а  изучение  клада,
погребенного в хранилище знаний. Едва ли не все его бесчисленные лабиринты
были мне знакомы, и я ориентировался в них не  хуже  расторопных  роботов,
которые заботились о сохранности архивных материалов,  вели  учет,  давали
справки редким посетителям. Среди этих посетителей было  немало  подлинных
энтузиастов, но никто не мог сравниться со мной в самоотвержении.  Это  не
похвальба, я, видимо, отношусь к числу маньяков.
   Я пропустил через свой мозг гигантское количество книг. Поначалу в моей
работе не было  сколько-нибудь  продуманной  системы.  Сегодня  я  смотрел
античных  поэтов,  завтра  знакомился  с  прозой  XXX  века,   послезавтра
переносился к героям Великой революционной эпохи. Собственно  говоря,  это
то же самое, чем занимаются тысячи и тысячи историков  и  литературоведов,
собирающих  материалы  для  своих  монографий.  Однако   с   одной   очень
существенной разницей. У них была определенная цель, которая  ограничивала
рамки поиска. Я действовал бесцельно, брал все, что попадало под руку.
   Единственным  результатом  моей  работы  было   обнаружение   некоторых
забавных закономерностей художественного творчества, о  чем  я  написал  в
своей первой и последней научной брошюре. Вряд ли многие ее прочитали. Она
того и не заслуживала. То, что показалось мне тогда открытием, было  всего
лишь банальностью. Помню, я пытался доказать, что все литературные  сюжеты
сводятся к 12 основным и 64 вариантным. Позднее я узнал, что существует по
крайней  мере  несколько  тысяч  литературоведческих  работ,   в   которых
сообщается о той же закономерности, однако каждый  исследователь  называет
свою цифру.
   Я зашел в тупик и склонялся к решению бросить свои бесплодные  занятия.
Помешала случайность. Зайдя однажды  в  помещение,  где  хранились  знания
XIX-XX веков, я по своей обычной манере наугад  назвал  серию  и  какой-то
десятизначный номер. Через несколько секунд автомат  выдал  мне  названное
произведение,  и,  устроившись  поудобнее  в  видеокамере,  я  начал   его
просматривать. С первых же  страниц  я  понял,  что  передо  мной  великий
художник. Мастерски построенный сюжет,  глубина  и  многогранность  мысли,
редкостное понимание человеческой психики и  умение  передать  несколькими
штрихами самые сложные ее состояния - все это властно меня захватило. Даже
лишенный блеска и фантазии машинный перевод на современный язык не помешал
мне ощутить красоту и поэтичность слога. Это была  повесть  Льва  Толстого
"Хаджи-Мурат" -  первое  опубликованное  под  моим  именем  художественное
произведение".
   Заметив мое движение, Брокт остановил меня жестом:
   "Вы хотите спросить, почему понадобилось  выдать  повесть  Толстого  за
свое  произведение?  Потому  что  другого  способа  вернуть  ее  людям  не
существовало".
   - Должно быть, я простак, - сказал  Сойерс,  -  но  вам  придется  меня
просветить. Еще в школьные годы я перечитал всего Толстого: "Войну и мир",
"Анну Каренину", "Воскресение". Мне просто не приходило в  голову,  что  у
него могут быть другие вещи. Помнится, даже в  учебнике  не  было  никаких
сведений на сей счет.
   - Видите ли, Сойерс, то, о  чем  я  собираюсь  вам  сейчас  рассказать,
касается одной из наиболее деликатных и трудноразрешимых проблем  развития
человеческой культуры. В прошлом вокруг  нее  бурлили  страсти,  она  была
предметом ожесточенных дискуссий, практически не сходила  с  повестки  дня
Центрального научного совета. И сейчас еще отзвуки  этих  дискуссий  можно
встретить на страницах специальных  журналов.  Но  у  людей,  занимающихся
организацией  культуры,  существует  как  бы  молчаливое   соглашение   не
привлекать к этой проблеме широкого внимания. Само собой  разумеется,  что
речь идет не о сговоре - вам, видимо, известно это  старинное  словечко  -
или намеренной утайке тревожной  информации.  Специалисты  руководствуются
лишь чувством такта и,  если  хотите,  нежеланием  без  надобности  ранить
общественное мнение. Им приходится нелегко. Нужно иметь немало мужества  и
готовности к  моральному  подвижничеству,  чтобы  принять  на  себя  бремя
ответственности  за   погребение   ценностей   духа,   бремя   мучительных
переживаний  из-за   невозможности   сделать   эти   ценности   достоянием
современников.
   Вы понимаете, что я имею в виду не  бездарную  литературную  стряпню  и
даже не слабые, неудавшиеся вещи крупных художников.  Испанский  драматург
эпохи позднего средневековья Лопе де  Вега  сочинил  несколько  сот  пьес.
Спустя 100 лет  на  сценах  изредка  представляли  всего  две  его  пьесы:
"Хозяйку гостиницы" и "Овечий источник". Все прочее было  начисто  забыто.
Как бы ни принимались те или иные произведения в момент  своего  появления
на свет, они  подвергались  затем  суровому  испытанию  временем,  которое
выносило беспристрастный и не подлежащий отмене приговор: отбирало крупицы
истинного и вечного искусства, отбрасывало шлак.
   Иными словами, в литературе шел и  продолжается  жестокий  естественный
отбор. Но  на  определенной  стадии  развития  цивилизации  его  оказалось
недостаточно. Человечество стало производить гораздо больше художественной
продукции, чем оно  в  состоянии  потребить.  Возникла  опасность,  что  в
результате неконтролируемого выбора люди будут проходить мимо значительной
части того, что издавна принято называть золотым фондом литературы. Первые
попытки регулировать процесс потребления  художественных  ценностей  нашли
выражение в специально подобранных библиотечках  мировой  классики.  Такое
издание, например, было предпринято в Советском Союзе по почину  Горького.
В 60-70-х годах оно было повторено в количестве 60 томов.  Любопытно,  что
из произведений Толстого были  включены  только  "Война  и  мир"  и  "Анна
Каренина".
   Вам  должно  быть  известно,  Сойерс,  что  в  прошлом  году  завершена
публикация очередного собрания шедевров. Благодаря современным техническим
средствам   оно   умещается   в   небольшом   чемоданчике.   Но   подобная
миниатюризация нисколько не облегчает задачи  прочтения  15  тысяч  томов,
отобранных при крайне высоких  требованиях.  15  тысяч  -  именно  столько
содержит это собрание классики. Если читать в день по  книге,  отставив  в
сторону все прочие занятия, то понадобится свыше 40 лет, чтобы  проглотить
этот океан художественных ценностей. Разумеется, сроки  жизни  значительно
удлинились.  Разумеется,  современная  аппаратура  до  предела   облегчила
процесс чтения и нам не приходится  расходовать  время  на  перелистывание
страниц. Разумеется,  теперь  существуют  методы  интенсивного  поглощения
информации. Но все это  не  имеет  принципиального  значения,  возможности
человеческого мозга небезграничны.
   Когда вы учились в школе, вам  рекомендовали  три  романа  Толстого.  В
последнем собрании уже отсутствует "Воскресение". Боюсь, что  в  следующем
издании не найдется места для "Анны Карениной". Я постоянно возвращаюсь  к
Толстому, чтобы иметь некий эталон для уяснения тенденции. Конечно,  "Анна
Каренина" еще некоторое время будет находиться в обращении,  но  очередным
поколениям  просто  будет  не  до  нее:  надо  ведь  овладеть   официально
отобранным  золотым  фондом  да  вдобавок  поглощать  огромное  количество
текущей информации. Как бы нас ни влекло к шедеврам прошлого, мы не  можем
обойтись без чтения новинок,  даже  тех,  которые  не  относятся  к  числу
шедевров. Что поделаешь, такова жизнь.
   Сейчас специалисты обсуждают проект  радикального  сокращения  золотого
фонда. Именно радикального, потому что рекомендовать 15 тысяч - все  равно
что вовсе отказаться от рекомендации.  Одни  зазывают  цифру  пять  тысяч,
другие призывают ограничиться всего одной тысячью. Страшно подумать,  кого
затронет эта операция и чего мы лишимся! Именно лишимся.
   После встречи с Броктом я наводил справки в хранилище знаний, причем не
в лабиринте, а в верхних отсеках, где содержатся книги, которые числятся в
читательском обиходе. Мне сообщили, что многие  из  них  в  последний  раз
спрашивали 200-300 лет тому назад. Если книга остается  без  спроса  более
500 лет, она отправляется в лабиринт.
   Теперь примите во внимание, что речь шла до сих пор о чтении вообще,  о
свободном  процессе  приобщения  к  ценностям   культуры,   удовлетворения
потребности  в  эстетическом  наслаждении.  Несравнимо  сложнее   проблема
обязательного образования. Правда, мы уже давно признали негодными попытки
унифицировать сознание,  навязывать  каждому  новому  члену  человеческого
сообщества строго определенный набор знаний. Возможность широкого выбора в
соответствии  с  природными  склонностями  и  вкусом  -  предпосылка  того
многообразия индивидуальностей и талантов, которое позволяет человеческому
роду умножать свой коллективный разум,  делает  его  способным  ставить  и
решать самые головоломные задачи.
   С другой стороны, человек  не  может  стать  человеком,  если  каким-то
способом  не  приобщен  к  своему  роду,  не  ощущает  свою  слитность   с
человечеством. И тут не поможет ни инстинкт,  ни  даже  общность  языка  -
всегда можно забыть свой язык и  выучиться  чужому.  Мы  с  вами,  Сойерс,
понимаем друг друга прежде всего  потому,  что  нас  объединяет  культура,
выношенная  за  тысячелетия  развития  земной  цивилизации.  Как   бы   ни
различались люди по профессиям,  интересам,  склонностям,  они  объединены
Гомером, Шекспиром, Микеланджело, Бетховеном, Достоевским, великими сынами
Земли третьего тысячелетия.
   Знаете,  Сойерс,  в  наше  время  специализация  настолько  углубилась,
требует такой самоотдачи и предельного сосредоточения,  что  представители
диаметрально противоположных профессий давно перестали  бы  понимать  друг
друга, не будь у них этого  чудесного  духовного  родства.  Вот  почему  с
полным основанием можно сказать: человек стал человеком  благодаря  труду,
приобрел  могущество  благодаря  науке,  но  остался  человеком  благодаря
искусству.
   Простите,  я  увлекся.  Так  вот,  никто   не   может   поручиться   за
художественное чтение взрослого человека, и тем более если он  маниакально
увлечен  своим  делом.  Поэтому  решающее   значение   имеет   тот   запас
литературных впечатлений, который мы приобретаем в детстве и юности, когда
память чиста, чувства  свежи  и  над  всем  существом  нашим  господствует
неутолимая жажда познать мир, жизнь, самих себя. Какой бы экзотический род
занятий  человек  потом  ни  избрал,  это  остается  в  нем  навсегда.  Но
невозможно поглотить тысячи  названий,  поневоле  приходится  ограничиться
тремя-четырьмя сотнями. И мы оставляем для  юности  шедевры  из  шедевров,
беря от самых гениальных самое гениальное. Все прочее  с  болью  в  сердце
выбрасывается за борт,  иначе  лодка  будет  перегружена  и  непригодна  к
плаванию.
   Теперь вы понимаете,  что,  когда  Брокт  отыскал  "Хаджи-Мурата",  его
первым побуждением было вернуть человечеству утраченное им  сокровище.  Но
как? Сообщить об этом в печати, развернуть новую дискуссию? Этот  путь  не
обещал  успеха.  Ведь,  по  сути  дела,  речь  шла   о   попытке   вызвать
неконтролируемый процесс извлечения из лабиринта  сотен  и  тысяч  забытых
произведений, что неминуемо привело  бы  к  утере  найденного  равновесия,
перечеркнуло результаты  естественного  отбора  и  огромной  избирательной
работы.
   Я и не заметил, что вновь говорю словами Брокта. Как  сейчас  вижу  его
перед собой: ссутулившись,  уставившись  взглядом  в  какую-то  точку  над
дверным косяком, он рассуждает сам с собой, в который  раз  судит  себя  и
ищет оправдание своему поступку.
   "Легче всего, - говорил он, - было бы махнуть рукой и отправить повесть
туда, где она пролежала без движения почти пятнадцать  веков.  Поначалу  я
так и сделал. Но уже через неделю прибежал в лабиринт, затребовал  тот  же
номер и опять  с  наслаждением  погрузился  в  чтение.  Меня  не  покидало
ощущение, что я нашел исключительную ценность и держу ее для себя, утаиваю
от человечества. Утаить - значит украсть. И вместе с древним словом  "вор"
мне пришла в голову счастливая идея: а что, если опубликовать книгу заново
под своим именем? Она получит  право  на  жизнь  как  исторический  роман,
созданный в наше время, и ее  наверняка  прочитают  десятки  тысяч  людей,
внимательно следящих за литературными новинками. Тщательно отредактировать
машинный перевод, сознательно внести в речь героев несколько модернизмов -
пусть потом критики  отмечают,  что  автору  не  всегда  удалось  передать
речевой колорит эпохи, заручиться отзывами специалистов - вот и все дело.
   Долго и мучительно я  размышлял,  имею  ли  моральное  право  на  такой
поступок. Плагиат  -  одно  из  самых  отвратительных  преступлений.  Ведь
присвоить себе чужую мысль несравненно хуже, чем украсть вещь.
   Но разве, возражал я сам себе, можно назвать актом присвоения действие,
имеющее целью вернуть шедевру вторую жизнь?  Разве  такое  возрождение  не
важнее, чем абстрактное понятие справедливости? Я даже пытался вообразить,
что  сказал  бы  сам  Толстой.  Истинный  художник,  он,  не  задумываясь,
предпочел бы, чтобы его творение жило под чужим именем, чем отлеживалось в
хранилище знаний. В конце  концов  столь  ли  важно,  какому  имени  будет
воздана  хвала?  В  древности  ставили  памятники  неизвестному   солдату,
олицетворяя тем самым общий подвиг народа, сражавшегося за свободу.  Может
быть, и нам  следовало  бы  воздвигать  монумент  неизвестному  художнику,
отдавая тем самым дань признания человеческому гению вообще?"
   "Почему вы не прибегли к псевдониму? - спросил я. - Это в какой-то мере
сняло бы остроту проблемы".
   "У меня  была  такая  мысль,  но,  поразмыслив,  я  от  нее  отказался.
Псевдоним практически никогда не остается нераскрытым. В  наше  время  его
используют  чрезвычайно  редко  и  всегда  по  каким-то  особо  деликатным
соображениям. Выплыви секрет наружу - возникли  бы  подозрения,  стали  бы
доискиваться причин, а все это, неприятное само по  себе,  могло  помешать
моему намерению. Нет, полурешениям здесь не было  места.  Надо  было  либо
вовсе отказаться от затеи, либо браться за нее без оглядки.
   Первое  издание  я  считал  своеобразным  экспериментом.   Если   обман
обнаружится -  я  выступаю  с  саморазоблачением,  излагаю  мотивы  своего
поступка, и пусть меня судят по всем законам  морали.  Если  все  будет  в
порядке - я продолжаю. Теперь все было просто  и  оставалось  действовать:
искать забытое из творчества признанных классиков, отбирать самое  ценное,
редактировать перевод, модернизировать, издавать. Словом, рутина".
   "Не могу понять одного, - сказал я, - каким  образом  могло  случиться,
что никто не обнаружил плагиата? Просто немыслимо".
   "А кто вам сказал, что его не обнаружили? - возразил Брокт.  -  Кстати,
это сделали вы сами".
   "Чисто случайно и притом только сейчас, на сороковой вашей книге".
   Я чуть было не поперхнулся, произнося слово "вашей". Он заметил  это  и
пожал плечами. Встал, походил по комнате, опять вернулся к  своему  месту.
Теперь уже напряженности в нем не чувствовалось, он явно устал и тяготился
нашим разговором.
   "Плагиат, - сказал Брокт, - был раскрыт первым же человеком, к которому
я обратился за отзывом. Я не  вправе  называть  вам  его  имя,  могу  лишь
сказать, что это был крупный историк, один из лучших знатоков той эпохи. В
самом обращении к нему содержался рассчитанный риск".
   "Вы изложили свою аргументацию, и он решил вам не  препятствовать?  Так
ведь?"
   "Да. Он сказал, что я беру на себя грех ради благородного дела  и  если
обман раскроется, а это обязательно случится, то мне  все  равно  поставят
памятник с надписью: "Величайшему  из  плагиаторов  Брокту  -  благодарное
человечество".
   Я не удержался от улыбки, которая привела моего собеседника  в  крайнее
раздражение.
   "Неужели вы не можете понять, - почти закричал он, - что лично для себя
я ничего не искал. Мне не  нужна  слава,  я-то  хорошо  знаю,  что  ее  не
заслужил. Всю жизнь я провожу в уединении, избегаю общения с людьми именно
потому, что стыжусь принимать от них  знаки  уважения  и  признательности.
Разве одного этого недостаточно, чтобы искупить вину, если вообще ее можно
назвать виной!"
   "Простите, я вовсе не хотел вас обидеть, - сказал  я  и,  чтобы  как-то
преодолеть возникшую неловкость, добавил: - Поверьте, я не только  вас  не
осуждаю, но, напротив, высоко ценю ваше мужество".
   "Я сам должен просить у вас извинения за свою вспыльчивость,  -  сказал
он, смягчившись. - Но вы должны понять мое состояние.  Как  бы  я  ни  был
убежден в своей правоте, вот уже  двадцать  лет  я  каждый  день  встаю  с
предчувствием, что буду разоблачен и выставлен на осмеяние. Я-то  понимаю,
что, даже оправдав мои действия с  точки  зрения  нравственной,  люди  все
равно будут смеяться - вот плут, перехитривший все человечество".
   "Почему же..." - начал было я возражать, но он, не слушая, продолжал:
   "Впрочем, мне это безразлично. Пусть смеются. Я свою задачу выполнил, а
это в конце концов самое важное. И знаете, что я вам еще скажу? Я  глубоко
убежден, что и другие специалисты обнаружили плагиат. Иначе не могло быть.
По моим  подсчетам,  как  минимум  три-четыре  человека  должны  были  это
сделать. Почему же они молчали? Видимо, по той же причине:  соглашались  и
одобряли. А почему не дали  знать  хотя  бы  мне,  что  им  известно  все?
Очевидно, потому, что не хотели становиться соучастниками.
   Так или не так, но мне никто не помешал. После удачного эксперимента  с
"Хаджи-Муратом" я выпускал книгу за книгой. Мог бы издать гораздо  больше,
но приходилось делать паузы: шедевры ведь не пекутся как блины".
   "Знает ли об этом ваша жена?" - спросил я.
   "Нет, - ответил он, - не хотел осложнять ей жизнь, она и  без  того  не
очень сладкая. Вот, собственно говоря, и все. Что же вы  намерены  делать,
имея в руках такую сенсацию?"
   "Ничего. Молчать", - ответил я, вставая. Мы  пожали  друг  другу  руки,
Брокт проводил меня к выходу. Старушки не было видно. У порога он сказал:
   "Знаете,  о  чем  я  больше  всего  жалею?  О  том,  что  у  меня   нет
продолжателя".
   Теперь вы понимаете, Сойерс, почему я все это вам рассказываю?
   - Еще бы не понять, - сказал  Сойерс.  -  Вы  всерьез  думаете,  что  я
возьмусь за такое дело?
   - Да. Выбор на вас пал не случайно. Во-первых, вы уже начали  пробовать
силы в литературе и появление новых работ будет вполне естественно. Скажут
лишь, что ваш талант дозрел и заблистал новыми гранями. Во-вторых,  и  это
может быть еще более важно, люди вашей профессии обладают, как правило,  и
мужеством, и развитым чувством долга. Словом, у вас есть все  необходимое,
чтобы взяться за такое дело.
   - А почему вы не беретесь за него сами?
   - Я ждал этого вопроса, - сказал Воронихин. - Можете быть уверены, если
бы это было возможно, я не задумался бы ни на минуту. Не в моем  характере
сваливать на других ношу, какую способен поднять я сам. Но судите сами,  я
журналист  со  сложившимся  стилем  и,  смею  сказать,  достаточно  широко
известен читающей публике. Никто не поверит, если вдруг  Воронихин  начнет
выступать с историческими романами,  пьесами  и  даже  поэмами.  Нет,  моя
кандидатура не подходит ни по каким статьям. Подумайте, Сойерс,  подумайте
и решайтесь.
   - Я все еще не  могу  привыкнуть  к  мысли,  что  в  наше  время  может
существовать только такой, не знаю даже как выразиться, странный, что  ли,
выход  из  создавшегося  положения.  Мы  уже  успели  забыть  само   слово
"плагиат", а тут... - Сойерс замолчал. Мимо их столика  прошли  девушка  с
юношей. Они оживленно беседовали с чем-то своем, и, конечно,  им  не  было
никакого дела до чужих забот. Сойерсу внезапно пришла в голову мысль,  что
впервые в жизни он побоялся быть услышанным.
   Он встал, подошел к высокой прозрачной балюстраде, заглянул  вни