еревалась обрезать ветки.
   Было не очень больно, когда тупой пилой она стала  обрезать  куски  его
тела. Как он утверждал, вырвать зуб намного больнее. Летом, когда экономка
поила его водой, он буквально благоговел перед ней. Так относится  ребенок
к своей доброй нянюшке. И теперь он не сомневался, что она не  станет  его
обижать. Экономка и впрямь удалила только сухие ветки.
   Профессор раздумывал, как бы дать  ей  знать  о  себе,  но  не  находил
способа. Всем своим видом он пытался  изобразить  благодарность,  стремясь
быть самым отзывчивым деревом на свете. Но он  понимал,  что  экономка  не
может этого видеть.
   Обрезав ветви на яблоне, она перешла к другим деревьям. Ей и  в  голову
не пришло, что только что она осторожно обходилась с  тем  самым  странным
молодым человеком, которого поручила ее заботам его двоюродная бабушка.
   Профессор Кесслер был бы благодарен любому, кто помог  бы  ему  немного
развеяться. Он был бы счастлив, если бы в сад  вновь  стали  приходить  на
свидание влюбленные парочки. Но осень выдалась очень  холодной.  "Хоть  бы
экономка принесла мне какую-нибудь книжку", - с раздражением  подумал  он.
Но тут же иронически улыбнулся, представив себе  всю  несуразность  такого
желания. Читающее дерево. Что за чушь!
   Чем дальше, тем скучнее ему становилось.  Он  выискивал  любой  способ,
пытаясь отвлечься от тоскливых мыслей, и мог часами наблюдать за тем,  как
дрожат на ветру его голые ветки.



   11

   В начале декабря в саду появились незнакомые люди. По выражению их  лиц
и поведению профессор Кесслер догадался, кто они. Детективы.
   Экономка отперла им пустующую дачу. Они пробыли  там  несколько  часов,
затем внимательно осмотрели сад. С ними была  собака,  которая  бегала  по
саду и все обнюхивала.
   Детективы тщательно, метр за метром,  обследовали  территорию.  "Видно,
ищут мою могилу, - пришло в голову дереву-Кесслеру. - Они думают, что меня
убили и закопали в саду. А я никак не могу дать им знать, что стою  здесь,
возле них, что в эти минуты мимо меня пробегает их собака".
   Ничего не  обнаружив,  детективы  ушли.  "Объявят,  что  я  пропал",  -
рассуждал профессор Кесслер,  представляя  себе,  как  его  рассудительная
бабушка, тряся головой, скажет комиссару полиции: "Я давно этого ожидала".
И станет жаловаться, что внучатый племянник такой рассеянный,  она  всегда
знала, что "когда-нибудь он потеряет свою голову, так это и  произошло..."
Не подозревая, как она близка к истине, старушка безнадежно махнет рукой и
отправится кормить своего попугая.
   Первый снег внес приятное разнообразие в жизнь профессора Кесслера.  Но
снег быстро растаял, лишь слегка  освежив  его.  Со  следующим  снегопадом
наступили морозы. Затем и этот снег начал таять, и ветви яблони  покрылись
инеем. Наконец пришла зима с трескучими  морозами  -  о  них  потом  долго
вспоминали.
   Несколько месяцев простоял профессор Кесслер, скованный холодом.  Мороз
крепко сжимал его в своих объятиях, и он боялся, как бы его тело-ствол  не
треснуло. Он знал, что такое случается с деревьями в лютую стужу.
   Но страшнее морозов была скука.
   Профессор Кесслер повторял про себя все стихи, которые помнил со школы.
Воспроизвел в памяти "Записки  о  Галльской  войне"  Юлия  Цезаря  и  речи
Цицерона, выученные в студенческие годы. Да, можно сказать, это было самое
ученое дерево в мире!
   Он  перебирал  в  уме  химические  формулы,   вспоминал   имена   своих
гимназических одноклассников и фамилии сокурсников по институту.  Снова  и
снова мысленно прогуливался по Гейдельбергу и другим европейским  городам,
которые хорошо  знал.  Вспоминал  названия  улиц.  Старался  всеми  силами
отвлечься. Только теперь он  по-настоящему  осознал,  что  переход  в  мир
растений равносилен заключению.
   "Что я могу, - патетически рассуждало заснеженное дерево, - что я  могу
доказать своей жизнью?  Быть  может,  еще  лет  десять  буду  в  состоянии
плодоносить. Если, конечно, не замерзну. А потом  -  если  не  замерзну  -
потом, когда..." Профессор Кесслер задумался: интересно, останется  ли  он
жить, если дерево замерзнет или если его вырубят.
   Много раз он пытался понять, каким образом превратился в дерево. Но ему
это не удавалось. "Ничего, когда-нибудь я все-таки докопаюсь до истины!  -
говорил он себе, - когда-нибудь..."
   Когда-нибудь?
   Кесслер вдруг осознал, что никогда не  избавится  от  своего  нынешнего
состояния.  И  он,  с  трудом  сдерживая  рыдания,  задрожал,   обдуваемый
пронзительным зимним ветром.
   Погруженный в  дремоту,  профессор  постепенно  терял  представление  о
времени. Он не знал, декабрь ли сейчас на дворе  или  февраль.  По  правде
говоря, ему было все равно.
   А потом случилось  нечто  удивительное:  когда  зима  была  на  исходе,
профессор Кесслер вдруг почувствовал привязанность к людям.  Он,  который,
будучи человеком, никогда не любил людей, неожиданно потянулся к ним, став
деревом. Он радовался, когда ему удавалось хотя бы краешком  ветки  видеть
бегущих детей, закутанных в шубки, радовался,  когда  кто-нибудь,  проходя
через сад, плечом ненароком касался заснеженной ветки.  Это  прикосновение
его трогало.
   Когда же экономка выкрасила ствол белой краской, профессор был  ей  так
благодарен, как никогда и никому прежде. "Я за  все  вас  отблагодарю",  -
взволнованно шептал он, но потом понял, что уже, верно, никогда не  сумеет
отблагодарить.
   И заплакал.
   Превратившись в дерево, профессор Кесслер научился плакать.



   12

   Зиме, казалось, не будет  конца.  Но  еще  тяжелее  стало,  когда  зима
кончилась и пришла весна.
   Приближалась пора цветения, а с ней, как вспоминал профессор Кесслер, и
самый трудный период в жизни дерева. Период, который он про себя  именовал
немного старомодно и высокопарно: распускание.
   Он совсем потерял терпение. Его обуревало страстное желание. Талый снег
напоил его влагой. Он был сыт, здоров, полон энергии. Его переполняли силы
и решимость что-то совершить. Он почувствовал  себя  четырнадцатилетним  -
подобное безумное юношеское упоение миром, опьянение будущим с той поры он
никогда больше не испытывал.
   Ему захотелось сбросить с себя панцирь,  захотелось  высвободиться.  Но
сколько он ни пытался, какие бы способы ни применял, ему это не удавалось.
   Потом он попробовал заговорить. Безуспешно.
   Молился.
   Впоследствии, вспоминая  этот  эпизод,  профессор  испытывал  волнение,
смешанное  с  иронией.  Он  представлял  себе  дерево,   устремившееся   в
безбрежную синеву  неба,  потрясающее  ветвями  с  еще  не  пробудившимися
цветками и взывающее ко всевышнему.
   Но еще чаще он предавался слезам.
   Когда растаял снег, дети перестали кататься на санках с обрыва, который
он сумел разглядеть одной из своих веток. Взрослые предпочитали  ходить  в
город более удобной дорогой, чем та, которую он мог наблюдать.  Случалось,
он целыми днями не видел ни одного человека.
   Дереву было одиноко.



   13

   В мае профессору Кесслеру исполнилось тридцать три года.
   С грустью перебирал он в памяти эти годы своей жизни.
   Ему пришло в голову, что до того, как он превратился  в  дерево,  он  в
сущности и не жил: работа заменяла ему жизнь. "Дорожил ли я кем-нибудь?" -
спрашивал он себя. И иронически отвечал:  "Разве  что  опытами.  Даже  моя
двоюродная бабушка - единственный человек, которого я хоть как-то замечал,
- была для меня всего лишь забавной старушкой,  о  которой  я  рассказывал
анекдоты на новогоднем вечере у себя в институте".
   В июне бабушка приехала  на  дачу.  Она  гуляла  по  саду,  отдыхала  в
шезлонге у колодца. Вместе с девочкой, своей крестницей из деревни, играла
в саду в мяч.
   "Как-то раз мяч залетел в ветки", -  вспоминал  впоследствии  профессор
Кесслер. Он говорил о страхе и надежде - двух чувствах,  которые  овладели
им в тот момент. Надежда на то, что бабушка и  девочка  сумеют  распознать
его новую сущность. Страх перед тем, как они после  этого  станут  к  нему
относиться. Не убегут ли? Не закричат ли от ужаса?
   Но девочка, взобравшись на дерево, лишь сбросила мячик.
   Они так ничего и не узнали.
   А дерево пришло в еще большее  отчаяние,  чем  если  бы  обе  в  страхе
убежали от него.



   14

   Немало мучений доставлял профессору Кесслеру бабушкин попугай.  Он  был
ручной, и днем она выпускала его в сад. На ночь он  всегда  возвращался  в
клетку.
   Бойкий попугай полюбил старую яблоню. Утром он радостно садился  на  ее
ветви и мог полдня прогуливаться в них, склевывая цветы и маленькие свежие
листики. Профессор мечтал хорошенько стегануть веткой дерзкую птицу, но из
этого ничего не вышло.
   "Видно, это мне в наказание", - рассуждало дерево,  пытаясь  вспомнить,
кого оно могло обидеть.
   Когда бабушка уехала, профессор Кесслер почувствовал, что силы  его  на
исходе. Хотя он и старался философски смотреть на вещи, убеждая себя, что,
мол, будет стоически переносить испытание, выпавшее на его долю, не  будет
роптать, - все было напрасно. Тогда он  призывал  себе  на  помощь  своего
любимца Эпиктета, решив, что будет нести свой крест до конца. Сыграет роль
дерева, как играл бы любую другую порученную ему роль.  "Дело  не  в  том,
_что_ мы играем - роль человека, рыбы или дерева, - говорил себе профессор
Кесслер, шелестя  нежными  весенними  листьями.  -  Важно,  _как_  мы  это
делаем".
   Такова была его философия.
   Но, как известно, между мужеством на людях и мужеством, о котором никто
не знает,  которым  никто  не  восхищается,  существует  большая  разница.
Профессор Кесслер оказался мужественным человеком только на словах.
   После отъезда бабушки он совсем сник.
   Он вновь стал придумывать  разные  средства,  которые  помогли  бы  ему
развеяться, обрести  душевное  равновесие.  Одно  из  них  показалось  мне
особенно трогательным: Кесслер-дерево пытался найти пути к взаимопониманию
с другими яблонями, что росли в саду. С другими деревьями и растениями. Он
старался своими ветвями дотронуться до них.  А  тех,  до  которых  не  мог
дотянуться, стремился понять по их движениям.
   Однако он был одинок не только среди людей, но и среди растений.



   15

   В начале лета, когда  пришла  пора  снова  заботиться  о  плодах,  силы
профессора Кесслера иссякли. "Я не мог даже пить, так мне было  плохо",  -
вспоминал он это тяжкое время.
   Экономка, время от времени поливавшая яблоню, с грустью останавливалась
перед ней.
   Дерево увядало.
   Сначала поникли листья.
   Потом они пожелтели и стали опадать.
   Одной летней  ночью  профессор  Кесслер  прощался  с  жизнью.  Страстно
вглядывался он в  темное  небо,  то  самое  небо,  которое  любил,  будучи
человеком и став деревом.
   Он знал, что скоро умрет.
   В его теле появилась такая же слабость, как много лет назад,  когда  он
болел воспалением легких.
   Им овладела апатия.
   Он хотел только одного: испытывать хоть какое-нибудь желание.



   16

   Профессор Кесслер умолк, подойдя в своем рассказе к тому моменту, когда
однажды ночью, стоя с распростертыми ветвями-руками, он взывал к небу и не
ощущал ничего, кроме ветра.
   Сказав это, он тихонько заметил, что,  наверное,  со  стороны  все  это
слишком мало похоже на правду и просто смешно. Стараясь его  успокоить,  я
стал заверять,  что  всей  душой  сочувствую  несчастному  дереву,  вернее
профессору Кесслеру. Он же, покачав головой, заметил, что,  видно,  такова
его судьба.
   С минуту он молчал, но  потом,  осторожно  подыскивая  слова,  все-таки
продолжил свой рассказ.
   Он пытался описать последние минуты жизни умирающего дерева. Говорил  о
жажде и голоде, мучивших  его.  Им  владели  противоречивые  чувства.  Как
дерево, он страстно, безумно хотел жить. Как человек, он устал,  измучился
от противоестественности  своего  существования.  Ему  более  не  хотелось
продолжать эту ненормальную жизнь...
   Во всем стволе, или теле, как повторял  профессор  Кесслер,  он  ощущал
какое-то онемение, как уже было прошлым летом, когда экономка не  поливала
его. Но теперь в  отличие  от  прошлого  он  был  так  хорошо  полит,  что
чувствовал, как вода давит на его корни  и  он  медленно  проваливается  в
мягкую пропасть, падает все ниже и ниже, хотя и не двигаясь с места...  Он
не мог сказать, сколько длилось его падение, продолжалось ли оно часы  или
недели. Он потерял сознание.



   17

   Первое, что он увидел, придя в себя, было небо.
   Он смотрел на это раскаленное летнее небо с привычным безразличием.  Он
взирал на него так, как делал это  на  протяжении  долгих  месяцев,  когда
бездумно  глядел  на  облака,  медленно,  почти  незаметно  скользящие  по
необозримой поверхности.
   А потом взгляд его упал на лейку. К  нему,  тяжело  дыша,  приближалась
заботливая экономка.
   Профессора Кесслера удивило, что он по-прежнему испытывает  жажду  и  с
нетерпением ожидает воду.
   Он слышал тяжелые шаги грузной экономки.
   Ближе.
   Ближе.
   - Боже! - воскликнула экономка, опустив лейку.
   "Она узнала меня", - сказал себе профессор Кесслер и представил,  какой
переполох вызовет  его  появление  в  университете;  он  уже  видел  толпы
студентов и любопытных, обожающих  скандалы.  "Но  как  она  узнала  меня?
Видимо, я не утратил человеческого облика. Не похож на пугало?"
   Облачко медленно скользнуло по бескрайним небесным просторам.
   "Почему же она не поливает меня?" - недоумевал профессор Кесслер.
   Вдруг он ощутил, как ее полные руки поднимают его.  Он  едва  сдерживал
крик, потому что не мог понять, что с  ним  происходит.  Только  некоторое
время спустя до него дошло, что он человек. Он более не дерево.
   Напившись из лейки, он позволил довести себя до дачи. До самого  вечера
он старался привыкнуть к тому, что у  него  нет  веток,  нет  ствола,  нет
корней...
   Утром профессор проснулся в своей постели.
   И зарыдал от счастья.



   18

   А теперь настала моя очередь  кое-что  пояснить,  хотя  мое  объяснение
может  показаться  довольно  несуразным.  Все  дело  в  том,  что   дерево
отказалось от профессора Кесслера. Стремясь выжить, оно отторгло  от  себя
чуждый элемент, не принадлежащий растительному миру. Если  допустить,  что
все рассказанное -  не  плод  фантазии  профессора,  возможно,  толкование
происшедшего вполне приемлемо.
   Любопытными оказались и последствия превращения профессора Кесслера. Не
прошло и месяца, как он уже был помолвлен с племянницей  экономки.  Осенью
сыграли свадьбу. Говорят, с тех пор профессора Кесслера  будто  подменили.
Утверждают также, что он часто задумывался: не  превратись  он  в  дерево,
никогда бы ему не понять всей прелести окружающего мира.
   Мы, знающие профессора как большого гурмана,  знатока  вин  и  красивых
женщин, с удовольствием проводим с ним время. Каждое лето он приезжает  на
дачу и проводит здесь несколько недель.  Один.  Свой  досуг  он  посвящает
садоводству.
   Позднее к нему приезжают дети и внуки.
   Один из них как раз бегает сейчас по саду. Вот он останавливается возле
большой старой яблони, что стоит на склоне. У нее самые вкусные яблоки.
   Несколько таких яблок - подарок профессора - лежат передо мной, одно из
них я ем, заканчивая удивительную историю профессора Кесслера.
   Разве путь в мир реального не ведет через фантастику?
Ян Ленчо. Попытка уничтожить планету

   -----------------------------------------------------------------------
   J.Lenco. Pokus znicit' hviezdu. Пер. со словацк. - Г.Матвеева.
   Сб. "День на Каллисто". М., "Мир", 1986.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 27 June 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   1

   На полотне экрана, что натянули на стене  аудитории,  загорелась  карта
Пятой системы. Лекция была нуднейшая. Слушатели  в  униформах  космонавтов
старались  изобразить   на   лицах   заинтересованность,   маскируя   свое
безразличие пристрастием к курению. От  сигарет  поднимались  клубы  дыма,
серые,  однообразные,  как  слова  начальника.  Все  делали   вид,   будто
внимательно следят за ходом изложения.
   Планета, вернее, планетка, о которой распространялся начальник, еще  не
обрела имя. Он называл ее просто "Икс",  ведь  она,  такая  незначительная
точечка, даже не заслуживала наименования. Да и на карте ее не обозначили.
Поначалу, как только стало ясно, что речь пойдет именно о ней,  космонавты
попытались отыскать эту  крошку  среди  мириад  горящих  точек.  Напрасно.
Крохотное, микроскопическое  зернышко  незаметно  проскочило  сквозь  сито
тщательного отбора.
   Шеф в течение лекции несколько раз ткнул указкой в  карту,  в  огромное
белесое пространство, в одно и то же место. "Икс вот тут",  -  всякий  раз
повторял он с пафосом. При слове "икс"  аудитория  удивленно  вздрагивала,
пробудившись: ведь надо было представить себе какой-то реальный образ.
   - Она мешает нам, - шеф возвращался  все  к  той  же  точке  на  карте,
подытоживая свое выступление, - она мешает нашим дальнейшим  исследованиям
во Вселенной. Эта планетка, можно сказать, стоит у нас на пути, она просто
лишняя, только путается у нас  под  ногами.  Поэтому  мы  приняли  решение
уничтожить ее. Не сомневаюсь, что у нас не возникнет никаких  затруднений.
Разве это размер - какой-нибудь десяток квадратных километров! Да, кстати,
эта кроха необитаема, нога  человека  на  нее  не  ступала.  Полагаю,  для
выполнения задания достаточно  обыкновенной  взрывчатки.  Путь  к  планете
простой - до нее рукой подать с Кейрона.
   Шеф, прочертив указкой эллипс, ткнул в  карту  где-то  в  полуметре  от
очерченного пространства: местонахождение планеты Икс. Выполнить  задание,
то есть ликвидировать планету, поручается Тридцать  седьмому  и  Пятьдесят
второму.
   Поднялись двое космонавтов и будничными голосами ответили,  что  приказ
выполнят.



   А

   До этого.
   Когда-то.
   Давным-давно.
   Космонавт  уже  давным-давно  понял,  что,  по-видимому,   окончательно
отказала система управления, поскольку  корабль  отклонился  от  трассы  и
плутал в таких дебрях, куда, надо думать, никто  не  проникал.  Он  твердо
знал: у него нет надежды, бессмысленно даже предпринимать что-либо, но  он
все-таки пытался это делать. Если ему удастся остаться в живых - свершится
чудо. Он  отчетливо  представлял,  что  обычно  бывает  в  таких  случаях,
возможно, это и произошло: в его послужной  список  добавляется  строка  -
"пропал без  вести".  Значительно  позже,  разумеется,  в  соответствии  с
предписанием (вот интересно, когда  же  наступит  этот  момент),  его  имя
высекут рядом с многими другими на Памятнике  жертвам  покорения  космоса.
Стоило ему представить такую надпись на мраморе, как лоб у  него  покрылся
холодным потом. Ведь сам он не раз стоял перед величественным  монументом,
однажды даже с сыном; и вот теперь он вспомнил именно  тот  момент  жизни.
Они стояли молча; сын, словно завороженный, не сводил глаз с золотых букв,
высеченных в мраморе...
   Да, он заблудился, повторял про себя космонавт, заблудился  в  звездном
лабиринте, словно в непролазной чащобе джунглей, однако все еще  не  веря,
что  отказал  двигатель.  Но  вскоре  этот  непреложный  факт  подтвердили
контрольные приборы, и теперь  то,  чего  он  страшился  в  глубине  души,
надеясь, что это  лишь  предположение,  стало  реальностью,  единственной,
последней, самой реальной реальностью.
   Когда приборы сообщили ему эту  ужасную  весть,  космонавт  вспомнил  о
сыне. Потом о матери. А затем в памяти всплыли  воспоминания  о  давнишнем
полете, где он познакомился со своей будущей женой. Немногим  позже  перед
его глазами предстала дочурка. Дочка. Ей всего  несколько  месяцев...  Как
горько, что контрольные приборы не ошибаются.
   Космонавт направился к пульту управления. Да, ему ничего  не  остается,
как высадиться, пусть даже на никому не  известной  точке  Вселенной.  Где
угодно, лишь бы