переборке каюты и  вошли  в  некое
подобие шкафа,  весьма  тесного.  Мы  стояли  рядом,  нас  разделяла  только
решетчатая стенка. Дверцы автоматически закрылись: охватывая, оплетая  меня,
выдвинулись эластические щупальца. Запахло озоном и  каким-то  лекарственным
составом.
   Белобрысов и здесь не мог отказать себе в удовольствии пошутить в рифмах;
как бы сквозь сон услыхал я его голос:

   В полете свою проверяя судьбу,
   Два парня стоят в вертикальном гробу.

   Но "гроб" сразу же утратил свою вертикальность. Я  почувствовал  короткий
толчок, рывок и ощутил себя уже не стоящим, а лежащим; лежа я падал  куда-то
в небытие. А вскоре я уже ничего не ощущал. Меня как бы не стало.

   12. ТРЕВОЖНЫЕ ДОГАДКИ

   - Каждый считает вслух до десяти!  -  услышал  я  механический  командный
голос.
   При счете "десять"  дверцы  компенсатора  распахнулись,  и  мы  с  Павлом
шагнули в свою каюту.  Часы-календарь  показывали  14.05.  и  14.06.2150  по
условному земному времени. Скорость была неощутима; о  том,  что  мы  летим,
можно  было  догадаться   только   по   негромкому   вибрирующему   гудению,
доносившемуся из главного отсека, где работал уравнительный  альфоратор.  На
круглом  телеэкране,  вмонтированном  в  подволок  каюты,  мерцали   звезды,
разбросанные среди черного пространства.
   - Первое -  извините,  граждане,-  ощущение  от  космоса  непраздничное,-
проговорил Белобрысов, садясь в кресло у столика.- Все тело ноет, будто  сто
стометровок пробежал, а в душе какое-то смутное ожидание.

   Какие дьяволы и боги
   К нам ринутся из темноты
   Там, где кончаются дороги
   И обрываются мосты?

   - И понимаешь, Степа, мне кажется сейчас, будто я  видел  сон,  а  теперь
проснулся,- но это тоже сон. А потом проснусь во сне - и опять буду во  сне.
И так без конца...

   Скажи мне, на какого пса
   Дались нам эти небеса?..

   - Разве ты, Паша, забыл,  что  врач-синдролог  рекомендовал  всем  нам  в
течение первых четырех декад полета не размышлять на отвлеченные темы  в  не
думать о макропространственных формах материального мира? Он советовал в это
время чаще размышлять о вещах  и  делах  земных,  вспоминать  своих  родных,
близких.
   - А ежели мне  никого  вспоминать  не  хочется?  -  с  какой-то  странной
интонацией произнес Белобрысов.
   Мне стало неловко, я понял, что задел его больное  место:  ведь  он,  при
всей своей разговорчивости, ни разу не упомянул  при  мне  о  своих  родных;
очевидно, они чем-то обидели его.
   - Благ-за-ин, Паша! Извини меня! Постараюсь больше никогда не  напоминать
тебе о твоих близких,- торопливо высказался я и  сразу  ощутил,  что  только
усугубил свою бестактность. Павел смотрел на  меня  хмуро,  исподлобья;  мне
показалось даже, что слезы навернулись на его глаза.
   - Степан, незачем  тебе  передо  мной  извиняться,-  после  долгой  паузы
проговорил он.- Родни близкой на Земле давно у меня нет, одни только дальние
родственники. Может,  на  Ялмезе  кой-кого  близкого  встречу,  на  это  вся
надежда...

   Средь множества иных миров
   Есть, может, и такой,
   Где кот идет с вязанкой дров
   Над бездною морской.

   Это признание моего однокаютника весьма  меня  озадачило.  Врач-синдролог
предупреждал, что в условиях космического стресса даже небольшие психические
отклонения  порой  перерастают  в  остропротекающие  душевные   заболевания.
Сопоставив   чрезмерную   ностальгическую   приверженность   Белобрысова   к
двадцатому веку и его маниакальное тяготение к рифмачеству с  нынешними  его
высказываниями, я невольно пришел  к  печальному  выводу,  что  передо  мной
человек с надтреснутой психикой.
   Дальнейшее поведение Павла, казалось, подтвердило мою догадку.  Вынув  из
своего личного контейнера некий плоский  предмет,  он  протянул  его  мне  и
сказал:
   Полюбуйся, Степа, на наше семейство. Здесь все в полном сборе.
   Это был снимок,  наклеенный  на  лист  серого  картона  и  заключенный  в
охранную рамку из квазифера1. На плоскости  размером  девять  на  двенадцать
сантиметров я различал двух взрослых - женщину и мужчину - и двух  мальчиков
дошкольного возраста, очень похожих один  на  другого.  Странная  одежда,  в
которую были облачены все четверо, указывала на давность фотодокумента;  это
подтверждала  и  выцветшая  надпись,  сделанная  в  нижней   части   картона
лиловатыми чернилами: "Март 1951 г.".
   - Узнаешь? - спросил меня Павел, ткнув пальцем в  изображение  одного  из
мальчиков.
   - Какое-то сходство есть... Это твой прадед?
   - Нет. Это я - собственной персоной. Хошь верь - хошь  проверь.  А  рядом
мой брат Петя.
   - Почему же он не провожал тебя в полет? - спросил  я,  чтобы  только  не
молчать  и  не  дать  заметить  моему  собеседнику,  что  я  ошеломлен   его
высказываниями.
   - Брата Пети давно нет в живых,- тихо ответил Белобрысов.- Я убил  его...
Потом я тебе расскажу, как это дело случилось.
   Я еще не знал, как мне поступить. Согласно  пункту  17  "наставления  для
действий вне Земли", утвержденного Космическим центром, я обязан был  срочно
направиться к корабельному врачу и доложить ему, что мой  однокаютник  болен
психически,- на предмет помещения его в спецкаюту-изолятор. Однако пункт  39
Устава воистов гласит: "При заболевании товарища в походных  условиях  воист
должен в первую очередь заботиться о нем, а не о себе".
   Я вспомнил известный на Земле и выше случай, когда в 2125 году, во  время
экспедиции на планету Таласса (Второй пояс дальности), воист  Олаф  Торкелль
вызвался  пойти   на   выручку   Нару   Парамуоту   -   водителю   обзорного
микродирижабля, потерпевшему аварию в таласских джунглях. Найдя  Нару,  Олаф
четверо суток нес его на руках через густые заросли, отлично зная,  что  при
аварии тот  укололся  колючкой  желтого  дерева,  вызывающего  острозаразную
лихорадку,  для  лечения  которой  земляне  тогда  еще  не   имели   никаких
лекарственных средств. Торкелль принес Парамуоту в промежуточный бункер, где
поместил его в медицинский  изоляционный  бункер,  и  остался  при  нем.  Он
ухаживал за больным, хоть и сам уже заболел неизлечимо. Через  восемь  суток
Нару умер. Вскоре, не покидая бункера, умер и воист Олаф Торкелль. С  сугубо
практической точки  зрения  решение  Торкелля  принять  участие  в  спасении
человека, которого спасти уже нельзя, было заведомо  алогичным,  ибо  вместо
одного экспедиция потеряла двух. Однако воист  вправе  отвергать  прагматизм
там, где дело касается его чести. Недаром адмирал Кубриков в одной из  своих
статей бросил крылатую фразу: "Нас, воистов, слишком мало на Земле, чтобы мы
смели чего-нибудь бояться!"
   Хоть между тем, что произошло на Талассе,  и  той  ситуацией,  в  которой
очутился я, сходства весьма мало, но тем не менее эта талассианская  история
натолкнула меня на твердое  решение:  о  душевной  болезни  своего  товарища
докладывать врачу я не должен. Если психоз примет резко агрессивную форму  -
только тогда я извещу об этом главврача. Если  же  Белобрысов,  почувствовав
необоримое стремление к убийству, ударит меня чем-либо, когда я сплю, я  все
же успею нажать кнопку тревоги возле изголовья своей койки и  таким  образом
предупрежу всех об угрожающей им опасности.  Даже  если  Павел  нанесет  мне
смертельное ранение, то я все-таки смогу  дотянуться  до  кнопки,-  ибо,  по
утверждению   Кросса   и   Оленникова,   каждый   человек,   чье    здоровье
характеризуется цифрой "12" по шкале Варно, находится  в  сознании  еще  две
секунды  после  клинической   смерти.   Правда,   теория   Кросса-Оленникова
практически еще никем не подтверждена, но у меня  нет  оснований  не  верить
этим маститым ученым.
   Ко всему вышесказанному считаю  долгом  добавить,  что  мои  алармистские
прогнозы оказались, счастью, неточными: ни во время полета, ни после высадки
на Ялмезе никаких агрессивных  намерений  по  отношению  к  кому-либо  Павел
Белобрысов не проявлял. И если в своих доверительных разговорах со  мной  он
неоднократно высказывал некоторые маниакальные идеи, то, когда речь заходила
о делах конкретных и повседневных, его высказывания были вполне разумны, так
же как и его действия.
   Вот и теперь, через несколько минут после своего "признания в  убийстве",
Павел, взглянув на часы, заявил, что нас должны уже позвать в  кают-компанию
на обед.

   Друг-желудок просит пищи,
   В нем танцует аппетит,
   В нем голодный ветер свищет
   И кишками шелестит!

   Словно в ответ на это, по внутренней связи послышался голос:
   -  Вниманию  всех!  Тревога  нулевой  степени!  Всем  членам   химбригады
немедленно явиться в Четвертый отсек. Обед откладывается на  четверть  часа.
Двери кают без надобности не открывать!
   - Хорошо, что мы не входим в химбригаду,- признался  Павел.-  Терпеть  не
могу противогазов!.. Но что-то стряслось.

   На пивном заводе "Бавария"
   В эту ночь случилась авария.

   - Если и авария, то  весьма  мелкая.  Тревога  только  нулевой  степени,-
высказался я.
   - Надо все-таки разведать, что произошло,- молвил Белобрысов.  Подойдя  к
двери, он нажал на рукоять магнитного замка. Дверь подалась. В  каюту  сразу
проник густоконцентрированный кошачий запах.
   - Вот оно что! Это работа дяди Духа! -  догадался  я.-  Паша,  закрой  же
дверь!
   - Побольше бы таких дядь! - воскликнул  Павел.-  Мне  возвращены  ароматы
моей молодости! Так пахло на ленинградских  лестницах  в  эпоху  управдомов,
жактов и жэков.
   "Опять он сбивается на свою ностальгическую ахинею,- с огорчением подумал
я.- Какие-то жакты, жэки..." Чтобы отвлечь его от навязчивых мыслей, я бодро
произнес:
   - А вонь-то на убыль пошла. Молодцы наши дегазаторы!
   - Действительно, аромат уже послабже стал,- согласился он.

   Прекрасное, увы, недолговечно,
   - Живучи лишь обиды и увечья.

   13. БЕСЕДЫ В "ПЕНАЛЕ"

   В полете мы жили по условному двадцатичетырехчасовому времени. Расписание
дня было весьма жесткое - практические занятия  в  спецотсеках,  технические
опросы, микросимпозиумы, тренировочные получасовки... Перечислять все считаю
излишним, поскольку к услугам Уважаемого  Читателя  имеется  "Общий  отчет".
Добавлю только, что изредка деловая монотонность наших будней нарушалась: по
всем коридорам и отсекам  "Тети  Лиры"  распространялись  вдруг  неожиданные
запахи, иногда весьма малоприятные.  Это  самораскрывались  баллончики  дяди
Духа; все их так и не смогли выявить и ликвидировать.
   Спорадические нашествия ароматов служили неисчерпаемой темой для шуток, в
особенности когда мы все собирались за обеденным столом. Наибольшим  успехом
при этом пользовался Павел Белобрысов. Сам Терентьев  не  раз  с  наигранной
строгостью говаривал ему:
   - Не смешите нас слишком, Белобрысов! Мы пришли в кают-компанию питаться,
а не хохотать!
   Мои опасения в отношении  Павла  оказались  напрасными:  в  разговорах  с
участниками экспедиции он никогда не переступал логической нормы. Мало того,
его ностальгические словечки и  рифмованные  безделушки  охотно  повторялись
другими. Его уважали и считали, что у него легкий характер. На  "Тете  Лире"
он обрел немало доброжелателей, хоть сам в друзья никому не навязывался и  в
откровенности ни с кем, кроме меня, не пускался.
   Мне же он порой рассказывал такое, что я  не  знал,  что  и  думать;  это
походило на бред наяву. Однако в его ностальгических излияниях была какая-то
завораживающая внутренняя последовательность,  изобилие  подробностей  быта,
живая обрисовка характеров.
   Становилось ясно, что  он  досконально  изучил  материал,  прочел  тысячи
исторических исследований, но вместо того чтобы описать это  в  романе,  сам
себя сообразил человеком двадцатого столетия; очевидно, сказалось умственное
перенапряжение. Мне припоминался  аналогичный  случай,  опечаливший  в  свое
время весь наш Во-ист-фак: один мой сокурсник, человек явно талантливый (ему
предрекали  блестящую  воистскую  будущность),  неожиданно  заявил,  что  он
полководец  Аларих,  и  потребовал,  чтобы  ему  воздавали  высшие  воинские
почести. Бедняга был отчислен с четвертого курса.
   Я слушал  Павла,  не  перебивая,  еще  и  потому,  что  мне  льстили  его
безоговорочное доверие ко мне, его полная уверенность, что я (хотя бы в силу
того, что я воист) никогда не подведу его. И одновременно я улавливал в  его
отношении  ко  мне  какую-то  загадочную  снисходительность  -   отнюдь   не
унизительную, а вполне дружескую.
   Каждые пять суток все участники полета  поочередно  должны  были  держать
четырехчасовую визуальную вахту в "пенале" - так  в  просторечии  именовался
овальный нарост  из  сталестекла,  расположенный  в  верхней  носовой  части
корабля. Целевое назначение этого дежурства было неясно.  Возникни  на  пути
следования что-либо непредвиденное - это бы  задолго  до  вахтенных  засекли
ромбоидные альфатонные искатели и иные средства слежения и наведения.
   Некоторые утверждали, что Терентьев ввел вахту для  того,  чтобы  мы  все
ощутили величие космического пространства. Вахту эту всегда несли по двое и,
как правило, однокаютники.
   Поднявшись  по  узкой  винтовой  лестнице  в  термотамбур  и  размагнитив
гермощит, мы с Павлом входили в небольшое помещение с прозрачными  овальными
стенами. Приняв от сменяемых нами товарищей  вахтжетоны,  мы  усаживались  в
принайтовленные к  полу  кресла.  Перед  каждым  был  пюпитр  со  светящейся
курсовой схемой и двумя клавишами; на  зеленую  полагалось  нажимать  каждые
десять минут, на красную следовало нажать в случае  появления  в  окружающем
пространстве  чего-либо  неожиданного.  Здесь  стояла  полная   тишина.   От
курсового табло исходил неяркий фосфорический свет, а за  прозрачной  броней
"пенала" простиралась тьма,  черное  ничто,  кое-где  пронизанное  звездами.
Привыкнуть к этому нельзя. Каждый раз, приняв вахту, мы с  Павлом  несколько
минут молчали, подавленные и ошеломленные. Первым приходил в  себя  Паша,  и
каждый раз изрекал какой-нибудь стишок вроде нижеследующего:

   Подойдет к тебе старуха,
   В ад потащит или в рай -
   Ты пред ней не падай духом,
   Веселее помирай!

   Слово за слово, у нас затевалась беседа.
   Именно во время этих вахт Белобрысов был со  мной  предельно  откровенен,
если можно назвать откровенностью его ностальгические вымыслы о самом  себе,
в которые он, видимо, верил и хотел, чтобы поверил и я. И  надо  признаться,
что порой он так ловко подгонял "факты", строил из них  такие  квазиреальные
ситуации, что речь его звучала убедительно. .В то же время я  сознавал,  что
если поверю - значит, я сошел с ума.
   Но, повторяю, одно было для меня несомненно: в лице моего друга пропадает
недюжинный писатель. Однажды я сказал ему:
   - Паша, я тебе  советую:  когда  вернешься  на  Землю,  возьмись,  говоря
фигурально,  за  перо  и  напиши  историко-фантастический  роман  с  бытовым
уклоном. Я уверен, его не только на все земные языки  переведут,  но  еще  и
астрофицируют.
   Грустно покачав головой, Белобрысов ответил:
   - Нет, прозаика  из  меня  не  получится.  А  графоманом  быть  не  хочу,
графоманы - это  письменные  сумасшедшие...  Стихи  я  когда-то  писал,  это
правда... Эх, Степа, кем я только  не  был:  и  поэтом,  и  кровельщиком,  и
затейником, и сантехником... Тридцать три профессии сменил. Может быть...
   - Постой, постой, Паша,- перебил я его.- Ты говоришь: "был" поэтом. Разве
можно быть поэтом, а потом перестать быть им?!
   - У меня случай особый,- ответил Павел.- Как  ты  думаешь,  вот  если  бы
Пушкину или там Гомеру, когда они были в  юном  возрасте,  сказали  бы:  "Ты
проживешь миллион лет",- стали бы они великими поэтами?
   - Но они и проживут миллион лет! - отпарировал я.- То есть их стихи.
   - Вот именно, их стихи. А если бы сами эти  авторы  получили  достоверную
уверенность в том, что просуществуют физически миллион лет,-  стали  бы  они
великими?
   - Это сложный вопрос,- начал я размышлять вслух.- Миллион лет - это почти
бессмертие. Возможно, у поэта,  убежденного  в  своем  телесном  бессмертии,
может возникнуть тенденция к "растяжению" или к пунктирному распределению во
времени своих творческих возможностей. Он может утратить уверенность в  том,
что сумеет "охватить"  своим  талантом  такой  гигантский  объем  событий  и
перемен. Впрочем, все это голая схоластика.
   - Для кого голая схоластика, а для кого - печальная реальность,- возразил
мне Павел.- Честно тебе скажу: с той поры, как я стал миллионером, дарование
мое пошло резко на убыль. Вот я теперь стишками иногда говорю - это  осколки
моего разбитого таланта.
   - Час  от  часу  не  легче!  -  воскликнул  я.-То  ты  обвиняешь  себя  в
братоубийстве, то заявляешь, что ты миллионер какой-то!..
   - Я миллионер в том смысле, что проживу миллион лет,- если,  конечно,  не
случится чего-нибудь такого...- с полной серьезностью ответил Белобрысов.

   14. ОЧЕНЬ-ОЧЕНЬ БОЛЬШАЯ ГЛАВА

   Уважаемый Читатель, я чувствую,  что  настало  время  предоставить  слово
самому Павлу Белобрысову. Но прежде - небольшое предисловие.
   После того как в 2124 году Алексей Строчников опубликовал свой нашумевший
роман "Аякс и Ма-руся", в мировой  литературе  возникло  понятие  "двуединый
роман"  (или  "роман  в  романе").  В  наше  время  у   Строчникова   немало
последователей, и недаром десять лет тому назад литературовед  Альфред  Ренг
выдвинул свою "Теорию яйца", согласно которой  каждый  роман  отныне  должен
состоять из "белка и желтка", то есть из  двух  повествований,  ведущихся  в
двух разных  стилевых  и  хронологических  планах,  но  объединенных  единым
замыслом ("скорлупой"). Ренга поддержал известный критик Замечалов,  попутно
не без ехидства напомнив в своей статье, что один русский писатель, живший и
работавший в Ленинграде, уже в последней четверти двадцатого века  осмелился
предпринять нечто подобное.
   Я не писатель. Но я тоже "осмелюсь". Не из подражания литературной  моде,
а чтобы соблюсти документальность  и  фактологическую  последовательность  в
описании  характера  Павла  Белобрысова,   я   вынужден   вложить   в   свое
повествование "желток" - то есть все то,  что  Белобрысов  сам  поведал  мне
якобы о себе самом.
   Напомню, что память моя равняется 11,8 по шкале  Гроттера-Усачевой  и  из
100 процентов устной информации  я  усваиваю  97.  Однако,  учитывая  кривую
временной утечки по формуле Лазаротти, смысловая  точность  моего  пересказа
будет равняться 88 процентам. Что касается стилевой  достоверности,  то  она
будет ниже смысловой на 6,4  процента.  Это  объясняется  тем,  что  не  все
архаические выражения поддаются  расшифровке,  а  также  и  тем,  что  порой
Белобрысов вставлял в  свою  речь  слова,  которые  нельзя  воспроизвести  в
печати.
   В   своих   "откровениях"   Белобрысов   не   придерживался    событийной
последовательности,  я  же  попытаюсь  придать  всему  услышанному  от  него
некоторую биографическую хронологичность. Тем не менее в повествовании будут
пробелы, оно будет "рваным", фрагментарным, и сюжетной  завершенности  здесь
не ждите. Я не  намерен  "склеивать"  разрозненные  эпизоды  и,  разумеется,
ничего не собираюсь добавлять от себя.
   Пересказ будет идти от первого лица.  Теперь  о  названии.  Пусть  каждый
Уважаемый Читатель, прочтя этот "роман в романе", сам мысленно озаглавит его
по своему вкусу и разумению. Я же назову эту вещь так:

   ПОСРАМЛЕНИЕ ПРАВЕДНЫХ

   I

   Я родился в Ленинграде 9 февраля 1948 года.
   Павел Белобрысов - так записали меня в метрике. Имени я никогда не менял,
а фамилию - несколько раз.  Потом  вернулся  к  прежней,  настоящей.  Ну,  в
нынешнюю эпоху это и не имеет значения. Хоть Ванькой-Встанькой  себя  назови
или, наоборот, Буддой Иисусовичем,- никто  не  придерется.  Ведь  письменная
документация отменена, и каждый говорит о себе правду и каждый  тебе  верит.
Люди совсем врать разучились. Иногда даже скучно мне из-за этого. Я,  может,
послед