фициальный   ужин   в
Екатеринском зале в Кремле, мы уселись в уголок пить кофе вместе с Хрущевым,
Молотовым, Микояном, Булганиным и др. Как-то зашла речь и Молотов, обращаясь
ко мне, будто в шутку, сказал:
     - Завтра Микоян вылетает в Вену.  Пусть  пытается заварить и там  кашу,
как заварил ее в Будапеште.
     Чтобы расширить беседу, я говорю ему:
     - А что, разве Микоян заварил кашу там?
     - А кто же? - ответил Молотов.
     - В таком случае,  -  говорю  я ему,  -  Микояну  уже нельзя  ездить  в
Будапешт.
     -  В случае,  если  Микоян, вновь поедет туда, - отметил Молотов, - его
повесят.
     Хрущев  сидел  с опущенной  головой и размешивал кофе ложечкой.  Микоян
весь чернел и чавкал; цинично улыбаясь, он сказал:
     - Можно мне ездить в  Будапешт,  почему нельзя.  Если повесят  меня, то
заодно повесят и Кадара, ведь мы вместе заварили кашу.
     Роль хрущевцев в венгерской трагедии мне была ясна.
     Попытки Хрущева  и Тито ликвидировать в Венгрии все здоровое сходились,
поэтому они согласовывали свои действия. После поездки Хрущева в Белград эти
усилия были направлены на реабилитацию титовских заговорщиков - Кочи Дзодзе,
Райка, Костова и  других.  В  то  время,  как  наша  партия  ни  на  йоту не
сдвинулась  со  своих  правильных принципиальных позиций, венгерская  партия
была сломлена,  Тито и Хрущев  одержали  верх.  С  реабилитацией Райка  была
реабилитирована измена. Значительно ослабли позиции Ракоши.
     Руководство Венгерской партии трудящихся во главе с Ракоши и Герэ, быть
может, допускало  и ошибки экономического характера, но ведь  не они вызвали
контрреволюцию. Главная ошибка Ракоши и его товарищей заключается в том, что
они  оказались  нетвердыми,  они  поколебались  перед  давлением  внешних  и
внутренних  врагов. Они не мобилизовали партию и народ, рабочий класс, чтобы
еще в зародыше пресечь попытки реакции, пошли ей на уступки, реабилитировали
врагов  вроде  Райка  и других  и ухудшили положение до  такой  степени, что
вспыхнула контрреволюция.
     В июне 1956  года,  когда я ехал в Москву на совещание СЭВ, в Будапеште
имел беседу  с  товарищами из  Политбюро Венгерской партии трудящихся. Я  не
застал там ни  Ракоши, ни Хегедюша, который был премьер-министром,  ни Герэ,
так как они тоже уже отправились в Москву поездом. (В действительности, я не
встретил и не видел Ракоши в Москве ни  на совещании, ни в каком-либо другом
месте.  Он.  наверняка, "отдыхал" в  какой-нибудь  "клинике", где  советские
"убеждали его подать в отставку". Две-три недели спустя он действительно был
освобожден от занимаемых постов.) Венгерские товарищи сказали мне, что у них
есть некоторые трудности в партии и в ее Центральном Комитете.
     - В Центральном  Комитете,  - сказали они мне,  -  сложилась обстановка
против Ракоши. Фаркаш, бывший член Политбюро, взял в свои руки флаг борьбы с
ним.
     - Пора исключить Фаркаша не только из  Центрального Комитета, но  также
из партии, - сказал мне Бата, министр обороны. - Он занимает антипартийную и
враждебную нам позицию,  - сказал далее Бата. - Его  тезис таков: "Я ошибся,
Берия является  изменником.  Но  по чьему приказу я совершал  эти ошибки? По
приказу Ракоши".
     -Этот  вопрос, -  сказали  мне венгерские товарищи, -  поставлен  также
Реваем, который внес предложение  "создать комиссию  для анализа  виновности
того и иного, ошибок Ракоши и др.".
     Тут я вмешался и спросил:
     - Ну что же, тогда выходит, что Центральный Комитет не верит Политбюро?
     -  Так  получается,  - ответили  они. -  Мы  были вынуждены согласиться
создать  комиссию,  но решили,  что  ее доклад  сперва должен  быть  передан
Политбюро.
     -  Что  эта  за  комиссия?  - спросил я.  - Центральный Комитет  должен
поручить Политбюро анализ  подобных вопросов и там пусть обсуждается доклад.
Если Центральный Комитет сочтет нужным, он может низвергнуть Политбюро.
     Венгерские товарищи рассказали мне, в частности, что Имре Надь, который
был исключен как  контрреволюционер,  устроил  по случаю своего дня рождения
большой  ужин,  на который пригласил человек  150, в  том числе и  отдельных
членов  Центрального  Комитета  и   правительства.  Многие  из  них  приняли
приглашение предателя  и пошли на  ужин. Когда один из  членов  Центрального
Комитета спросил товарищей  из  руководства, следует пойти на  ужин или нет,
они ответили ему:
     "Решай сам по  своей собственной инициативе". Такой ответ, естественно,
мне показался странным, и я спросил венгерских товарищей:
     - Почему же вы не сказали ему прямо, что он не должен пойти, ведь  Имре
Надь - враг?
     - Ну вот мы решили, что пусть он судит  и решит  сам; как ему подскажет
совесть, - получил я ответ.
     Во время этой беседы венгерские товарищи подтвердили  мне,  что у них в
партии  сложилась  тяжелая  обстановка.  К  этим  хлопотам  прибавились  еще
хлопоты, вызванные XX съездом.
     - В партии имеются  группы, например, писатели и  другие, - сказали они
мне, - которые выбились из колеи, стараются  воспринять материалы XX съезда.
Эти элементы  говорят,  что "XX съезд подтверждает наши тезисы о  том, что в
руководстве допущены ошибки. Поэтому мы правы".
     - Много хлопот  доставило нам и интервью Тольятти, - сказал мне один из
присутствующих.  -  Некоторые члены  ЦК  говорили  мне:  "Что же  мы делаем?
Целесообразнее   действовать,    иметь   и   в   Венгрии   иную    политику,
самостоятельную, как в Югославии".
     На самом деле, там дела шли все  хуже и хуже. Другой член  Центрального
Комитета злобно сказал им: "Вы из Политбюро  еще продолжаете скрывать от нас
такие вопросы,  как  вопросы  XX съезда?  Почему  вы не  публикуете интервью
Тольятти?"

     - И мы  опубликовали его, -  сказали мне  товарищи из Политбюро, - ведь
надо информировать партию! . . .
     Я сказал венгерским товарищам, что у нас обстановка здоровая, рассказал
им, как мы поступили на Тиранской партконференции.
     -  В  партии, -  отметил я  им,  -  утверждена  правильная  демократия,
демократия,  упрочивающая  обстановку  и  единство,  а  не  подрывающая  их.
Поэтому, - отметил я, - мы  разбили на голову тех, кто  пытался использовать
демократию в ущерб партии. Мы таких вещей не позволяли.
     Касаясь интервью Тольятти, они спросили моего мнения о нем.
     -  Тольятти,  - ответил  я,  - судя  по тому,  что он  наговорил,  не в
порядке. Мы,  естественно,  не  предавали огласке наши расхождения с ним, но
первых секретарей райкомов партии мы вызвали и разъяснили  им этот вопрос  с
тем, чтобы они были бдительны и готовы на все случаи.
     Саллаи, член Политбюро, говорит мне:
     - Я  прочел  интервью Тольятти, оно не так  уж плохое. Начало  хорошее,
только под конец оно дурнеет.
     -  Мы не опубликовали его и были удивлены  тому,  что оно было передано
Пражским радио, - сказал я ему.
     Из этой  беседы я убедился, что  у них  была  колеблющаяся линия. Более
того, даже наиболее надежные члены Политбюро, по всей  видимости, находились
под давлением контрреволюционных  элементов, поэтому  и они сами колебались.
Казалось, будто в Политбюро существовала солидарность, но оно было полностью
изолировано.
     Вечером  они устроили  для нас ужин  в  здании  Парламента, в  зале,  в
котором бросался в глаза крупный  портрет Атилы, вывешенный  на стене. Опять
мы заговорили о  складывавшемся в Венгрии тяжелом положении.  Но было  ясно,
что они уже сбились столку.
     - -  Что же это вы делаете, как же это вы сидите сложа руки перед лицом
поднимающейся  контрреволюции?  Почему  вы сидите наблюдателями, вместо того
чтобы принять меры?
     - Какие меры? - спросил один из них.
     -  Немедленно  закрыть  клуб  "Петефи",  арестовать  вожаков-смутьянов,
вывести на бульвары вооруженный рабочий класс и окружить Эстергом. Допустим,
вы  не можете  посадить  в  тюрьму Миндсенти,  ну  а  Имре  Надя  не  можете
арестовать?  Расстреляйте  некоторых  из вожаков  этих  контрреволюционеров,
чтобы всем стало ясно, что такое диктатура пролетариата.
     Венгерские товарищи вытаращивали глаза и с удивлением смотрели на меня,
как будто хотели сказать: "Не сошел ли ты с ума?" Один из них сказал мне:
     - Мы не можем поступать так, как вы говорите, товарищ Энвер, так как мы
не находим положение столь  тревожным. Мы  -  хозяева  положения.  Выкрики в
клубе "Петефи" - это  ребячьи дела,  а  если  некоторые  члены  Центрального
Комитета пошли и поздравили Имре Надя, то они поступили так потому, что были
его старыми  товарищами,  а  не  потому,  что они  несогласны  с Центральным
Комитетом, исключившим Имре из своих рядов.
     -  Мне кажется,  что вы подходите к делу упрощенчески, - сказал я им, -
вы не оцениваете  грозящую вам большую опасность. Верьте нам, ведь мы хорошо
знаем титовцев, мы знаем, к чему стремятся они, эти антикоммунисты  и агенты
империализма.
     Но  мои  слова  были  гласом  вопиющего  в  пустыне.  Мы закончили этот
горе-ужин,  и  в ходе  бесед,  которые длились несколько  часов,  венгерские
товарищи продолжали убеждать меня в том, что "они были хозяевами положения",
и нести прочий вздор.
     Утром  я сел на самолет и вылетел в Москву. Встретился с Сусловым в его
кабинете  в Кремле. Он, как  всегда,  встретил  меня своими  манерами,  ходя
подобно балеринам Большого, и, когда  мы уселись, он стал спрашивать меня об
Албании. Обменявшись  мнениями  о наших проблемах, я  заговорил о венгерском
вопросе. Поделился с ним моими впечатлениями и мыслями в таком виде, в каком
я открыто  изложил их и венгерским товарищам. Суслов смотрел  на меня своими
зоркими  глазами  сквозь очки в серой  костяной оправе  и я,  говоря  с ним,
замечал,  что в его глазах  появились  признаки недовольства,  скуки, гнева.
Несогласие и эти чувства сопровождались каракулями на белой бумаге, лежавшей
перед  ним на столе. Я продолжал говорить и закончил,  отметив ему, что меня
поразили спокойствие и "хладнокровие" венгерских товарищей.
     Своим тонким,  визгливым голосом Суслов  начал говорить,  и в  сущности
сказал мне:
     - Нам нельзя согласиться с вашими"  соображениями о венгерском вопросе.
Вы изображаете положение тревожным, но оно не таково, как вы  о нем думаете.
Быть может,  вы недостаточно осведомлены, -  и  Суслов  продолжал пространно
говорить,  стараясь "успокоить"  меня  и  убедить в том,  что  в положении в
Венгрии   не  было   ничего  тревожного.   Меня  нисколько  не  убедили  его
"аргументы",  а  события последующих  дней подтверждали, что  наши  мысли  и
замечания   относительно  тяжелого   положения  в  Венгрии  были  совершенно
правильными. Почти два месяца  спустя,  в конце  августа 1956 года, я  снова
имел горячий спор с Сусловым по  венгерскому вопросу. Когда мы ехали в Китай
на его партийный съезд, проезжая через Будапешт, из беседы, которую мы имели
на  аэропорте  с венгерскими  руководителями  того времени,  мы  еще  больше
убедились,  что положение в  Венгрии  опрокидывалось,  реакция орудовала,  а
венгерское  руководство своими действиями потворствовало контрреволюции.  Во
время  нашей  остановки  в Москве мы встретились с Сусловым и сказали  ему о
наших  треволнениях,  чтобы он  информировал  о  них советское  руководство.
Суслов отнесся к этому так же, как и на моей июньской встрече с ним.
     - В том направлении, о  котором вы говорите, то есть,  что  там  бурлит
контрреволюция, - сказал нам Суслов, - у нас  нет данных ни  от разведки, ни
из других источников. Правда, враги поднимают шумиху о Венгрии, по положение
там  нормализуется. Что там наблюдаются некоторые студенческие движения, это
правда, но они неопасные, они  под контролем. Югославы там не действуют, как
вы об этом говорите.  Вам следует знать, что не  только  Ракоши, но  и  Герэ
допускал ошибки...
     - Да, что  они допускали ошибки, это  правда,  ведь они реабилитировали
венгерских  титовских предателей, замышлявших подорвать социализм, - перебил
я Суслова. Он надул свои тонкие губки, а затем продолжил:
     - Что же касается товарища Имре  Надя, мы не  можем согласиться с вами,
товарищ Энвер.
     - Вы, - говорю я ему, - очень меня  удивляете, называя "товарищем" Имре
Надя, которого Венгерская партия трудящихся выбросила прочь.
     - Пусть она  и  выбросила  его, -  отвечает  Суслов,  - он  раскаялся и
выступил с самокритикой.
     - Слова ветер уносит, - возразил я, - не верьте болтовне. ..
     -  Нет,  -  сказал  побагровевший  Суслов,   -  у  нас  его  письменная
самокритика,  - и  тем  временем он  выдвинул  ящик,  вынул оттуда  какую-то
бумажку  за  подписью  Имре  Надя,   адресованную   Коммунистической  партии
Советского  Союза, в которой он писал, что  ошибся "в мыслях  и действиях" и
просил поддержки у советских.
     - И вы верите этому? - спросил я Суслова.
     -  Верим, почему нет! - ответил Суслов  и продолжал: - Товарищи могут и
ошибаться, но, если они признают ошибки, им надо протянуть руку.
     - Он изменник, - сказал я Суслову, - и  мы  считаем, что вы, протягивая
руку изменнику, допускаете большую ошибку.
     На этом и закончилась наша беседа с  Сусловым,  мы расстались с ним, не
согласившись.
     Из   этой   встречи  у   нас   сложилось  впечатление.  что  советские,
окончательно  осудив  Ракоши,  были охвачены  тревогой  и страхом  в связи с
положением  в Венгрии, что  они  не знали,  как быть и  искали выхода  перед
бурей.  По  всей  вероятности,  они  вели  с  Тито  переговоры  относительно
совместного разрешения вопроса.  Они готовили Имре Надя,  рассчитывая  с его
помощью взять в руки положение в Венгрии. Так и произошло.
     Окружение  Ракоши   было  очень  слабое.  Ни  Центральный  Комитет,  ни
Политбюро не находились на  нужном  уровне.  Люди,  вроде Хегедюша,  Кадара,
старики вроде Мюнниха и молодняк, не прошедший  испытание партийной и боевой
жизни, с каждым днем все больше  ухудшали направление  дел и,  наконец, были
опутаны титовско-хрущевской паутиной.
     Вся эта авантюра подготавливалась лихорадочными усилиями.  Оживилась  и
подняла  голову реакция, она говорила  и орудовала в открытую. Лжекоммунист,
кулак  и изменник Имре  Надь,  прикрываясь маской коммунизма,  стал знаменем
титизма  и борьбы  против  Ракоши.  Этот последний  почувствовал  опасность,
грозившую партии  и стране, и уже принял меры против Имре Надя, исключив его
из партии к концу 1955 года. Но было  слишком поздно: паутина контрреволюции
крепко  опутала  Венгрию,  так  что  эта  страна  проигрывала битву.  Ракоши
атаковали  и  Хрущев, и Тито, и центр  Эстергома, и  внешняя  реакция.  Анна
Кетли, Миндсенти, графы  и бароны на службе у мировой реакции, скопившиеся в
самой  Венгрии, в  Австрии и  других странах, организовывали контрреволюцию,
засылали оружие для того, чтобы перевернуть все вверх дном.
     Клуб "Петефи" стал центром реакции. Это был якобы клубом культуры Союза
молодежи,  но  фактически  под носом  у  самой венгерской  партии он  служил
вертепом,   где  реакционная   интеллигентщина  не   только  болтала  против
социализма    и    диктатуры    пролетариата,    но    и   подготавливалась,
организовывалась,  причем   до  такой  степени,  что  наконец   она  в  виде
ультиматума  кичливо  предъявила  свои  требования партии  и  правительству.
Первоначально, пока у руководства стоял Ракоши, были сделаны попытки принять
некоторые  меры к  посредством резолюции Центрального  Комитета  был осужден
клуб  "Петефи", были  исключены из партии один или два писателя, однако  все
это  были  скорее всего щипками  и  отнюдь не  радикальными  мерами.  Вертеп
контрреволюции  продолжал  существовать и несколько позже  почти все те, кто
был осужден, были реабилитированы.
     Ниспровергнутый Имре  Надь сидел как  паша  в  своем доме,  который  он
превратил в место приема своих сторонников. Среди его сторонников были члены
Центрального Комитета  Венгерской партии трудящихся. Венгерские руководители
смущенные ездили  в Москву и обратно, тогда как их так называемые товарищи в
Центральном  Комитете  вместо того чтобы  принимать меры против  поднимавших
голову реакционных  элементов ходили домой  к Имре Надю  и поздравляли его с
днем  рождения.  Низкопоклонники  Ракоши  стали  низкопоклонниками   Надя  и
расчистили ему путь к власти.
     Решение ниспровергнуть Ракоши было  принято в Москве и Белграде. Он был
сломлен,  не смог устоять перед давлением хрущевцев и титовцев,  как и перед
кознями  их  агентур  в  венгерском  руководстве.  Ракоши заставили подать в
отставку  якобы "по  состоянию здоровья" (так  как  страдал  гипертонией!) и
признаться  в  "нарушении  законности".  Первоначально  говорили  о заслугах
"товарища Матиаса Ракоши". (Так что  его "похоронили"  с  почестями.)  Затем
стали  говорить  о его  ошибках, пока, наконец, не  назвали его  "преступной
шайкой  Ракоши".  В подготовке  закулисных сделок,  предшествовавших  снятию
Ракоши, большую  роль сыграл Суслов,  который как раз в это  время съездил в
Венгрию на отдых(!).
     Видимо, Ракоши был последней спицей, мешавшей ревизионистской колеснице
нестись  вскачь. Правда, первым  секретарем не  был  избран  Кадар, как  это
хотелось советским и югославам, а Герэ, но и последнему оставались считанные
дни.  Кадар,  который   до  этого  сидел  в  тюрьме   и  лишь   недавно  был
реабилитирован, вначале был избран в Политбюро  и, как последователь Хрущева
и Тито, фактически был "первой скрипкой".
     После июльского пленума 1956  года (на котором  Герэ  сменил Ракоши,  а
Кадар  вошел в состав  Политбюро) реакция  окрылилась,  авторитет  партии  и
правительства  почти  не  существовал.  Контрреволюционные  элементы  упорно
требовали  реабилитации Надя и снятия тех немногих  надежных  людей, которые
еще оставались в руководстве. Герэ, Хегедюш и другие разъезжали по городам и
фабрикам, чтобы  угомонить страсти,  обещая  "демократию", "социалистическую
законность", повышение окладов. Все это, понятно, делалось не правильным, не
марксистско-ленинским путем, а под давлением  мощной стихии мелкой буржуазии
и реакции.
     Снятие  Ракоши  с руководства Венгерской  партии  трудящихся  мы  сочли
ошибкой, нанесшей  большой ущерб и сильно ухудшившей  положение в Венгрии, и
это наше мнение мы выразили советским руководителям, когда в декабре были  в
Москве. Ход событий подтвердил нашу правоту.
     Начался "счастливый" период либерализации, период освобождения из тюрем
и  вытаскивания  из  могил  тех,  кто  справедливо  был  осужден  диктатурой
пролетариата. Предатель Райк  и  его сообщники были заново похоронены  после
пышной  церемонии  с   участием   тысяч  человек  во  главе  с   венгерскими
руководителями; церемония завершилась пением Интернационала. Итак, предатель
Райк стал "товарищем Райком" и национальным героем  Венгрии, почти таким же,
как и Кошут.
     После формального письма, направленного Центральному  Комитету  партии,
Надь  вновь  был принят  в партию  и, наверняка, ждал,  что  дальнейший  ход
событий приведет его к власти. И они вскоре наступили.
     После  Райка  на  сцене  появились  многие другие,  ранее  осужденные -
офицеры и священники, политические преступники  и воры, которым доставлялось
моральное  и  материальное  удовольствие.  Вдова Райка получила  в  качестве
вознаграждения за измену своего мужа 200 000 форинтов, а будапештские газеты
помещали  сообщение  о  великодушии  "госпожи  Райк",  подарившей эту  сумму
народным колледжам.  Осужденные  правосудием были объявлены жертвами Ракоши,
Габора  Петера  и  Михайла Фаркаша,  который был  арестован  в  те  же  дни.
Высокопоставленные лица оправдывались перед реакцией за свои "преступления".
"Но  что же нам было делать, -говорил министр  юстиции, - когда товарищ Райк
сам принял обвинения?"
     Хеледюш,  еще  будучи премьер-министром, под  давлением Хрущева заявил:
"Мы  выражаем  глубокое  сожаление  по поводу того, что  наша партия и  наше
правительство  оклеветали югославов", тогда  к