клочок негодной бумаги, как
и произошло в действительности.
     Этого мы  не  хотели.  Заявление не должно  было служить  прикрытием  к
ревизионистской  дряни,  а  должно было  явиться результатом спора,  борьбы,
разоблачения. В своей переписке с находившейся в Москве  нашей делегацией мы
передавали  ей: "Наша  цель  и задача  - не коллекционировать  заявления,  а
бичевать ошибки, изобличать их. Мы не в заявлениях нуждаемся".
     В подготовительной комисси  шла жестокая  борьба. Суслов руководил всей
борьбой за  протаскивание  в  проект  заявления  ревизионистских  тезисов XX
съезда и одобрение  линии советского  руководства. Наши товарищи  решительно
боролись, разоблачили  эти  взгляды, настаивая на том,  чтобы формулировки в
проекте  были  точными,  недвусмысленными, марк-систско-ленинскими.  "Ничего
туманного, никаких подтекстов, никаких выражений, которые  завтра можно было
бы  истолковывать  по  своему  усмотрению,   допускать  нельзя"  -   заявили
представители нашей партии, товарищи Хюсни и Рамиз.
     Были   изобличены   тезисы   хрущевцев,   направленные   на   смягчение
империализма,   было  напрямик  сказано  им,  что  "наблюдающаяся  тенденция
приукрашивания  империализма опасна", было защищено сталинское  положение  о
том, что мир будет достигнут в  том случае,  если народы возьмут это  дело в
свои руки. "Утверждение о том, что при империализме можно построить  мир без
войн (тезис Хрущева), - подчеркнул товарищ Хюсни, - идет вразрез  с  учением
Ленина".
     Вопреки желаниям  хрущевцев,  в комиссии  наша  делегация настаивала на
том,  чтобы в проекте заявления было указано,  что  "ревизионизм  составляет
главную опасность в коммунистическом движении", и в особенности говорилось о
югославском  ревизионизме,   как   агентуре   империализма.  Наши   товарищи
решительно указали на опасность тезиса о том, что "ревизионизм идеологически
разгромлен", который Хрущев  и компания хотели навязать всем другим партиям.
"Ревизионизм, - отметил товарищ  Хюсни Капо, - не только  существует, у него
рога начинают расти".
     Представители  нашей  партии оказались  перед чуть ли не единым фронтом
ревизионистов. Хрущевские марионетки,  которыми руководили Суслов  и другие,
обрушились на них  с выпадами, чтобы принудить  их  отречься от отстаиваемой
ими правильной линии. Однако, - сказал Хюсни Капо, - "наша партия  ни за что
не согласится говорить так, как это хотелось бы  тому или  иному, или же под
чьим-либо  давлением". Он  вдребезги разбил обвинения  и  провокации  лакеев
Хрущева и лишний раз осудил бухарестский заговор и попытки осуществить его в
Москве.
     Когда  Суслов, этот  беззастенчивый ревизионист, осмелился облить  нашу
партию   ушатами   грязи  и  стал  сравнивать   ее   взгляды  со   взглядами
контрреволюционера Керенского, товарищ Хюсни Капо бросил ему в лицо:
     -  Вы ошиблись  адресом,  товарищ Суслов,  обращаясь ко мне в  связи  с
Керенским. Я хотел  был заявить, что  Албанская партия  Труда  не  Керенским
основана. Керенский - ваш. Мы знали и знаем Ленина  и ленинскую партию. Наша
партия, основанная Энвером  Ходжа согласно учению марксизма-ленинизма, верно
боролась  и будет  бороться в защиту  марксизма-ленинизма, -  ив  заключение
добавил:
     -  Тем, кто  поддерживал  изменника-контрреволюционера  Имре  Надя,  не
следует  обзывать  Албанскую  партию  Труда  буржуазной партией  и албанских
коммунистов-керенскими.
     - Здесь какое-то недоразумение! - попытался  Суслов хоть сколько-нибудь
смягчить сокрушительный эффект полученного им ответа.
     - Нам  все ясно, а вам, быть может, и нет.  - в тон ответил ему товарищ
Хюсни.
     На   заседаниях,   оказываясь   перед   твердыми   доводами,  советские
вынуждались  отступать,  однако  на другой  день  по  уже одоленным вопросам
возобновлялась борьба, так как Хрущев одергивал Суслова и компанию.
     Выступил  беспрекословно  послушный  Хрущеву   сириец  Багдаш,  который
обвинил нас в том, будто, критикуя советское руководство, наша партия стояла
за  "новый коммунизм". Хюсни Капо подготовился  ответить и  на это низменное
обвинение Багдаша.  Во  второй речи,  с  которой Хюсни  хотел  выступить  на
заседании комиссии, в частности говорилось:
     - Партия послала нас  сюда, чтобы изложить ее взгляды. Ей и в голову не
приходило   и   не   приходит   сформулировать  какой-либо   новый   учебник
марксизма-ленинизма и она  не  ратует за какое-либо другое  коммунистическое
движение, как утверждал товарищ Багдаш. Наша партия смело боролась и борется
за коммунизм Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина и как раз поэтому она  стоит
у власти и успешно строит социализм.  Вы,  товарищ Багдаш,  видимо, ошиблись
адресом. Обратитесь, пожалуйста, с вашими замечаниями о "новом коммунизме" к
тем, кто на него претендует, к ревизионистам, а не к нам.
     Однако,  невзирая  на  настояние  товарища Хюсни,  президиум  заседания
комиссии, которым манипулировали хрущевцы, не дал ему зачитать  вторую речь,
чей текст хранится в нашем партийном архиве.
     Как обычно,  кроме выпадов и обвинений. достаточно было  и свидетельств
лицемерной  "дружбы"  к  нашим товарищам. Однажды Козлов  пригласил товарища
Хюсни на обед, но тот, поблагодарив, отклонил приглашение.
     Благодаря борьбе представителей  Албанской партии Труда, представителей
Коммунистической  партии  Китая  и  кое-какой  другой партии  были устранены
многие   ревизионистские  тезисы  и  были  выработаны  марксистско-ленинские
формулировки по многим вопросам. Однако еще оставались нерешенные вопросы, в
связи  с  которыми  Козлов  хотел  предложить  нам  "внутренние  заявления".
Опасаясь того, как бы не проиграть битву, хрущевцы стремились беречь то, что
беречь можно было. Однако это  был лишь пролог борьбы. Настоящая борьба была
еще впереди.
     Мы отдавали себе отчет, что  она будет трудной, жестокой, и мы окажемся
и в меньшинстве.  Но  это  нас  не  пугало.  Мы  тщательно  подготовились  к
совещанию  с  тем, чтобы суждения  и анализы  нашей  партии были  зрелыми  и
обдуманными,  смелыми   и   принципиальными.  Речь,  которую  я  должен  был
произнести на  московском  Совещании, мы  обсудили  на специальном заседании
Пленума Центрального Комитета нашей партии, который единогласно  одобрил ее,
так как  в ней содержался анализ, которому Албанская партия Труда подвергала
вопросы  нашего  учения,  как и  антимарксистскую деятельность  хрущевцев. В
Москве  нам  предстояло   изложить   непоколебимую   линию   нашей   партии,
продемонстривовать   ее   идеологическую  и  политическую  зрелость,  редкую
революционную смелость, которую наша партия выказывала в течение  всей своей
героической жизни.
     В документах  нашей  партии подробно говорится  о  работе Совещания  81
партии,  о  выступлениях   и   беседах  нашей  делегации  в  те  решающие  и
исторические моменты, которые переживал коммунистический мир и особенно наша
страна и наша партия, так что нет надобности распространяться об этом.
     Для участия в  совещании 81 коммунистической  и рабочей партии в Москву
выехали я, Мехмет  Шеху, Хюсни Капо и  Рамиз  Алия,  как  и некоторые другие
товарищи  на  помощь делегации.  Мы были убеждены, что  ехали в  страну, где
власть  уже  взяли  в  руки  враги  и  где  нужно   было  проявлять  большую
осторожность,  так   как   они  будут  обращаться  с  нами,  как   враги   и
регистрировать  любое  наше слово,  любой наш  шаг.  Нам надо  было  хранить
бдительность и быть осмотрительными. Мы были  уверены и в том, что они будут
стараться   расшифровать  наши  радиограммы,  чтобы   разузнать  наши  цели,
раскусить до мельчайших подробностей наши тактические приемы.
     По дороге, в Будапеште,  нас приняли  некоторые главные  "товарищи"  из
Венгерской партии трудящихся, которые проявили корректность к нам.  Ни  они,
ни   мы  не  сделали  никаких  намеков  на  предстоящие  проблемы.   Поездом
отправились  на  Украину. Персонал холодно относился к  нам и  безмолвно нас
обслуживал,   а  по  коридорам  проходили  люди,  которые,  наверняка,  были
офицерами  органов  безопасности.  С  ними нам  не  хотелось  заводить  даже
малейшего  разговора, так  как знали кем они были  и  кого представляли.  На
вокзале в  Киеве вышло два-три члена  Центрального Комитета Украины, которые
встретили нас холодно. И мы ответили  ледяным  поведением, не приняв даже их
кофе. Затем мы сели  на поезд и отправились дальше, в  Москву, где встретить
нас  вышли Козлов,  Ефремов  -  член Центрального  Комитета,  и  заместитель
заведующего протокольным отделом Министерства иностранных дел. На Московском
вокзале  они  выстроили и почетный  караул,  вывели  духовой  оркестр;  были
исполнены и гимны;
     солдаты  прошли строевым шагом,  как это полагалось  у них при  встрече
всех делегаций.  Ни пионеров, ни цветов нигде не было  видно.  Холодная рука
Козлова, сопровождаемая широкой наделанной улыбкой  и его басовитым голосом,
приветствовала нас с прибытием. Но лед льдом и остался.
     Как  только   закончились  гимны  и  прохождение  солдат,  мы  услышали
скандирование, аплодисменты и  пламенные  возгласы:  "Да здравствует  Партия
Труда!". Это было несколько сотен албанских студентов, обучавшихся в Москве.
Их  не впускали  на вокзал,  но, наконец, впустили  во избежание какого-либо
скандала. Мы,  не  обращая  внимания  на  неотвязчивых  Козлова  и Ефремова,
приветствовали наших студентов, которые  изо всех сил выкрикивали от радости
и, вместе с  ними,  также  стали скандировать о  нашей  партии. Это  явилось
хорошим  уроком  для советских, они увидели, каким единством у  нас партия и
народ спаяны со своим руководством.  Студенты не отходили от  нас, покуда мы
не сели в ЗИЛы. В автомобиле Козлов,  не зная, о чем другом говорить, сказал
мне:
     - Ваши студенты неудержимы.
     - Нет, - ответил я  ему, - они большие патриоты и всей душой любят свою
партию и свое руководство.
     Козлов  и  Ефремов  сопровождали  нас  до  отведенной  нам  резиденции,
расположенной в 20-25 км  от Москвы, в Заречье. Это была дача, на которой  я
неоднократно останавливался с  товарищами и с Неджмие, когда  мы ездили туда
на отдых.  "Эта дача, - сказали мне однажды, - предназначена для Чжоу Эньлая
и  для  вас,  других  мы  тут  не размещаем".  И  на  даче  нас объединили с
китайцами. Дачу, как мы  установили  позднее с помощью детектора, который мы
захватили с собой, они наводнили подслушивающими устройствами.
     Козлова я  знал хорошо, так как  часто беседовал с  ним. Он был из тех,
которые говорят много, но ничего путного. Независимо от того, кем считали мы
советских  сейчас,  этот  Козлов  с  первой  же  встречи  произвел  на  меня
впечатление  недалекого человека, который прикидывался всезнайкой,  принимал
позы,  но был "без царя"  в  голове. Он не пил, как другие и,  надо сказать,
считался вторым человеком в руководстве после Хрущева.
     Я писал выше о  моем  споре  с  Козловым  и  Поспеловым  в 1957 году  в
Академическом Театре Оперы и Балета им. Кирова в Ленинграде в связи с речью,
которую я произнес на машиностроительном заводе им. Ленина.
     Помню, в тот вечер, когда мы возвращались из театра, мы сидели втроем в
ЗИЛе.  Меня  посадили   посередине.   Козлов  сказал  Поспелову,   пользуясь
уменьшительными именами, как это принято у русских:
     - Ты у нас великий человек, один из самых крупных теоретиков.
     - Ну нет, ну нет!* - "скромно" ответил ему Поспелов.
     Я не мог понять, к чему вся эта лесть, но  впоследствии мы  узнали, что
этот Поспелов был одним из составителей "секретного" доклада против Сталина.
Козлов продолжал;
     - Это именно так, но ты скромный, очень скромный.
     Вот  это и был  весь разговор, который шел  по дороге; они льстили друг
другу, покуда мы не прибыли в резиденцию. Мне это опротивело, ведь у нас так
не заведено.
     А Ефремова я знал меньше.
     Когда мы  были  в Москве во время  XXI  съезда, в один  воскресный день
Полянский, тогда член  Президиума ЦК КПСС, а ныне  посол в Токио,  пригласил
меня  и Мехмета Шеху отобедать у него на его даче в Подмосковье. Мы поехали.
Из-за  выпавшего снега вокруг все было  белым-бело.  Было холодно. Дача тоже
была белой, как снег, красивой. Полянский сказал нам:
     - Это дача, где отдыхал Ленин.
     Этим  он хотел сказать: "я важная персона". Там мы застали и Ефремова и
еще  другого секр етаря, из Крыма, если я не ошибаюсь. Нас представили. Было
10 часов утра. Стол был накрыт как в сказках про русских царей.
     - Давайте позавтракаем, - сказал нам Полянский.
     - Мы уже, - ответили мы.
     - Нет, - возразил он, - сядем и позавтракаем снова. (Он, конечно, хотел
сказать "выпьем".)
     Мы не  пили, а  смотрели на них,  когда они пили и разговаривали. Ну  и
здорово  хлебали и жрали они: Колоссально!! Мы  делали большие глаза,  когда
они опрокидывали стаканы водки и различных  вин. Полянский, лицом интригана,
кичился  без  зазрения совести, тогда как Ефремов с другим  секретарем  и  с
прибывшим позднее лицом, пили и, ни капельки не  стыдясь нас, до  отвращения
превозносили  Полянского:  "Равных  тебе  нет, ты  великий человек  и  столп
партии, ты  хан Крымский" и т.д. и т. п.  Вот  так продолжался  "завтрак" до
часу дня. Нас грызла скука. Мы не знали, чем заняться. Я вспомнил о бильярде
и, с целью покинуть этот зал пьяниц, спрашиваю Полянского:
     - Есть ли тут бильярд?
     - Есть, а как же, - ответил он - Вам хочется туда?
     - С удовольствием! - ответили мы и сразу встали.
     Мы поднялись в зал бильярда  и пробыли там часа полтора-два. За  ними в
бильярд последовали водка, перцовка, и закуски*.
     Тогда мы спросили разрешения уехать.
     - Вы куда? - спросил Полянский.
     - В Москву, - ответили мы.
     - Как это возможно, - возразил он. - Ведь мы теперь пообедаем.
     Мы вытаращили глаза от удивления и сказали:
     - А чем мы занимались до сих пор, разве мы не ели и не пили на два дня?
     - О, нет, - возразил Ефремов, - то, что мы ели, это был легкий завтрак,
а теперь начинается настоящий обед.
     Нас взяли под руку и повели в столовую.  И  что открылось нашему взору!
Стол  вновь  накрыт  полным-полно.  Все  эти  харчи  производились  за  счет
советского государства  пролетариев ради его руководителей,  с тем чтобы они
"отдыхали" и кейфовали! Мы сказали им:
     "Мы  не можем есть". Мы возражениями,  а они просьбами, и давай жрать и
хлебать без перебоя.
     - Есть ли тут кинозал? Нельзя ли посмотреть фильм? - спросили мы.
     -  Есть,  а   как  же,  -  ответил  Полянский,  нажал  кнопку  и  отдал
распоряжение кинооператору подготовить показ фильма.
     Полчаса  спустя все было готово. Мы вошли в кинозал и сели.  Помню, это
был  цветной  мексиканский  фильм.  Мы избавились от столовой*. Не прошло  и
десяти минут  с начала  фильма,  как мы увидели в темноте  по одному  ворами
удиравших из кинозала к водке Полянского и  других. Когда кончился фильм, мы
застали их за накрытым столом: они ели и пили.
     - Садитесь, -  сказали они,  -  теперь  мы покушаем  чего-нибудь, после
фильма приятно закусить.
     -  Нет, -  возразили  мы,  - больше  мы  не  можем  ни  есть, ни  пить;
пожалуйста, разрешите нам вернуться в Москву.
     Мы насилу встали.
     -  Вам надо  полюбоваться и красивой ночью русской зимы,  -  предложили
нам.
     - Зимой-то мы полюбуемся, - говорю я на албанском, - лишь бы избавиться
от столовой и от этих пьяниц.
     Мы надели пальто  и вышли  на снег.  Мы сделали несколько шагов, и  вот
остановившийся  ЗИМ:  двое других друзей Полянского;  одного из них, некоего
Попова,  я  знал еще  в Ленинграде;  там  он был доверенным  лицом  Козлова,
который поспешно  произвел его в чин  министра  культуры РСФСР.  Объятия  на
снегу.
     - Вернитесь, пожалуйста, - просили они, - еще на часик .... - и т.д.  и
т.п. Мы  не согласились  и  уехали;  однако  мне  досталось. Я  простудился,
схватил сильный насморк  при повышенной  температуре  и пропустил  несколько
заседаний съезда. (Все это  я рассказал с целью раскрыть лишь один момент из
жизни  советских руководителей,  тех,  которые  подорвали  советский строй и
авторитет Сталина.)
     А теперь снова вернемся к прибытию в Москву до совещания партий.
     Козлов,  значит,  сопровождал нас до  дачи. В прошлом, как правило, они
возили  нас до дома и уезжали; но  на сей раз  Козлову  хотелось  показаться
"сердечным товарищем".  Сняв  пальто,  он  сразу же пошел прямо в  столовую,
переполненную бутылками, закуской и черной икрой.
     - Давайте выпьем и покушаем! -  пригласил нас Козлов,-  но  это было не
то. Ему  хотелось  беседовать  с нами  с целью разузнать, каково  было  наше
настроение и наша предрасположенность.
     Он начал беседу так:
     - Теперь комиссия  уже закончила проект, и почти все мы согласны с ним.
Согласны  и  китайские товарищи.  Имеется  еще  4-5  вопросов,  относительно
которых еще не достигнуто  общее мнение, но касательно их мы можем выпустить
внутреннее заявление.
     И, обратившись к Хюсни с целью заручиться его одобрением, сказал ему:
     - Не так ли? Хюсни отвечает ему:
     -  Нет,  это  не  так. Работа не завершена. У нас  имеются возражения и
оговорки,  которые наша партия изложила  в письменном  заявлении, переданном
комиссии.
     Козлов  побледнел,  не  смог заручиться его  одобрением.  Я вмешался  и
сказал Козлову:
     - Это будет  серьезное совещание, на котором все  проблемы должны  быть
поставлены  правильно. Многие  вопросы в проекте  поставлены  превратно,  но
особенно  превратно они  проводятся  в жизнь, в  теории и  на практике.  Все
должно быть изложено в заявлении. Мы не  допустим никаких внутренних листков
и хвостов. Ничего в темноте, все в свете. Для этого и проводится совещание.
     - Не надо говорить пространно, - сказал Козлов.
     Один из нас говорит ему, посмеиваясь: - И в ООН мы говорим вдоволь. Там
Кастро   выступал  четыре  часа,  а  вы-то  думаете  ограничить   нам  время
выступлений!
     Хюсни сказал ему:
     - Вы два раза пр