ют особыми выделениями. Гнезда птиц, ульи шмелей, ос, и другие
подобные сооружения - коллективные наружные скелеты - строятся главным
образом из подходящих элементов внешней среды, хотя и здесь иногда
примешиваются выделяемые скелетные вещества в качестве цемента.
   Что касается неорганической природы, то мы можем твердое ложе озера или
русло реки рассматривать, как естественный сосуд для воды, охраняющий
форму пластичного жидкого комплекса; и когда сверху часть воды замерзает,
лед дополняет собою эту дегрессию. Даже поверхностный слой жидкостей
вообще, с его особыми механическими свойствами, делающими из него как бы
натянутую упругую пленку, выполняет аналогичную функцию; для отдельной
капли воды он образует своего рода невидимый сосуд, определяющий и до
известной степени охраняющий ее форму.
   Чрезвычайно важный и интересный случай дегрессии представляют разного
рода символы, в частности же наиболее из них типичный и распространенный -
слово.
   Слово является своеобразным центром, объединяющим целый ряд
представлений, целую их "ассоциацию"; напр., слово "человек" связывает
воедино для нашей психики целые тысячи, может-быть, миллионы представлений
о людях, существующих, бывших раньше или будущих, взятых на самых
различных стадиях их развития, при самых различных условиях. Это центр, но
не эгрессивный; его объединяющая роль основана не на высшей его
организованности, а на его большей устойчивости, прочности.
   Представления, психические образы воспоминания с их производными
комплексами, группируясь массами, иногда прямо несчетными, в ассоциации
"по сходству", взаимно влияя друг на друга и смешиваясь, сами по себе
имеют тенденцию расплываться в психической среде. Вновь и вновь всплывая
среди других, они воспроизводятся каждый раз неполно, с вариациями; их
цепи то и дело переплетаются; их накопление дало бы в результате, наконец,
совершенно перепутанную, хаотичную ткань, если бы их не связывали и не
удерживали отдельными группами устойчивые, прочные комплексы: слова, а
также иные символы, как, напр., научные знаки и схемы, образы искусства и
проч.
   Символ - комплекс вообще отнюдь не выше организованный, чем любое из
объединенных им представлений; стоит только сравнить хотя бы то же слово
"человек" с конкретным психическим образом человека. И неправильно было бы
сказать, что им "определяются" изменения связанных с ним представлений;
этого нет уже и потому, что слово несравненно менее изменчиво, менее
пластично, чем они; а таковы же другие символы. Дело именно в этой
устойчивости: символы фиксируют, т.-е. скрепляют, удерживают и охраняют от
распадения живую, пластичную ткань живых образов, совершенно аналогично
тому, как скелет фиксирует живую, пластичную ткань коллоидных белков
нашего тела.
   Обыкновенно о символах говорится, что они "выражают" свое содержание.
Термин "выражать" относится к определенной социальной связи: связи
взаимного понимания, т.-е., психического общения, передачи всякого рода
переживаний между членами социального целого; при помощи символов,
особенно же - слов, люди сообщают их друг другу. И действительно,
происхождение символов - социальное: именно социальная потребность в
закреплении, фиксированьи трудового опыта явилась исходным пунктом их
развития. Вполне естественно и понятно, что только фиксированный материал
опыта может передаваться от человека к человеку и храниться в коллективе;
а с другой стороны, только социальное закрепление и коллективное хранение
опыта и его форм вводит его в поле науки, всякой вообще, и в частности -
тектологии: закрепление и хранение чисто индивидуальное имело бы
неизбежный конец в смерти организма.
   Интересно, что основная группа этих форм дегрессии, слова, произошли
также из своеобразных "отбросов" человеческого развития. Согласно
гениальной теории Людвига Нуаре, "первичными корнями" речи явились
трудовые междометия, непроизвольные крики, сопровождавшие коллективное
действие: эти крики сами по себе являлись понятным для всех обозначением
соответственных трудовых актов.
   Так, напр., и мы, не видя, хотя бы за стеною, работников, но слыша
вырывающийся у них звук "ухх", догадались бы, что они с усилием нечто
тянут, или, на корабле, по звуку "гоп-ля" поняли бы, что матросы поднимают
что-то тяжелое; эта понятность и была исходным пунктом развития таких
звуков в слова, в элементы речи. Но подобныя междометия порождаются, в
сущности, "лишними", "ненужными"
   мускульными сокращениями: кроме тех мышц, которые, собственно, работают
для практической цели, сокращаются еще другие - голосовые связки, мышцы
глотки, языка, губ и пр., вследствие чего выдыхаемый из груди воздух
приходит во вполне определенное звуковое колебание, которое и
воспринимается всеми окружающими.
   Физиология выясняет, что подобные "лишние" сокращения бывают при всяком
сколько-нибудь значительном усилии: они - результат "иррадиации" нервного
возбуждения в двигательных центрах мозга, т.-е. того, что это возбуждение,
не ограничиваясь основными работающими центрами, распространяется с них по
ассоциативным побочным путям на другие, достаточно близкие. Иррадиация
затрагивает то те, то иные мышцы: при поднятии большой тяжести искажается
лицо и дрожат ноги; при писании непривычные к нему дети высовывают язык;
при гимнастическом приеме подтягивания себя кверху на руках дергаются
ноги, и т. д.; звуковые рефлексы - только частный случай. Все это,
конечно, лишняя растрата активностей организма; и в общем, процесс
развития их отбрасывает, вернее - сводит к минимум: так назыв., чистота
или отчетливость движений, в гимнастике или в работе, к тому и сводится,
чтобы сокращались только те мускулы, которые действительно необходимы для
выполнения задачи; рефлексы иррадиации отбрасываются, как отбрасываются
скелетные элементы. Но, как видим, в социальном развитии людей часть этих
рефлексов, именно звуковые, используется для закрепления опыта трудовых
процессов, опыта двигательных усилий, который есть основа всякого опыта
вообще.
   Возьмем, как иллюстрацию, арийской корень "ku" или "sku", от которого и
в русском, и в латинском, в немецком и других родственных языках произошло
множество слов со значением "копать" и разными к нему подходящими. Началом
его был, вероятно, звук, вырывавшийся у работника при надавливаньи грудью
на какой-нибудь примитивный инструмент для рытья, прообраз заступа. Уже
тогда одним этим "словом" фиксировалось много разнообразных трудовых
реакций. Выполнение акта рытья у каждого работника, очевидно, изменялось
по мере совершенствования в нем; а у различных людей оно было в общем еще
более различно. Но затем то же слово обозначало все, что способно было
вызвать у человека живое "двигательное представление" об акте копания: не
только его выполнение упомянутым предполагаемым орудием, но всякое
копание, хотя бы руками, состоящее из совершенно иных движений; затем
выскабливание полости в куске дерева или камне (слово "скоблить" не даром
того же корня); далее, аналогичная работа не человека, а крота или
землеройки; далее, самое орудие копания; вырытая земля; пещера, хотя бы
естественного происхождения, и т. д. При детской импульсивности дикаря,
достаточно было любого из таких восприятий или даже живого представления о
чем-нибудь подобном, чтобы вызвать в мозгу невольный импульс к акту
копания, а с ним и импульс к произнесению "слова", в этом примитивном его
виде.
   Ясно, насколько "слово" было устойчивее того "содержания", которое им
фиксировалось. Все же это была, конечно, лишь относительная устойчивость.
Сама нервно-мускульная реакция, образующая слово, происходит не абсолютно
одинаково каждый раз, но при разных условиях с известными изменениями,
отчего изменяются и звуки слова; на такой изменчивости основывается все
историческое развитие языков: подбор действует таким образом, что
определенное изменение первичного корня связывается с определенным
изменением комплекса представлений, который им "выражается". Различна
степень той и другой изменчивости, - для слова она значительно меньше, чем
для закрепляемого содержания; а это и требуется для дегрессии*53.
   Самая обширная и вместе с тем самая пластическая система, с какой
познание может иметь дело, это система опыта в его живом, развертывающемся
целом: вся сумма вещей и образов, доступных труду и мысли человечества,
его организующим усилиям.
   Содержание этой системы непрерывно изменяется: каждый момент вносит в
поле опыта новые сочетания активностей, унося некоторые из прежних.
"Внешняя среда" этой системы - все недостигнутое и неизвестное, все, что
лежит еще вне человеческого усилия, восприятия, расчета, предвидения; в
коллективной борьбе с этой средою, в процессе ее последовательного
завоевания растет наш "мир", наш физический и психический опыт, как целое.
И никогда нельзя предусмотреть ни размеров, ни значения того нового, что
принесет его дальнейшее расширение: какие силы стихий вступят в поле
труда, до каких элементов дойдет исследование, какие создадутся сочетания
и формы. Ясно, что для такой системы дегрессия необходима, - дегрессия,
которая была бы способна фиксировать и старое и новое, которая, не давая
всему содержанию нашего опыта расплыться в
безграничности-неопределенности, сама вместе с ним расширялась бы,
неопределенно и неограниченно, насколько потребуется. Именно таковы
мировые формы дегрессии - пространственная сетка и лестница времени.
   Пространство образует как бы неразрывную сетку из нитей, мыслимых
линий, идущих по трем основным направлениям (в длину, ширину и высоту) и
постоянно пересекающихся между собою. В петлях этой ткани размещаются,
получая тем самым определенное положение, всевозможные вещи и образы, как
на карте географические изображения в петлях градусной сети. Время
представляется в виде непрерывно поднимающейся лестницы с бесчисленными
ступеньками-моментами; каждая из них служит опорой для закрепления фактов,
событий. То, что не отнесено к этой сетке и этой лестнице, теряется для
человеческого опыта, расплываясь и исчезая безвозвратно, как забытые
сновидения.
   Чтобы достигнуть мирового масштаба, та и другая дегрессия должны
развертываться неограниченно. Как же это осуществляется? Путем
периодичного строения, т.-е.
   однообразной повторяемости соотношений. Две соседние петли
пространственной сети связаны между собою совершенно так же, как любые две
других соседних петли; две последовательные ступени лестницы времени -
вполне одинаково с тем, как любые две других последовательных ступени. При
такой форме организации новые и новые звенья могут прибавляться к ней без
конца во всех направлениях.
   Но отсюда должна возникать иная, специальная неопределенность и
неустойчивость.
   Однообразные, повторяющеяся соотношения сами по себе неразличимы для
человеческого сознания; а если они будут для него смешиваться, то и
связанное ими пластическое содержание опыта должно тоже смешиваться,
расплываться.
   Следовательно, и для этой мировой дегрессии нужна еще другая, которая
бы ее фиксировала, давала ей строгую определенность, дегрессия высшего
порядка. Если пространство и время - скелет живого опыта, то ему нужен
становой хребет. Надо, чтобы в пространстве имелись устойчивые,
несдвигаемые линии, во времени - прочно установленные моменты, из которых
можно исходить, относя к ним, как-бы закрепляя ими все прочие. Это так
называемые мировые координаты пространства и времени; таковы, напр., в
обыденном опыте линии севера - юга, востока - запада, верха - низа, момент
"Рождества Христова" или иная "эра". Строго научно устанавливает подобные
координаты астрономия; для нее прочною базой служит небо неподвижных звезд
и правильные движения космических тел. На памяти человечества очертания
созвездий еще не успели заметно измениться, - так ничтожна, огромная с
нашей точки зрения, скорость их движений сравнительно с их колоссальными
расстояниями:
   структурные линии этой системы практически являются для нас
неизменными. С другой стороны, если взять взаимное расположение планет,
солнца и звезд в какой-либо момент, то оно не повторится в точности
никогда больше; и его можно принять как определение одной устойчивой точки
в цепи моментов, чтобы от этой точки рассчитывать их в обе стороны; она и
явится "эрой" точного времясчисления.
   Всякий пункт пространства и всякий момент времени связываются с
мировыми координатами посредством мер, которыми отсчитываются расстояния
пунктов и промежутки моментов.
   Такова научная, т.-е. коллективно выработанная человечеством система
координат.
   А первая, начальная их система для всякого отдельного организма
сводится к основным направлениям самого тела. Постоянство же этих
направлений зависит от устойчивого взаимного положения частей тела; а эта
устойчивость определяется устройством скелета; и в частности, для человека
главная координата, вертикальная линия (верх - низ), соответствует
нормальному положению, зависящему от анатомии позвоночника. Следовательно,
наше сравнение мировых координат с ним не случайно, не простая метафора:
он есть, действительно, биологическое начало наших мировых координат
опыта, их жизненный прообраз.
   В наш организм постоянно вступают и из него устраняются разнообразные
элементы вещества и энергии. В этом непрерывном, волнующемся потоке
сохранение и накопление всяких активностей возможно лишь благодаря
фиксирующим их и поддерживающим форму целого скелетным тканям; без них
организм расплылся бы, как река, лишенная своего твердого ложа. В систему
опыта вступают так же непрерывно все новые и новые элементы активностей из
окружающего ее океана недоступного - неизвестного; и другие элементы
уходят из нее туда. Никакое сохранение и накопление опыта не было бы
возможно, и он весь расплылся бы в хаос, если бы всякое содержание не
фиксировалось в нем связью с определенными пунктами пространства и
моментами времени, не укладывалось в готовые прочные рамки этой мировой
скелетной ткани, более прочной, чем сталь и алмаз, при всей "идеальности"
своего строения.
 
 
   4. Развитие и противоречия дегрессии.
 
 
   Исследуем типический ход развития дегрессивных систем. Каждая такая
система состоит, как выяснено, из двух частей: выше организованной, но
менее устойчивой по отношению к некоторым разрушительным воздействиям; ее
мы обозначим, как "пластичную", - и ниже организованной, но более
устойчивой; ее назовем "скелетною". Пусть вся система находится вообще в
условиях положительного подбора; как тогда пойдут ее изменения?
   Если нет никаких специальных условий, особенно благоприятных для
скелетной части, то, очевидно, процессы роста и усложнения будут сильнее и
быстрее совершаться в пластичной части, как выше организованной, более
способной к ассимиляции; скелетная, менее к ней способная, должна тогда
отставать. Их прежнее равновесие, следовательно, нарушается: "скелет",
связывая пластичную часть системы, стремится удержать ее в рамках своей
формы, а тем самым - задержать ея рост, ограничить ее развитие.
   Этот теоретический вывод вполне оправдывается в действительности;
примеры бесчисленны во всех областях опыта. Так, для человека именно
костный скелет является основной причиною остановки роста всего тела:
когда кости вполне отвердевают ("окостенение" главных частей скелета),
тогда они почти перестают развиваться; а пластичные ткани, к ним
прикрепленные, тем самым стесняются в своем развертываньи, и оно
происходит уже в узких пределах, достигнув которых совсем прекращается.
Мозг, напр., заключенный со всех сторон в черепную коробку, в значительной
доле костенеющую довольно рано, увеличивается по своей массе медленнее
других пластичных тканей, хотя он выше их всех по своей организованности,
- и развивается преимущественно в сторону усложнения. Череп гориллы
окостеневает еще много раньше и отличается огромной прочностью: он гораздо
толще нашего черепа, и там, где у нас имеются хоть немного увеличивающие
пластичность "швы", у гориллы - толстые и высокие костные гребни. В
зависимости от этого рост мозга у гориллы заканчивается в очень юном
возрасте, и величина мозга относительно меньше, чем у человека, в
несколько раз. - Наружные скелеты, покровы хитинные, роговые, у многих
насекомых, ракообразных, позвоночных, отставая в процессе роста от
пластичных тканей, начинают жизненно стеснять их; тогда эти оболочки
должны разрываться и сбрасываться, заменяясь новыми, более просторными,
что обыкновенно и происходит периодически. У некоторых змей случается, что
одно или несколько колец прежней оболочки остаются, и между тем как тело
продолжает расти, прогрессивно сдавливают его, не только не растягиваясь,
но высыхая и сжимаясь, вследствие утраты связи с механизмом питания; тогда
змея погибает.
   То же в других областях. Одежда ребенка не растет с его телом, а в
лучшем случае немного растягивается, и затем все более стесняет его
движения, либо рвется.
   Жилище не увеличивается по мере того, как умножается его население;
отсюда, между прочим, все жестокие последствия скученности масс народа в
больших городах. Не увеличивается и сосуд с прибавлением жидкости в него;
а если и увеличивается, как, положим, резиновый сосуд с его эластичными
стенками, то своим давлением препятствует накоплению жидкости, и либо
прекращает доступ ее на определенном уровне, либо разрывается. Также
твердое ложе реки, этот естественный сосуд для протекающей воды,
противодействует увеличению ее массы, тем в большей мере, чем оно теснее и
круче, т.-е. чем полнее дегрессивно ее охватывает; при этом усиленный
приток воды приводит к возрастанию скорости ее течения, т.-е. ко все более
энергичному ее удалению; вместе с тем, становится все более интенсивным
разрушение берегов, в котором выражается противоречие системного развития
между пластичной частью комплекса и "скелетной". Ледяной покров усиливает
это противоречие, делая дегрессию более полной, более замкнутой; весенний
прилив воды наглядно его обнаруживает, взламывая стесняющий покров, как
рост змеи разрывает ее кожу.
   Особенно важный и интересный случай представляет социальная дегрессия -
область "идеологий".
   Мы видели, что символы вообще, а в частности главная их группа - слова,
понятия - выполняют скелетную роль для социально-психического содержания.
Вся и всякая идеология складывается из таких элементов, разного рода
символов: из слов-понятий образуются суждения, теории, догмы, равно как
правила, законы и иные нормы; из специальных символов искусства -
художественные комплексы.
   Следовательно, вообще природа идеологии - дегрессивная, скелетная, со
всеми ее необходимыми чертами. Конкретным исследованием это подтверждается
на каждом шагу.
   Так, начиная с простейшего, слово не только закрепляет живое содержание
опыта, но своим консерватизмом также стесняет его развитие. В науке, в
философии привычная, но устаревшая терминология часто служит большим
препятствием к прогрессу, мешая овладеть новым материалом, искажая самый
смысл новых фактов, которых не может со всей полнотой и точностью
выразить. Но еще ярче выступает это противоречие в развитии более сложных
комплексов - идей, норм и их систем.
   Термин "окостенение догмы", применяемый и к религиозным, и к научным, и
к юридическим, политическим, социальным доктринам, не даром заимствован из
физиологии скелета: их отставание в процессе развития от живого содержания
жизни, их задерживающая роль тектологически такова же, как роль всякого
скелета.
 
   Догма есть система теоретических идей и норм, или тех и других вместе,
охватывающая некоторое жизненное содержание, известную сумму
познавательного и практического материала. Так, в религиозных
мировоззрениях догма, сначала устная, а затем фиксированная священными
книгами, оформливала исторический опыт народов, закрепляла их быт,
организацию экономическую и политическую, даже нередко приемы их техники.
Все это было содержанием религиозной догмы, и все это изменялось