еж выступал
ярым  антититовцем.  После  того, как изменники-ревизионисты  с  Хрущевым во
главе узурпировали власть в своих странах и совершили все известные нам акты
измены, и  в частности, превознесли Тито до небес, Деж  был из  первых,  кто
запел  на  иной  лад  и  сменил  окраску  как  хамелеон. Он перечеркнул  все
сказанное, выступил с открытой самокритикой, наконец, съездил на Брионы и во
всеуслышание принес Тито  повинную  голову. Таким образом,  Деж  стал  самим
собой, каким он был в действительности, оппортунистом со ста флажками.
     После  освобождения мы,  естественно, установили  дружеские отношения с
Румынией, как и со всеми другими странами народной демократии. Нам, со своей
стороны, очень хотелось как можно больше  развивать отношения с этой страной
и  особенно  с  румынским народом,  не  только потому,  что  мы  были  двумя
социалистическими  странами,  но  и потому, что  мы  хранили особое  чувство
дружбы и  симпатии,  вызванное  помощью, которая была оказана  проживавшим в
Румынии албанским патриотам Национального Возрождения. Однако наши желания и
усилия  в  этом отношении  не  дали  нужных  результатов в  силу  равнодушия
румынского руководства.  А  это  имело свои причины, не зависевшие от  нашей
позиции и наших желаний.
     Во  всяком  случае,  отношения  между двумя нашими странами развивались
корректно, но совершенно формально. У румынских руководителей не наблюдалось
ни капельки особой теплоты и дружбы с такой  малой социалистической страной,
какой была наша страна, которая  так много боролась  и  принесла столь много
жертв в борьбе против фашистских захватчиков. Из всех социалистических стран
Румыния проявляла самое большое равнодушие  к развитию Албании  и  оживлению
отношений между нашими партиями и государствами.
     Когда  впоследствии  я  побывал в Румынии во главе нашей  делегации, во
время поездок по  стране я видел много  интересного; они показали  мне много
достижений в области экономики. Я  посетил Плоешти, который, по сравнению  с
нашей  Кучовой,  был  колоссальным  центром  нефтяной   промышленности.  Там
нефтепромыслы  эксплуатировали   по-современному,  и,   помнится,   Деж,  на
последней встрече со  мной,  хвалясь,  рассказал мне,  что  они  закупили  у
американцев  довольно  крупный,  современнейший нефтеперегонный  завод.  (Он
сказал мне, что  они закупили его наличными долларами,  однако,  как позднее
выяснилось, он был закуплен  в кредит.  Еще тогда "социалистическая" Румыния
заключала   торгашества   с   американским   империализмом.)   Мне  показали
металлургический центр,  где выплавлялось много стали, а также  всякого рода
фабрики,  образцовые сельскохозяйственные фермы, крупный  комбинат  готового
платья и т.д.
     Я  посетил  музейный  комплекс  под открытым небом "Румынская деревня",
представлявший собой ансамбль деревенских  зданий,  обставленных  утварью  и
одеждой, употребляемыми в  румынской  деревне, нечто довольно своеобразное и
красивое.
     Все, что мы увидели и посетили, понравилось нам; у них было много новых
построек, но и в наследство им досталось очень много Румыны, правда, создали
сельскохозяйственные кооперативы, но дела там шли неважно; там отсутствовали
руководство, организованность и  политработа. Тем  не менее, в стране вообще
достижения были  налицо,  и было  очевидно, что,  как  говорили и  они сами,
Советский  Союз  оказывал им  огромную помощь  во всех отношениях, вплоть до
сооружения крупного дворца, в котором, когда  мы находились  там, издавалась
"Скынтейя" и проводились различные культурные мероприятия.
     Что касается помощи Албании, то я должен отметить, что вплоть до нашего
разрыва  с югославами  ни  одна  из стран народной  демократии  не  помогала
Албании  каким-либо, хотя бы незначительным кредитом. Позднее  и эти страны,
кто  больше,  а кто  меньше, стали оказывать  нам  кое-какую помощь. Кое-кто
вначале  предоставлял  ее  без  задней мысли,  а кое-кто - с  умыслом  и  из
расчета,  кто-то  другой  оказывал  ее  для отвода  глаз и с  целью выказать
"социалистическую солидарность"  или  же чтобы сказать  Советскому Союзу, от
которого  он  получал  большую помощь и  крупные  кредиты, что "Вот мы  тоже
кое-что даем социалистической Албании.  Когда у  нас будет больше, мы  будем
давать ей больше".
     У румын мы  тоже несколько раз просили кредитов, но они либо отказывали
нам  в них,  либо же предоставляли нечто смехотворное. Что  касается  опыта,
скажем, в области промышленности, в частности в области нефтедобычи, а также
в  области  сельского  хозяйства, то  они обещали  нам на  словах, но ничего
весомого  не  дали. А опыта в  области  партийной работы и  государственного
строительства мы никогда не просили и никогда не перенимали у них.
     Почему  же  подобное  положение  было  более  заметно  в  отношениях  с
румынами, хотя и от остальных стран нам было очень трудно получать помощь?
     Среди остальных партий вначале наблюдался  более или менее ощутимый дух
единства и интернационалистической взаимной  помощи. а по отношению к нам он
проявлялся и  на практике,  тогда как в румынской партии этот дух единства и
помощи был очень слабым.
     Вообще, румынские руководители отличались как мегаломанией по отношению
к "малым", так и  пресмыкательством перед  "великими". В беседах с нами  они
были  малословными, а иной раз даже  ограничивались  тем" что кивали головой
или подавали руку.  На  совещаниях и съездах они были настолько "озабочены",
что казалось, будто они  несли на своих плечах всю тяжесть. В  таких случаях
их  всегда  можно  было  видеть  рядом с  главными руководителями Советского
Союза. По  всей вероятности, они были их низкопоклонниками,  оппортунистами,
что  стало  совершенно  очевидно,  когда  настал момент  выступить в  защиту
принципов.
     Иначе  вели  себя,  на мой  взгляд,  чехи. Они были  серьезнее всех.  Я
говорил  о Готвальде, однако мне надо признаться,  что и те, которые  пришли
после него,  были  в ладу с нами, албанцами. Мы были непосредственны с ними,
впрочем, как и с другими, но и чехословацкие руководители хорошо  относились
к нам. Они относились с уважением к нашему народу и к нашрй партии. Они были
не  очень  живы,  но  зато  были  сдержанны,  корректны   и,  я  сказал  бы,
доброжелательны.
     Как  Новотный  и  Широкий,  так  и Долянский  и Копецкий,  с которыми я
неоднократно  встречался  и беседовал, когда бывал в их стране по делу и  на
отдых  с семьей, ко мне  и ко  всем нашим товарищам  выказывали  скромность,
откровенность. У них не наблюдались  та надменность и та грубость, которые у
других были налицо.
     И  в экономическом отношении  после советских больше всех  нам помогали
чехи.    Они,    конечно,   проявляли    расчетливость,    хладнокровие    и
осмотрительность, когда речь шла о предоставлении кредитор. Но, предоставляя
нам  помощь, они  не  выказывали ни  недооценки,  ни чувства  экономического
превосходства.  Чехословакия  была самой  передовой  индустриальной  страной
среди  стран  народной  демократии;  ее  народ  был трудолюбивым,  мастером,
систематичным,  порядочным в  работе и в жизни. Где бы  мы ни бывали,  везде
замечали,  что Чехословакия  была  развитой  страной с  культурным  народом,
дорожившим  традициями древней  культуры. Советские смотрели  на нес как  на
свой  курорт и  перегибали палку в этом  отношении, покуда не  довели  ее до
нынешнего   положения.   Руководители   других  стран   народной  демократии
завидовали  ей   и  тщетно  отпускали  колкости  по   адресу  чехословацкого
руководства, которое было куда достойнее, чем все остальные. И на совещаниях
социалистического лагеря слово чехословацкого руководства  имело  вес.  Да и
внутри страны, насколько я  видел и мог судить, оно пользовалось уважением и
симпатией.
     Находясь в Чехословакии, я не испытывал того тягостного чувства  и того
одиночества, что воцарилось  в Москве после того, как Хрущев прибрал к рукам
бразды  правления. Как только мы прибывали в  Москву,  нам отводили дачу  на
окраине, где мы целыми днями  сидели  изолированными. Там, обычно, были  или
приезжали  сопровождать  нас  или  же  столоваться  с  нами работники  вроде
Лееакова,  Мошатова,  Петрова  и   еще  какой-нибудь  другой  незначительный
работник из аппарата Центрального Комитета партии. Все  они были работниками
госбезопасности,  переодетые  чиновниками Центрального Комитета, т.е. людьми
из аппарата. Из них Лесаков был моим неотлучным спутником, партнером по игре
в бильярде. Он любил меня и я любил его, ибо, хотя он и не блестел умом, был
добрым, искренним человеком. Мошатов же реже заезжал к нам, как-то важничал;
он  готовил поездки  или удовлетворял  какую-нибудь  нашу  просьбу  покупать
что-нибудь, ибо  в магазинах ничего нельзя было достать без труда  (все надо
было заказать  заранее; заказные вещи  невесть откуда  привозили в отдельную
комнату ГУМ, куда мы входили через особый  вход для Центрального  Комитета).
Петров  был  аппаратчиком,  давно занимавшимся греками,  и поэтому  ему была
выгодна компания с нами. Это был серьезный товарищ и любил нас. Он несколько
раз   приезжал  в  Албанию,   особенно  когда   мы  поддерживали   Греческую
Демократическую армию в ее справедливой борьбе. А позднее, как будто всех их
было  мало,  к  нашим "спутникам" прибавились  еще  другие, такие  как некий
Лаптев,  молокосос,  говоривший  по-албански  и  возомнивший  о  себе  из-за
"поста", на который его посадили, и еще  кто-то, который занимался вопросами
Югославии; его фамилию  не припомню, но  помню,  что среди  них он был самым
умным.
     Я никогда  не был волен, меня всегда сопровождали. Все эти люди Хрущева
были разведчиками  Центрального  Комитета  и советской  госбезопасности,  не
считая  официальной  охраны  и аппаратуры  для подслушивания, которыми  были
полны все дачи, в которых  мы  жили.  Впрочем, это другая  история.  Оставим
аппаратуры и вернемся к людям.
     Эти советские работники нащупывали наше настроение с целью узнать, чего
мы  запросим,  какие вопросы  и кому  мы  поставим, каково положение у  нас,
каково было наше мнение о югославах, о руководителях Коммунистической партии
Греции или еще  о каком-нибудь вопросе.  Они знали, зачем их посылали к нам,
но  и  мы знали,  кто их  подсылал и с  какой  целью,  поэтому  обе  стороны
по-дружески беседовали,  беседовали о  том, что  нас интересовало,  и  ждали
сообщения из Центрального  Комитета о встрече. Чиновники  не  вступали ни  в
какие политические беседы, ибо им, наверняка, так было приказано; но и  если
им хотелось завязать какую-нибудь беседу, они не смели, так  как  знали, что
все  записывалось  аппаратурой.  Мы  говорили  особенно   против   титовских
ревизионистов. Нельзя было посещать какой-нибудь  колхоз  или совхоз, нельзя
было установить никаких контактов с  каким-либо  товарищем  или  народом без
предварительного  уведомления  за  два-три   дня.  Да  и  когда  мы  уезжали
куда-нибудь, нас  сажали  за  стол, заложенный напитками и  фруктами,  и  не
давали осматривать ничего, ни коровников, ни дома колхозника.
     И в  Болгарии, правду говоря,  было  немного  по-другому; где бы  ты ни
побывал,  атмосфера  была более  товарищеской,  было меньше формальностей  и
охранников.
     А  в  Чехословакии  было  еще более по-другому.  Как в  Праге, так и  в
Братиславе, Карловых Варах, Брно и во многих местах, которые  я посещал  как
официально, так и в частном порядке, я был свободен ехать, куда мне хотелось
и  когда  мне хотелось,  с  одним  только  заметным  охранником, и везде нас
встречали  довольно  по-дружески,  сердечно.  Во  время  поездок  они  сами,
спонтанно возили  меня  и в стратегические  места.  Где  бы я ни  побывал  в
Чехословакии, как  на официальных  переговорах, так и на свободных беседах с
семьями  Новотного  и Широкого  в  Праге,  в Карловых  Варах, на  встречах с
Бацилеском  в Словакии и с рядом секретарей парткомов  в различных городах и
фабриках, беседы  были откровенными,  радостными, приятными, не формальными.
Там мы  не  чувствовали  той тяжести,  которую испытывали в Советском Союзе,
несмотря  на  горячую  любовь, которую  мы питали к этой  стране  и  к этому
народу.
     После разрыва с Тито мы ехали в Советский Союз  морем, ибо югославы  не
разрешали нам перелетать  через их территорию. Так что нам приходилось много
раз останавливаться  в Одессе, где мы  встречались  и  с хваленым  Епишевым,
первым секретарем Одесского обкома, а позднее -  начальником политуправления
Советской армии.  Ничего  интересного  там мы  не  видели.  Он не  возил нас
осматривать даже известные одесские катакомбы или  историческую Потемкинскую
Лестницу; и это только потому, что  по ней нам  надо было опускаться пешком.
Только из автомобиля мы видели эту знаменитую Лестницу, которая начиналась с
памятника Ришелье, губернатора города в начале XIX века.
     -Как  это  возможно,  -  говорю   Епишеву   -  что  этого  французского
авантюриста-аристократа  вы  храните  здесь, да где,  во  главе исторической
Лестницы?!
     -  Да  вот остался  он  там,- ответил  мне  секретарь  Одесского обкома
партии.
     Чем  же  мы занимались в  Одессе?  Скучали,  курили, ездили в парк дачи
"Киров", заходили  в комнату со старым бильярдом. Мы  не посетили ни  одного
музея, ни одной школы.  Он повез  нас осмотреть только виноградник,  да и то
только для  того, чтобы он сам  вкусил и осушил несколько бутылок  с лучшими
винами, которые хранили в находившихся рядом погребах.
     Так  бывало часто  в  Советском  Союзе. Только  на  приемах можно  было
подавать руку какому-нибудь деятелю. Когда мы посещали какую-нибудь  фабрику
или дом  культуры в Ленинграде, Киеве и т.д., все было подготовлено заранее:
рабочие ждали в строю, нас представлял присутствовавшим какой-нибудь Козлов,
который  напыживался как  индюк и  говорил деланно басистым голосом  с целью
показать свое  полновластие, затем нас  приветствовали люди, которых заранее
назначали и указывали, что и сколько говорить.
     Совершенно   иная  картина   наблюдалась  в  Чехословакии,  где   люди,
руководители, рабочие на  фабриках  говорили  непринужденно,  они спрашивали
нас, мы тоже спрашивали их,  и они отвечали обо всем. Там  можно было гулять
свободно, в любое время, на автомобиле и пешком.
     Меня очень влекло  к  истории народов  и  людей.  В  Чехословакии много
исторических  мест.  Я  посетил  место,  где  началось  восстание  таборитов
(Участники  революционного  крыла  в  антифеодальное  национальном  движении
чешского народа в XV веке. Получили это название от названия города Табор, в
котором это движение имело  свой политический центр, руководимый Яном Жижка.
Табориты  были противниками  феодальной собственности, католической церкви и
национального  гнета.),  видел характерные  деревни,  по которым проходил  и
сражался Жижка. Я посетил Аустерлиц и с холма музея посмотрел на поле битвы,
уразумел  исторический  маневр Бонапарта  и  неожиданный обход  австрийцев с
флангов  его войсками именно во  время  восхода солнца над Аустерлицем.  Мне
вспомнились  войны Валленштейна и  знаменитая  трилогия Шиллера. Я спросил у
чехословацких товарищей:
     -   Имеется   ли  какой-нибудь  музей,  посвященный  этой  исторической
личности?
     -  А  как же, - ответили они  и  сразу  же повели меня  во дворец-музей
Валленштейна.
     Охотиться на  косулей  я  ходил  часто.  Бытовала особая церемония  для
оказания почтения убитой косуле! Ты подойдешь почитать  тело косули, срежешь
сосновую ветку, которую покрасишь кровью животного, а затем  ветку засунешь,
как перо, за внешнюю ленту головного убора.
     Однажды,  когда   был  на  охоте,  я  оказался  перед  большим  замком.
Спрашиваю:
     - Что это за здание?
     - Это одна из резиденций Меттерниха, - ответили мне, - ныне музей.
     - Можно ее осмотреть? - спросил я сопровождавших нас товарищей.
     -Обязательно, - ответили они. Мы  вошли туда и осмотрели все. Проводник
давал нам  подробные  объяснения  и  говорил  компетентно.  Там, помнится, я
осмотрел библиотеку Меттерниха с  книгами в красивых переплетах. Когда вышли
из библиотеки, мы проходили мимо закрытой двери, и проводник сказал нам:
     - Тут заперта мумия, присланная из Египта в дар австрийскому  канцлеру,
убийце сосланного сына Наполеона, римского короля.
     -  Открой,  -  говорю  ему,  -  посмотрим  мумию, потому  что  я  очень
заинтересован в  египтологии и  читал очень  много  книг о  ней, особенно  о
данных  исследователя Картера,  товарища  Карнарвона,  открывших  нетронутую
могилу Тутанхамона.
     - Нельзя, - сказал проводник, - я не открою эту дверь.
     -Почему? -удивленно спрашиваю я.
     - Потому, что со мной может случиться несчастье, я могу погибнуть.
     Чешские товарищи засмеялись и сказали ему:
     - Открой, с чего ты взял?! Проводник стоял на своем и, наконец, сказал:
     - Возьмите  ключ, откройте сами и осмотрите. Я  не войду и  не  беру на
себя ответственности.
     Один  из сопровождавших  меня чехословацких товарищей открыл  дверь, мы
включили  свет  и  увидели  черную  как  смоль мумию, уложенную в деревянном
саркофаге.  Потом мы закрыли дверь и  вернули  ключ  проводнику,  подали ему
руку, поблагодарили его и ушли.
     Когда мы уходили, чехословацкий товарищ сказал мне:
     -  Есть  еще суеверные  люди,  которые верят в приметы,  в  колдовство,
наподобие нашего проводника.
     - Нет, -говорю я ему, - проводник ученый, а не суеверный человек. Книги
о египтологии  говорят,  что едва ли не все ученые, которые  открывали мумии
фараонов, так или иначе находили себе смерть. Имеется много теорий, согласно
которым древние египетские священники, которые жили примерно три  тысячи лет
до н.э., были  великими учеными, и, для того  чтобы  уберечь мумии от воров,
облицовывали стены камнями,  содержавшими уран. Говорят,  что в камере мумии
они сжигали травы, выделявшие сильные яды. Доказано, что сооружение  пирамид
является  редким чудом  с  геометрической  точки  зрения;  вершина  пирамиды
Хеопса,  например, иногда  совпадает с  определенной звездой,  а  на  Долине
королей,  в  известные годы,  в определенный час  дня,  проникали  в глубину
коридора солнечные лучи и освещали лоб статуи фараона.
     Сопровождавший меня чешский товарищ - Павлом звали  его,  - который был
хорошим, добрым,  скромным  человеком,  стал думать  иначе  о  проводнике  и
заинтересовался узнать больше.
     В Словакии сами  чехи повезли меня в  монастырь,  во  флигеле  которого
среди  других  работ,  посвященных  выдающимся  историческим  деятелям,  они
показали  мне  древнюю  фреску,  изображавшую  нашего героя, Скандербега.  Я
съездил в Судеты, в курортный  городок, который когда-то называли Мариенбад,
и даже в исторический дом  Гете, который  я осмотрел. Там  Гете в преклонном
возрасте влюбился  в очень молодую  "гретхен"  и  написал знаменитую "Элегию
Мариенбада".
     Я  упомянул все  это с целью показать чехословацкую  действительность и
расположение чехов к нам. Но они так относились ко всем.
     Да   и  сами  советские   иначе  чувствовали  себя,   когда   бывали  в
Чехословакии.
     В Чехословакии я  несколько часов побеседовал в  парке с Рокоссовским и
Коневым,  ведь в Кремле они подавали только руку. Мне надо  было съездить на
охоту  в  Чехословакии,   чтобы  встретиться   с   Председателем  Президиума
Верховного Совета  Украины  и  чтобы Нина Хрущева  пригласила  на чай нас  с
Неджмие.  Мне  надо  было  съездить  в  Чехословакию,  чтобы переговорить  с
генералом Антоновым и другими.
     Однако, как я сказал  и выше, после  смерти Готвальда хрущевцы забирали
Чехословакию в свои  руки. Новотный, как первый  секретарь  Коммунистической
партии Чехословакии, по-видимому, стоял на правильных позициях, однако время
показало, что он был колеблющимся элементом и оппортунистом, так  что он тем
или иным способом играл на руку Хрущеву и его с