ний человек на Земле, который врать еще умеет.
   Но тебе, Степан, я всегда правду говорю. Знаю,  знаю,  ты  меня  чокнутым
считаешь. Я тоже считаю, что ты с приветиком немножко. Это нас роднит.

   Их не разогнать хворостиной,
   Их дружба - как прочный алмаз:
   На похороны, на крестины
   Друг к другу ходили не раз.

   Между прочим, Степа, в дни  моей  молодости  люди  дружили  крепче.  Ведь
дружба - это союз. Союз всегда, сознательно  или  подсознательно,  возникает
против кого-то, для взаимовыручки. А сейчас врагов  ни  у  кого  нет.  Но  и
друзей таких прочных, как прежде были, тоже нет. Ну, это я не о тебе.  Ты-то
свой в доску, ты друг настоящий.

   II

   Валентина Витальевна, моя мать, бухгалтершей была. Она  все  в  жактах  и
домохозяйствах работала.
   Первую нашу квартиру, на Загородном, помню смутно.  Помню  цвет  обоев  в
прихожей, помню коридорчик, ведущий на кухню, а событий  не  помню.  И  того
самого главного, что там стряслось, не помню. Знать-то я это знаю, но  узнал
я об этом позже, уже в юношеском возраста.
   Потом мы жили на Охте, тоже в отдельной квартире, но и ее я плохо  помню.
Потом в Гавани кантовались, на Опочининой,- уже в коммуналке.
   У матери была какая-то болезненная тяга к  обменам.  Мы,  можно  сказать,
метались по городу,  и  амплитуда  этих  метаний,  если  взглянуть  на  план
тогдашнего Ленинграда, была очень широкой. Но  от  переездов  жилищные  дела
наши не улучшались, а катились под гору.
   Наконец мы прочно осели на Большой Зелениной, в  маленькой  комнатухе,  а
всего в той коммуналке было восемь комнат. В  нескольких  метрах  от  нашего
окна тянулась глухая стена  соседнего  дома,  так  что  даже  в  летние  дни
приходилось электричество жечь. На такую жилплощадь уже никто польститься не
мог, а то мать и ее сменяла бы на что-нибудь худшее.
   В те годы я был еще шкетом,  но  уже  смутно  догадывался,  что  все  эти
переезды - неспроста и не из-за  материальных  причин.  У  меня  была  такая
догадка: мать очень ушиблена смертью отца и потому-то и мотается с места  на
место. Потом выяснилось, что причина тут иная.

   III

   Отца я потерял, когда мне четвертый год шел,  так  что  лично  я  его  не
помню. Он в компании грибников поехал в  поселок  Филаретово  -  это  в  ста
верстах от Ленинграда - и там в лесу подорвался на мине, затаившейся с войны
среди какой-то уютной полянки. Всю Великую  Отечественную  он  был  минером,
слыл солдатом не только смелым, но и удачливым, три ордена получил -  и  тут
вдруг такое...

   Судьба, как слепой пулеметчик,
   Строчит - и не знает куда,
   И чьих-то денечков и ночек
   Кончается вдруг череда.

   Когда я подрос, мать часто  рассказывала  мне  про  отца  -  и  всегда  с
удивлением. Ему всю жизнь то очень везло, то он попадал в полосу чертовского
невезения.
   - Упаси Боже, если ты от папы его судьбу-попрыгунью унаследовал,- сказала
она мне однажды.
   - Мама, судьба по наследству не передается,- ответил я ей.- Вот  мне  уже
четырнадцать, а ничего особенного в жизни моей не было.
   Тут она как-то торопливо отвела от меня глаза  и  опять  повела  об  отце
речь, о его везеньях-невезеньях.

   То я в храме, то я в яме,
   То в полете, то в болоте,
   То гуляю в ресторане,
   То сгибаюсь в рог бараний.

   По мирной профессии он был монтер-высоковольтник. Ему  много  по  области
разъезжать приходилось.  Однажды  поздней  осенью  у  поселка  Вартемяки  он
проголосовал, сел в грузовик. Там уже много  народу  сидело.  Ехали-ехали  -
надо железнодорожную линию пересекать. Поезд  приближается,  а  шлагбаум  не
закрыт. Шофер хотел время сэкономить  -  и  не  рассчитал.  Борта  в  щепки,
двенадцать  человек  погибло.  Отец  один  в  живых  остался.  Его   толчком
вышвырнуло, перекувырнуло,- и он на  горушку  шлака  приземлился.  Отделался
легкими ушибами. А было на нем  старенькое  пальтецо,  он  его  сразу  после
демобилизации с рук купил на  барахолке.  И  вот  вернулся  он  домой  после
аварии, стал снимать свой пальтуган и видит:  подкладка  на  груди  лопнула,
что-то серенькое торчит. Потянул - а это коленкоровый конверт,  и  в  нем  -
пять облигаций госзайма. А  на  столе  как  раз  свежая  газета  с  таблицей
выигрышей лежит. Мать и говорит: "Проверить бы надо". А отец ей: "Мало  тебе
одного чуда на день!" Однако проверили. И  что  же!  На  одну  из  облигаций
выигрыш в пять косых выпал!
   А через месяц папаня идет по улице, и вдруг на него с шестого этажа блюдо
со студнем падает. Прохожие "скорую" вызвали, та  повезла  его  с  переломом
ключицы в Обуховскую. По  дороге  на  "скорую"  самосвал  налетел,  проломил
кузов. К покалеченному  плечу  перелом  ноги  приплюсовался.  Два  месяца  в
больнице пришлось отмаяться.
   Еще мать рассказывала, что в тот день, когда отец на мине подорвался, ему
с грибами невероятно везло. Другие от силы по пятьдесят-шестьдесят  набрали,
а он девяносто девять  взял,  хоть  грибник  был  не  шибко  опытный.  Потом
крикнул: "Вот и сотый мой!". Тут и грохнуло.

   IV

   Мне тоже в больницах приходилось лежать. В те времена люди  чаще  болели.
Но в первый-то раз я в  больницу  не  из-за  инфекции  и  не  из-за  детской
какой-нибудь хвори попал.
   Попал я туда, когда шел мне пятый год, из-за одного  несчастного  случая,
который я же и сотворил.

   Нетрезвый провизор смотрел телевизор,
   А после, взволнован до слез,
   Кому-то в бокале цианистый калий
   Заместо микстуры поднес.

   Но об этом несчастном случае я узнал много позже. От матери узнал. А  сам
не помню, как меня в ту больницу доставили. И  как  там  лежал,  тоже  почти
ничего не  запомнил.  Мне  тогда  память  из-за  травмы  отшибло.  Мог  и  в
психбольницу  загреметь.  Однако  потом  пришел  в   нормальное   умственное
состояние. Но память о добольничном времени затмилась.
   Иногда только что-то мелькало в воспоминаниях. Будто сквозь  сон.  Вот  я
бегаю с кем-то по коридору, вот мы вбежали в комнату, а он  зацепился  ногой
за ковер, упал и заплакал. А я стал его передразнивать и заплакал понарошку.
А вот я сижу за каким-то столом, а он - напротив. Я пью  молоко,  а  он  уже
опорожнил свою чашку и что-то сказал мне. Но что - не помню.
   Однажды я рассказал об этом матери. Она строго сказала тогда, что  это  у
меня ложная память, это последствия болезни. Кроме меня, детей  в  семье  не
было. "Изволь это запомнить!"
   Мать была человеком очень правдивым,  и  я  поверил  ей.  Постепенно  эти
мелкие кинокадрики выцвели, ушли из памяти. Вернее  не  ушли,  а  спрятались
куда-то до поры до времени.

   v

   А вот вторую свою больницу я хорошо помню. Я в нее  попал,  когда  восемь
лет было,- из-за воспаления легких. Там на  соседней  койке  мальчик  лежал,
старше меня года на два, и у него альбом был с изображениями всяких дворцов,
храмов и домов. Мне захотелось детально полистать  этот  альбом,  и  мальчик
пообещал: завтра он этот альбом мне навсегда подарит. Но вечером  мне  стало
хуже, а когда я через сколько-то там дней очухался,- на соседней койке лежал
уже другой. Так я и не полистал того  альбома.  Но  с  той  поры  стали  мне
сниться архитектурные сны. Стали сниться  разные  строения  и  сооружения  -
пагоды, дворцы, казармы,  вокзалы,  заводы,  украинские  хатки,  небоскребы,
кладбищенские склепы, пивные киоски, зерновые элеваторы, свайные  постройки.
Иногда будто бы открываю дверь в избушку  -  и  вдруг  оказываюсь  в  этаком
беломраморном холле или в сводчатой церкви.

   От бога осталась нам шкура,
   Осталась остистая готика,
   Соборная архитектура,
   Строительная экзотика.

   И до сих пор мне часто всякая архитектурщина снится. А самое  дурацкое  в
этом - это то, что зодчеством я никогда  сильно  не  интересовался,  у  меня
всегда другие интересы были.
   Люди мне среди этих всех сооружений редко снятся. Но иногда  вижу  там  и
людей. Помню, однажды шагаю во сне по какой-то длинной дворцовой  анфиладе,-
и топает мне навстречу шкет моего возраста и даже вроде бы похожий на  меня.
Я побежал ему навстречу.  Бегу,  ветер  в  локтях  свистит,  мелькают  окна,
проемы, статуи из ниш на меня поглядывают... Бегу, как наскипидаренный, а ни
на шаг к нему не приближаюсь.
   Мать меня будит вдруг и спрашивает:
   - Почему ты во сне кричал?
   Я рассказал ей, а она в слезы. Плакала она, между прочим, очень редко.

   vi

   Я наперечет помню все  случаи,  когда  мать  плакала.  У  нее  вот  такая
странность была: она очень долго запрещала мне пользоваться газовой  плитой.
Это не только меня, но и  жильцов-соседей  удивляло  (мы  уже  в  коммуналке
жили). Она даже электроплитку специально купила, чтобы я,  придя  из  школы,
подогревал на ней еду.
   А однажды мать вернулась с работы раньше обычного и застукала меня  возле
газовой плиты, я чайник на конфорку поставил. И вот мама чайник тот  кулаком
на пол сбила, дала мне затрещину (это единственный  раз  в  жизни  она  меня
ударила), а сама побежала в комнату, уткнулась в подушку и  плачет  во  весь
голос.
   Еще другой слезный случай помню.
   Когда мы на Псковской жили, там во дворе одной девочке очень мое  имя  не
нравилось. Как спущусь во двор, она сразу же кричит: "Павел-Павлуха - свиное
брюхо!" Из-за этого мое имя стало казаться мне плохим и обидным.
   И вот как-то весной, в выходной свой, повезла меня мать на  Петроградскую
сторону,  в  Петропавловскую  крепость.  Мы  прибились  к  группе  туристов,
посетили равелины, казематы. Потом вошли в Петропавловский собор - поглядеть
на надгробья царей и цариц.
   Среди императорских могил охватила  меня  грустная  зависть.  У  гробницы
моего тезки Павла Первого - никакого оживления; экскурсанты  мельком  глянут
на его надгробную доску и прут мимо, будто его и на свете никогда не было. А
там, где Петр Первый похоронен,- там публика толпится, толчется, топчется, с
почтением глядит на его надгробье, и даже букетик кто-то на мрамор  положил.
Вот что значит быть  не  Павлом,  а  Петром!  Ах,  тут  мне  с  новой  силой
припомнились дразнительные слова той ядовитой девочки!
   - Мама, зачем ты с папой назвала меня Павлом, а  не  Петром?!  -  сердито
обратился я  к  матери.-  То  ли  дело:  был  бы  у  тебя  не  какой-то  там
Павел-Павлуха, а Петя-Петенька!
   Мать при этих моих словах вдруг побледнела и, схватив за руку,  торопливо
вывела вон из собора. В глазах ее  стояли  слеэы.  Я,  по  малолетней  своей
глупости, решил: это она потому заплакала, что ей жаль Петра Великого,  ведь
он жил не очень долго, об этом экскурсовод говорил.
   В тот же день вечером мать пошла к соседке по квартире - тете Клаве.  Эта
тетя Клава иногда за воротник закладывала, и  такой  черты  в  ней  мать  не
одобряла. А тут и сама от нее чуть-чуть под градусом вернулась.

   VII

   Да, имя мое в те годы мне крайне не  нравилось.  Напрасно  мать  убеждала
меня, что до меня оно принадлежало многим великим и интересным людям,- я был
глуп, как жабий пуп, и считал себя обиженным.
   Когда я начал учиться в школе, то подружился с мальчишкой,  который  тоже
был ущемлен в этом смысле, и даже побольнее,  чем  я:  Авенир  -  вот  какое
имечко присобачили ему родители. Все в классе, конечно, звали его Сувениром,
и он очень злился. Один я никогда его не дразнил, на этой зыбкой почве мы  и
подружились.
   У этого Авенира-Сувенира имелся один заскок: он  придавал  очень  большое
значение числам и цифрам. Раз ехали  мы  с  ним  на  Крестовский  остров,  в
детский плавательный бассейн (у нас абонемент был), и вдруг Авеня глянул  на
свой трамвайный билет и заявляет мне: "Сегодня в бассейн не пойду,  не  хочу
утопленником стать! Смотри, у меня билет на  четыре  четверки  оканчивается!
Страшный сигнал!"
   Я стал доказывать ему, что никто еще в бассейне не утонул, но мои слова -
как о стенку горох. На первой остановке Авенир выскочил из трамвая и потопал
домой.
   Посмеивался я  над  этими  гаданьями  Авени,  а  потом  незаметно  и  сам
заразился от него цифирным синдромом и стал верить в счастливые и несчастные
числа, в четы и нечеты.
   Вообще-то важные повороты в судьбах людских зависят порой не  от  больших
событий, не от больших чисел, а от микрособытий и микровеличин. Так сказать,
не от царей, а от псарей; не от  начальников  станций,  а  от  стрелочников.
Тысячи стрелочников управляют поездом твоей жизни; некоторых из них ты  и  в
глаза не видел и слыхать о них не слыхал, и они тебя тоже не знают.  Но  все
решают они.
   В 1963 году, когда учился в восьмом классе, в конце  января  подхватил  я
простуду.

   Жизни нет, счастья нет,
   Кубок жизни допит,
   Терапевт-торопевт
   На тот свет торопит.

   Впрочем, до больницы на этот раз дело не дошло. Отлежал дома четыре  дня,
а на пятый, в воскресенье, был уже на ногах. Поскольку телефона  в  квартире
нашей не водилось, я решил  пойти  к  кому-нибудь  из  одноклассников  пешим
ходом, чтобы узнать, что прошли за это время и что на дом задано.
   В то время Авенир жил уже в другом районе, а дружил я с Гошкой  Зарудиным
и Валькой Смирновым. Когда я часов в шесть вечера вышел из подворотни своего
дома на Большую Зеленину, я еще не знал, к кому именно пойду, к  Вальке  или
Гошке. Дружен я с ними обоими был в  равной  степени,  и  жили  они  оба  на
одинаковом расстоянии от меня; только к одному надо  было  идти  направо,  в
сторону Геслеровского, а к другому - налево, по направлению к Невке.  И  вот
я, вынырнув из своей подворотни, стоял на тротуаре, как буриданов  осел,  не
зная, какой путь выбрать.
   И вдруг вижу - идет симпатичная девушка в синем  пальто.  Вот  она  сняла
перчатку и вытряхнула оттуда белый прямоугольничек; по его размеру я  понял:
это автобусный билет. Я поднял его и, не глядя, загадал: четный  номер  -  к
Вальке пойду, нечетный - к Гошке. Потом взглянул. Номер кончался на девятку.
И я направился в сторону Невки.
   Эта незнакомка в синем пальто была стрелочницей моей судьбы. Благодаря ей
я стал миллионером.
   Я, значит, пошагал по Большой Зелениной налево. Когда поравнялся с винным
магазином (там и в разлив всякие вермуты  продавали),  выходят  оттуда  двое
мужчин среднего возраста, оба сильно навеселе.

   Все смеются очень мило,
   Всех вино объединило,
   У Христа и у Иуды
   Расширяются сосуды.

   - Ты, Фаламон, не падай духом! - услыхал я голос одного из  них.-  Доведу
тебя до дому, гадом буду, если не доведу!.. Ты с какой стороны-то  в  шалман
завернул, а?
   - Не помню, родной...- тоскливо и еле внятно ответил второй.-  Не  помню,
друг...
   - Ты в други мне, змеюга, не лезь! - меняя милость .на гнев,  взбеленился
первый.- Чего вяжешься ко мне, курвяк! От пятерки уводишь...  Васька-то  мне
должен!
   Резко оттолкнув  своего  недавнего  подопечного,  он  повернулся  на  сто
восемьдесят градусов  и,  выписывая  кренделя,  поперся  обратно  к  винному
магазину. А Фаламон прислонился  к  водосточной  трубе.  Лицо  у  него  было
доброе, только совсем одуревшее. Мне стало жаль его, я подумал, что, если бы
мой отец был жив, он был бы сейчас в таком же возрасте. Правда,  отец-то  не
пил, да и пьянчуг не любил - я со слов матери знал. Но это уж дело другое.
   Пьяный оторвался от трубы, зигзагами побрел в сторону  Глухой  Зелениной,
свернул на нее. Эта улочка и днем-то малолюдна, а тут,  когда  вечерело,  да
мороз под двадцать, да еще в тот вечер  по  телику  фильм  из  быта  шпионов
давали,- совсем пустая была. А он  вдруг  сделал  поворот  в  Резную  улицу,
совсем безлюдную в те годы; туда выходили тылы каких-то мастерских, складов,
гаражей. Он прошел шагов сто и плюхнулся на скамейку  в  палисаднике.  Перед
скамьей стоял стол с врытыми в землю ножками; здесь летом складские ребята в
перерыв козла забивали. Он посидел, опершись руками на стол, и  вдруг  боком
сполз в снег: шапка с него слетела. Я подошел, наклонился, нахлобучил ушанку
ему на башку, стал трясти его и говорить, что замерзнет он тут.  На  миг  он
приподнял голову, уставился на меня.
   - Дяденька, где вы живете? - крикнул я.
   - У Хрящика...- пробормотал он.- Сволота ты, Хрящик, твой отец приказчик!
Вина для гостя пожалел!
   И тут у меня мелькнула одна умная догадка.
   Поскольку по молодой своей дурости я считал свое имя неудачным,  я  очень
внимательно приглядывался и прислушивался к чужим  именам  и  фамилиям.  Так
вот, еще в самом начале своей дружбы с Гошей Зарудиным я, поднимаясь однажды
по лестнице в его квартиру (а жил он на четвертом этаже), машинально  прочел
на двери в третьем этаже список  жильцов  и  кому  сколько  звонить.  И  мне
запомнилась  такая  фамилия:  Хрящиков.  И   вот   теперь,   услыхав   слова
замерзающего Фаламона насчет Хрящика, я опрометью  побежал  в  Гошин  дом  и
позвонил в ту самую квартиру на третьем этаже. Мне открыл  дверь  долговязый
пожилой человек мрачного вида.
   - Дяденька, тот дяденька, которого Фаламоном звать, в Резной улице лежит!
Он в два счета замерзнет! - выпалил я.
   - Не Фаламон, а Филимон,- сердито поправил меня мужчина, а потом сразу же
побежал в одну из комнат и вернулся оттуда уже в пальто. С ним вместе  вышла
женщина немолодых лет. Мы втроем  отправились  в  Резную.  Женщина  на  ходу
всхлипывала. В дальнейшем выяснилось, что она приходится Филимону  женой,  а
Хрящикову двоюродной сестрой.  Она  с  мужем  приехала  погостить  в  Питер,
Филимон и Хрящиков по случаю встречи выпили, Филимону захотелось  еще,  а  у
Хрящикова заначки не было. Филимон пошел купить бутылочку, но  задержался  в
разливном  магазине  и  там  настаканился.  Тот  переменчивый  тип,  который
провожал  его,  а  потом  бросил,  был   просто   случайный   человек,   они
познакомились ненадолго за пьяной беседой в том же магазине.
   В Резной мы нашли Филимона на том же самом  месте  и  в  том  же  лежачем
положении. Хрящиков с Ларой (так женщину эту  звали)  отбуксировали  его  на
квартиру; своим ходом он, понятно, идти не мог.
   Я замыкал шествие.
   Когда мы поравнялись  с  их  площадкой,  женщина  пригласила  меня  зайти
обогреться. Но я сказал, что обогреюсь этажом выше, у Зарудиных.  Дело  этим
не кончилось. Дело только разгоралось. На следующий день вечером к нам домой
закатилась эта самая тетя Лара (так она велела себя называть). Адрес  мой  и
имя она выведала у Зарудиных - и вот явилась с огромным  тортом  и  объявила
моей матери, что я -  спаситель  Филимона  Федоровича,  ее,  тети  Лариного,
законного супруга. Не будь, мол, меня, он бы или замерз насмерть, или бы его
хулиганы обчистили и прикокнули. Тем более у него в  кармане  полторы  сотни
новыми было. И вот в результате моей помощи и человек цел, и деньги живы!
   Мать была удивлена и обрадована. Я ей вчера об  этом  событии  ничего  не
сказал.  Как-то  неловко  было  бы  рассказывать,  рассусоливать.  Ведь   ни
храбрости, ни сообразительности особой я  не  проявил,  ничего  этого  и  не
требовалось. Помог человеку - и все.
   Шикарный торт, который принесла тетя  Лара,  не  соответствовал  внешнему
виду дарительницы: одета она была небогато и немодно. На поношенной кофточке
у нее выделялась медная брошка, большая такая,  в  форме  лиры.  Я  мысленно
переименовал эту тетю Лару в тетю Лиру. Позже и в глаза стал так  ее  звать,
она не обижалась.
   А торт мать мою очень растрогал: сразу понятно было, что не от избытка он
куплен. Мать расчувствовалась, стала говорить тете Лире всякие добрые слова.
Та в ответ начала прямо-таки требовать, чтобы летом .я ехал не в  пионерский
лагерь, а к ней - на все каникулы. Они ведь с мужем не в городе живут, у них
свой домишко в Филаретове.
   - Где? - переспросила мать напряженным голосом.
   - В Филаретове,- повторила тетя Лира.- Да что с вами, голубушка?!
   Тогда мать сказала ей, что именно около этого Филаретова погиб мой  отец.
Но добавила, что, если я захочу провести там лето, она меня отпустит, она не
боится. Ведь туда, куда ударил один снаряд, второй никогда не  ударит.  Мать
пережила Вел