икую Отечественную, мыслила военными  категориями.  Она  верила,
что людские судьбы тоже подчиняются законам баллистики.
   Мне  ехать  в  это  Филаретово  вовсе  не  хотелось,  я  считал,  что   в
пионерлагере веселей. Но потом вышло так, что к тете Лире и дяде Филе я  все
же отправился, и не одно лето бывал у них. Ничего плохого  там  со  мной  не
случилось. Правда, кое-что там со мной произошло, но это  "кое-что"  выходит
за грани плохого и хорошего.

   VIII

   Обычно мои архитектурные сновидения ничего не подытоживают  и  ничего  не
предвещают. Поэтому я их быстро забываю. Но кое-какие помню.

   Страшный сон увидел дед:
   К чаю не дали конфет!

   В ночь после посещения нас тетей Лирой спалось  мне  неважно:  я  объелся
тортом. Под утро стало легче, я  уснул.  Мне  приснился  какой-то  покинутый
город. На улицах мелкой волнистой россыпью лежал песок. Людей нигде не было.
Не было и никаких следов военных или сейсмических разрушений.  Я  заходил  в
пустые дома, поднялся на кирпичную башню,- и тут задребезжал будильник.
   По пути в школу я вспоминал сон. Чего-то не хватало в том городе, но чего
именно - припомнить я не мог. Помнил прочные, массивные стены с обвалившейся
кое-где штукатуркой, помнил балконы, где на нанесенной ветром земле  выросли
кустики, помнил оконные и дверные проемы... И все же чего-то  там  не  было,
или что-то было не так, как должно быть.
   Когда человек о чем-то усиленно размышляет, он  невольно  замедляет  шаг.
Поэтому я явился в школу с опозданием.
   Опоздал я минут на пять. В то утро наш 8-а сдвоили с 8-б - у них  учитель
заболел. Когда я вошел в химлабораторию, Валентина Борисовна, наша  химичка,
стоя у доски, сделала мне выговор, но присутствовать разрешила.
   В лаборатории стояли длинные черные столы и  скамейки.  Из-за  того,  что
классы объединили, все сидели  тесно.  Только  на  одной  скамье  оставалось
немного места. Я попросил девочку, сидевшую с  края,  подвинуться.  Выполняя
мою просьбу,  она  задела  локтем  колбочку.  Все  пялились  на  доску,  где
учительница выводила формулу, и никто не видел, кто именно  уронил  колбочку
со стола. Но когда послышался звон разбитого стекла, все уставились  в  нашу
сторону. Валентина Борисовна решила, что виноват я,  и  сделала  мне  второй
выговор. Я не стал оправдываться, голыми руками собрал осколки и отнес их  в
угол, где стоял железный ящик. Когда я вернулся на  место,  девочка  шепнула
мне: "Ты молодец, Павлик!"
   Эту беленькую симпатичную девочку я не раз видел в школьных  коридорах  и
даже знал, что зовут ее Эла. Но я почему-то очень удивился, что и она  знает
мое имя, и спросил ее, откуда ей известно, как меня звать. Она ответила, что
ее подруга, которая "все на свете знает", недавно в переменку указала ей  на
меня и сказала, что это мои стихи в стенгазете.
   Действительно, в январском номере школьной стенгазеты было  помещено  мое
стихотворение   "Новогодний   клич",   ознаменовавший   собой   мое   первое
проникновение в печать. Я спросил Элу, очень ли понравился  ей  мой  "Клич".
Она ответила неопределенно, из чего я понял, что в  поэзии  она  разбирается
слабо. Но я все готов был простить ей за то, что она назвала меня  Павликом.
В ее устах это имя прозвучало как  музыка,  и  в  первый  раз  в  жизни  оно
показалось мне не таким уж плохим.
   Через несколько минут Эла снова обратилась ко мне по имени.
   - Ой, Павлик, у тебя вся рука в крови,- тревожно прошептала она.
   В самом деле, из двух пальцев моей правой руки обильно струилась кровь  -
это я порезался осколками. И вот я поднял окровавленную ладонь и обратился к
преподавательнице:
   - Валентина Борисовна, разрешите сходить на перевязку. Я вам клянусь, что
скоро вернусь!
   Химичка сделала мне третий по счету выговор (якобы за паясничанье), но  в
медпункт отпустила.
   В тот же день я проводил Элу до ее дома; она жила на Петрозаводской. Наша
дружба, скрепленная  кровью,  ширилась  и  разрасталась.  На  ходу  я  устно
ознакомил Элу со своими лучшими стихами. Она  слушала  внимательно,  но  без
должного волнения и  вскоре  стыдливо  созналась,  что  стихи  -  не  только
классиков, но даже мои - ее не очень занимают. Она интересуется зодчеством и
каждое воскресенье бродит по городу, рассматривая дворцы,  церкви  и  просто
старинные жилые дома; иногда она и зарисовывает  увиденное.  В  будущем  она
надеется стать архитектором.
   - А снятся тебе архитектурные сны? - спросил я.
   - Нет,- ответила Эла.- Мне иногда снится, будто я - Люба... Вот и сегодня
приснилось - мать меня будит: "Люба, Любаша, вставай! В школу опоздаешь!"  Я
так обрадовалась, что меня Любой звать, что от радости проснулась. И  тут-то
сразу вспомнила, что не Люба я, а Эла...
   - Разве Эла - плохое имя?! - возразил я.- Имя что надо!
   - Эла - это сокращенно. А полное имя - Электрокардиограмма.  Так  я  и  в
метрике записана,- с печалью в голосе призналась девочка.
   И тут она рассказала, почему  ее  так  обидели.  Ее  папаша  -  боксер  в
отставке, а ныне -  завхоз  живорыбной  базы,-  всегда  мечтал  о  сыне,  из
которого он выковал бы боксера, чтобы тот приумножил семейную славу.  И  вот
жена родила девочку; ей дали имя Вера. Затем  родилась  вторая  девочка,  ее
назвали Надежда. Когда на  свет  появилась  третья,  с  отцом  от  огорчения
произошел сердечный криз и  он  попал  в  больницу  на  полтора  месяца.  На
больничной койке он придумал  имя  для  третьей  дочки  и  пригрозил  матери
разводом, если та будет противиться.  В  загсе  долго  отговаривали,  но  он
настоял на своем. И стала его третья дочь Электрокардиограммой. Васильевной.
   Когда я выслушал эту горькую историю, мне  стало  очень  жаль  Элу,  и  я
мысленно поклялся, что всегда буду ей. верным другом и никогда ни в  чем  не
подведу ее.
   Клятвы этой я не выполнил.

   IX

   Наша дружба с Элой крепла. Мы часто  бродили  с  ней  по  старым  районам
Питера. Я таскал ее этюдник, а когда она  зарисовывала  какой-нибудь  старый
особняк, стоял возле нее, любуясь не архитектурой, до которой мне  было  как
до лампочки, а Элой как таковой.
   Стихи мои теперь  регулярно  появлялись  в  стенгазете,  а  когда  возник
школьный литкружок, я сразу вступил в него. Но обсуждения там происходили на
невысоком уровне, и я не раз подвергался нападкам завистников.

   На творческое совещание
   Спешил поэт, ища друзей,
   Но там услышал сов вещание
   И гоготание гусей.

   Я знал, что недалеко от Обводного канала, при клубе  "Раскат",  действует
молодежная литгруппа, которую ведет поэт Степан  Безлунный.  Стихи  его  мне
нравились, и я решил устроиться к нему. И вот в сентябре  1964  года,  после
последнего урока, я поехал в этот клуб и оставил там заявление,  приложив  к
нему восемь отборных, самолучших своих стихотворений.
   Вскоре я был принят в литгруппу. Но сейчас о другом речь.
   Когда я, сдав свою заявку, собирался идти домой, то  увидал  сквозь  окно
вестибюля, что начался дождь. Плаща у меня не было, и я  решил  подождать  в
помещении, пока мало-мальски прояснится.
   Шагая взад-вперед по просторному холлу, я обратил  внимание  на  бумажку,
прикнопленную к доске  для  объявлений.  Там  от  руки,  синим  фломастером,
сообщалось нижеследующее:

   ВНИМАНИЕ! СЕГОДНЯ СИЗИФ в 28-й КОМН.

   Я заинтриговался: при чем здесь Сизиф? В  холле  околачивалось  несколько
человек, тоже пережидающих дождь. Я обратился к девушке с нотной  папкой:  -
Не скажете, почему это в клубе Сизиф? Девица  даже  отпрыгнула  от  меня,  в
глазах - недоумение. Ясно было, что имя это она  впервые  слышит.  Я  решил:
проще самому узнать, что кроется под этим Сизифом, и отправился искать  28-ю
комнату. Отыскал ее на втором этаже. На двери  там  красовалось  объявление,
написанное тем же синим фломастером:

   ТОПОЛОГИЧЕСКИЙ ДОКЛАД О ПРОИСХОЖДЕНИИ
   СВОЕЙ ФАМИЛИИ СДЕЛАЕТ Т. Д. КОШМАРЧИК
   ОППОНЕНТЫ: СУБМАРИНА СИГИЗМУНДОВНА НЕПЬЮЩА,
   СВЕТОЗАР АРИСТАРХОВИЧ КРЫСЯТНИКОВ

   Я вошел в  большую  комнату,  сплошь  заставленную  столами.  Там  сидело
человек десять, не больше. У стены справа маячили два  манекена,  мужской  и
дамский; в простенках стояли четыре швейные машины.  К  Сизифу  эта  техника
отношения не имела, просто здесь же по субботам занимался  кружок  кройки  и
шитья,- об этом сообщила  мне  пожилая  дама,  восседавшая  возле  двери  за
маленьким столиком. Позади дамы  на  стене  висела  на  гвоздике  дощечка  с
надписью:

   СЕКЦИЯ ИЗУЧЕНИЯ ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫХ ИМЕН
   И ФАМИЛИЙ
   СИЗИФ СТАРОСТА СЕКЦИИ ГОЛГОФА ПАТРИКЕЕВНА НАГИШОМ


   Почтенная старостиха спросила, как меня зовут. Я назвался, и она с  долей
пренебрежения заявила:
   - Белобрысов - фамилия не уникальная, научно-познавательного  интереса  в
ней нет. В основной  состав  секции  вас  не  примут.  Если  хотите,  можете
посещать СИЗИФ на правах гостя...
   - А я и не прошусь в вашу секцию,- сказал я.
   - Ну, это уж ваше дело,- обиженно изрекла Голгофа Патрикеевна.- Вы просто
представления не имеете, какие замечательные люди  собираются  здесь...  Вот
посмотрите! -  Она  протянула  мне  тисненную  серебром  папку,  на  которой
значилось: "СИЗИФ. Редкофамильцы и редкоименцы. Основной состав".
   Дождь за окнами шел на убыль,  пора  было  топать  домой,  а  список  был
длинный. Я стал просматривать его  через  пятое  в  десятое:  Агрессор  Ефим
Борисович...  Антенна  Сергеевна...  Бобик  Аметист   Павлович...   Жужелица
Марина...  Кувырком  Любовь  Гавриловна...  Ладненько   Кир   Афанасьевич...
Медицина  Павловна...  Ночка  Демосфен  Иванович...  Пейнемогу  Анастасия...
Свидетель  Лазарь  Яковлевич...  Сулема  Стюардесса   Никитична...   Эротика
Митрофановна... Яд Сильфида Борисовна...
   - Нате ваш список,- обратился я к Голгофе Патрикеевне.- Тут у вас,  между
прочим, ошибочка. Смотрите, дважды написано: "Трактор Андреевич  Якушенкин".
И год рождения один и тот же - тысяча девятьсот двадцать девятый.
   - А вот и не ошибка! -  просияла  Голгофа.-  Это  близнецы.  Родители  не
хотели обидеть кого-либо из них и дали им одно, но выдающееся имя.  С  точки
зрения педагогики - очень разумное решение!
   - А это что за шифровка? - вопросил я, указав на последнюю страницу,  где
особняком значились четыре человека:

   Иван Гаврилович . . . . . . . . . . . . .-ов.
   Матрена Васильевна . . . . . . . . . .-ва.
   Яков Григорьевич . . . . . . . . . . . .-ан.
   Андрей Ибрагимович . . . . . . . . .-ий.

   - Это, молодой человек, наши неприличники! Наш золотой фонд!  -  радостно
воскликнула  Голгофа  Патрикеевна.-  Стойкие  люди!..  Матрена   Васильевна,
например, красавицей была, вокруг нее  ухажеры,  как  шакалы,  крутились,  а
замуж так и не вышла. Не хотела свою уникальную фамилию терять! Хочешь, мол,
мужем быть моим - бери мою фамилию! Но не нашлось настоящего человека...
   - А какая у нее фамилия? - загорелся я.
   -  Фамилии  этих  четырех  вы  можете  спросить  у  мужчин,-  зардевшись,
проинформировала меня Голгофа.
   Я огляделся - кого бы спросить. Народу расселось за столами  уже  немало,
но почти все пожилые, солидные люди; неудобно у таких  спрашивать.  Я  решил
подождать. Сизифы дружно валили в  комнату.  Они  перебрасывались  какими-то
словечками и шутками, понятными только им. Одни держались степенно, другие -
смиренно. Чувствовалось: у них своя иерархия.
   У меня мелькнула идейка:  Элу  угнетает  ее  имя,  а  здесь  добрые  люди
гордятся своими редкими именами. Если подключить Элу к сизифам, ей  бы  куда
веселей на свете жилось.
   - Голгофа Патрикеевна,- обратился я к старостихе,- у меня  одна  знакомая
есть, ее зовут Электрокардиограмма. Ее примут в секцию?
   - Электро-кардио-грамма! - с чувством проскандировала Голгофа.-  Звучное,
певучее имя! И какой глубокий, благородный подтекст!.. Значит, не перевелись
еще родители с хорошим вкусом... Конечно, мы ее примем безоговорочно!
   "Заметано! - подумал я.- Теперь пора рвать когти отсюда. Но прежде..."
   Среди сизифов, которые еще не успели занять места, я выбрал  коротенького
старичка с добрым лицом и подошел к нему.
   - Извините, какие фамилии у неприличников? - спросил я.
   - ...ов, ...ва, ...ан, ...ий1,- с ласковой готовностью сообщил старичок.-
Мне, конечно, далеко до них. Я только Экватор Олегович Тяжко...  А  как  вас
именовать, юноша?
   Я назвал фамилию, имя, отчество.
   - Белобрысов  -  не  густо,  очень  не  густо.  На  членство  не  тянет,-
сочувственно покачал головой Экватор Олегович.- Но не  огорчайтесь:  фамилия
хоть и не уникальная, но редкая. У нас, сизифов, память  на  такие  вещи  ой
какая цепкая, а я за свою жизнь немногих Белобрысовых запомнил.  С  одним  -
Николаем - в школе  учился.  Он  в  Озерках  утонул.  С  другим  -  Василием
Васильевичем - на Загородном по одной лестнице жил.  Это  не  отец  ли  ваш?
Отчество-то сходится.
   - На Загородном мы жили. Я-то не помню, но мать мне говорила...
   - Ужасно не повезло ему с этой миной... Его весь дом хоронил... А  сейчас
вы где живете?
   - На Петроградской, на Зелениной.
   - Я тоже давно оттуда, с Загородного, съехал. Месяца, кажется, через  три
после смерти Василия Васильевича... Мать-то здорова?
   - Спасибо, здорова.
   - Ну, вас, юноша, о здоровье не спрашиваю! Братец Петя тоже, наверно,  не
хуже вас вымахал?
   - Вы путаете что-то. У меня брата нет.
   - Значит, опять затмение нашло.-  Старичок  посмотрел  на  меня,  пожевал
губами и спокойно добавил: - Вот и жена мне  вчера  сказала:  "Продырявилась
твоя память, Экватор Олегович!" А ведь прежде как все помнил!..
   В  этот  момент  послышался  почтительный  шумок.  В  комнату,   улыбаясь
наигранно-смущенно, вступили два рослых, мощных  -  и  абсолютно  одинаковых
человека.
   - Ну, теперь СИЗИФ в полном сборе,- услыхал  я  радостный  голос  Голгофы
Патрикеевны.- Трактора наши пришли!
   Я торопливо вышел в коридор. Не до сизифов, не до тракторов мне было.

   X

   Из клуба домой я пешком шел: на ходу лучше думается.
   Экватору Олеговичу этому врать незачем, размышлял я.  На  брехуна  он  не
похож. Что знал, то и сказал мне.
   Теперь многое в поведении матери становилось для меня понятным. А вернее-
совсем непонятным. Почему она скрывает, что у меня был (или есть?) брат? Что
с ним сталось? На душе у меня было ой как тревожно.

   Ты жизнь свою разлиновал
   На тридцать лет вперед,
   Но налетел девятый вал -
   И все наоборот.

   Придя домой,  я  сразу  же  изложил  матери  свой  разговор  с  Экватором
Олеговичем. Мать побледнела. Потом сказала:
   - Видно, как веревочка ни вьется... Не зря я боялась, что ты стороной  об
этом узнаешь. И вот теперь ты на хрычика этого напоролся. Нет, он не  соврал
тебе. Полправды ты от него узнал, боюсь, и всю правду через чужих людей рано
или поздно узнаешь. Так уж лучше я тебе все расскажу. Слушай. Дело так было.
   После смерти отца я вас с Петей вскоре в детсад устроила.  Но  потом  там
вдруг кто-то из ребят ветрянкой заболел, карантин объявили. На это  время  я
договорилась с тетей Тоней, сестрой  моей,  что  она  за  вами  приглядывать
будет, пока я на работе. Она не работала, у ней кисть правой руки в  блокаду
повреждена; а жила близко - на Бородинской. Где сейчас она - не знаю и знать
не хочу; с того проклятого дня мы с ней навсегда в разрыве.
   В тот день, 30 марта, она пришла  минут  за  десять  до  моего  ухода  на
работу. Я ей разъяснила, что ребятам на обед приготовить;  продукты  у  меня
заранее были куплены. Я ушла в свою контору, а тетя Тоня повела тебя и  Петю
гулять. Потом вы вернулись домой, пообедали. Тут и  я  забежала,  убедилась,
что все в порядке. А когда я ушла, к нам на квартиру (это я уж потом узнала)
Коля Солянников зашел, он в квартире напротив жил. Он часто приходил  к  вам
играть, хоть старше вас с Петей года на два был.
   Вы в тот день все втроем играли, а тетя Тоня  сидела  в  кресле,  читала.
Потом вдруг сказала, что сходит в  сберкассу  быстро-быстро,  а  вы  тут  не
шалите. Это все Коля потом рассказал. Тетя  Тоня  после  призналась,  что  и
вправду пошла в сберкассу, уплатить за жилплощадь, и там  в  очереди  с  час
стояла,  потому  как  конец  месяца.  А  потом  свою  старую  знакомую  одну
встретила, долго ее не видала, и за разговором проводила ее до дома - аж  до
проспекта Майорова.
   А в это время происходили безысходные события,- Коля Солянников потом все
по-честному рассказал. Вы втроем играли в кубики, какие-то  дворцы  строили,
потом все прилегли на тахту и дремали. Потом Коле есть  захотелось,  он  был
мальчик прожорливый, и он сказал, что пойдет домой кушать. А вы с Петей были
младше его, вам лестно было поиграть со старшим, и тогда ты сказал:  "Ты  не
уходи, Коля, мы тебя накормим, я тебе кашу сварю". И ты пошел на кухню.  Что
ты там делал - точно сказать нельзя. Потом там нашли  на  полу  крупу-ядрицу
рассыпанную, а на табуретке - кастрюлю с такой же крупой, только  вода  туда
налита не была. И обнаружили открытый  крантик  на  газовой  плите.  Верхний
вентиль тетя Тоня - дура такая - забыла перекрыть,  а  то  бы  ничего  и  не
случилось.
   Когда ты вернулся в комнату, Коля спросил тебя, скоро ли  каша  сварится,
но ты ничего толком не ответил. Вы еще чуть-чуть поиграли, а потом все  трое
уснули на тахте. Не от газа, а просто потому,  что  наигрались.  Газ  пришел
попозже, и во сне вы его не почувствовали.
   Когда тетя Тоня вернулась, она у же на  площадке  учуяла  запах,  а  чуть
открыла дверь - ей так  в  нос  шибануло,  что  она  заорала  благим  матом.
Концентрация густая была, хорошо, что взрыва не случилось, а то и тебе бы  в
живых не быть. Сбежались соседи, вытащили вас на площадку, вызвали "скорую".
Коля быстро пришел в сознание, он крепкий мальчик был. Петя  в  сознание  не
пришел. Тебя отходили, хоть в больнице тебе  долго  пролежать  пришлось.  Ты
оказался очень живучим. Ведь тут  дело  тем  осложнилось,  что  тебя,  когда
второпях выносили из загазованной квартиры, головой о дверь сильно трахнули.
У тебя сотрясение мозга получилось. Доктора  побаивались  -  не  станешь  ли
дурачком. Однако обошлось. Но врач  Рыневский  Георгий  Дмитриевич  дал  мне
такой совет, и даже не совет, а приказ: если ты сам не вспомнишь о том,  что
случилось, ни в коем случае  тебе  не  напоминать.  Потому  что  можно  этим
нанести  тебе  непоправимую  психическую  травму.  И  вот  я  изо  всех  сил
старалась, чтобы ты ничего не узнал. Из  квартиры  на  Загородном  сразу  же
сменялась на дальний район; со всеми  родственниками  и  знакомыми  порвала,
чтобы они случайно не проговорились. И все время из района в район кочевала,
чтобы все следы замести. Это мне очень долго удавалось  -  держать  тайну  в
тайне. А вот теперь...
   - Мама, выходит - я убийца?
   - Не забирай себе в голову такой  мысли!  Это  несчастный  случай...  Но,
знаешь, никому не рассказывай об этом. Люди  так  перетолковать  могут,  что
потом всю жизнь с клеймом будешь ходить. Молчи!
   - Мама, а фото Пети есть у тебя?
   - Нет. Все, что его касается, я уничтожила. Чтобы ты случайно не узнал. И
то фото, где все вчетвером сняты, тоже сожгла. А второй экземпляр у  подруги
моей школьной хранится, у Симы Горбачевой. Она ничего не знает, думает,  что
Петя от ангины умер. Я ее множество лет, эту Симу, не видела.
   - А где она живет?
   Мать дала мне адрес. Позже я побывал у этой Симы  Горбачевой  и  выпросил
фото. Я всю жизнь храню его. И в полет на Ялмез взял. Неспроста взял.

   XI

   Теперь я часто бывал дома у Элы. Подружился и с ее сестрами.  И  даже  их
отец, отставной боксер, оказался человеком  невредным.  Единственным  мутным
фактом его биографии было то, что он  приклеил  своей  младшей  дочке  такое
нечеловеческое имя - Электрокардиограмма. Он агитировал меня написать  поэму
о боксе и показывал мне разные приемы кулачной атаки и обороны.
   О трех сестрах в доме, где они жили, говорили так: сестры-растеряхи.  Они
были симпатичные соб