страх и приблизился к
шапке.  Он  поднял  ее  и повертел в руках.  На миг в голове мелькнуло
острое сознание, и он увидел в этом предмете нечто знакомое и близкое.
Он  посмотрел  вниз.  Взрослых  медведей  не было.  Испуганные громом,
раздавшимся сверху,  где он стоял  сейчас,  они,  очевидно,  в  страхе
бежали   в   лесную   чащу.  И  только  пестун,  странно  застывший  в
неестественной позе,  лежал на примятой траве, где они так недавно еще
боролись  с ним и бегали друг за другом.  Хуги не мог осмыслить только
что происшедшее событие,  но сами факты подсказали,  что убежавший был
враг,  ибо иначе не лежал бы сейчас внизу пестун,  каким-то образом на
расстоянии укушенный этим  существом  при  помощи  грома.  Этого  было
достаточно,  чтобы  понять,  что  в  будущем надо будет бояться запаха
двуногого существа.
     Хуги бросил малахай и подошел к ружью. От него резко пахло чем-то
неприятно-кислым и сладким,  как пахло дымом,  только что рассеявшимся
поверху.  Ружья  он  в  руки не взял,  а переступил через него и начал
спускаться по каменным выступам вниз.
     Ночь и затем еще день Хуги бродил неподалеку от Орлиной скалы,  у
которой  произошло  несчастье.  Было  тоскливо  и  горестно.   Правда,
одиночество   теперь  не  пугало.  Ему  и  раньше  по  нескольку  дней
приходилось бывать одному,  но из памяти не  уходила  гибель  пестуна,
сраженного громом.
     Вечером, на закате солнца,  он отыскал по следу Полосатого Когтя,
и  уже вдвоем они вернулись на ту лужайку,  где остался убитый пестун.
Но,  увы,  вместо него лежала лишь куча  костей  да  несколько  клоков
шерсти.  По ржавым перьям, оброненным рядом, нетрудно было понять, что
здесь пировали днем бородатые орлы-ягнятники.
     Один такой бородач вот уже несколько лет обитал на вершине скалы,
у подножия которой  был  убит  пестун.  Была  у  него  и  самка,  чуть
поменьше,  с более светлыми крыльями. Бородач был необыкновенно могуч.
Когда,  сидя на скале,  он расставлял крылья,  готовясь ринуться вниз,
чтобы  затем  взлететь,  Хуги видел,  что одно крыло равно размаху его
рук.  Крылья были темными,  с чуть светловатым  подбоем,  и  перья  на
концах торчали редко.  Он прозвал его Желтогрудым,  а скалу - Орлиной.
Эти имена, не были для него конкретными, как, впрочем, и все имена, по
которым  он  запоминал  зверей и птиц.  Имена просто носили зрительный
характер,  образ,  с какими-нибудь яркими отличительными чертами. Даже
цвета  и запахи воспроизводились точно,  стоило только подумать о них.
Обладай Хуги речью, он и тогда не сумел бы мыслить конкретнее.
     Год назад  из любопытства и неуемности,  свойственных всем детям,
он залез на вершину скалы и оттуда увидел на одном из выступов, больше
других обеленном пометом, огромное развалистое гнездо, небрежно свитое
из толстых веток и палок.  Желтогрудого он заметил первым и, затаясь в
камнях,  долго  его  разглядывал.  Это  была  все-таки страшная птица.
Кривой  мощный  клюв,  казалось,  мог  сокрушить  камни.  И   все-таки
неопытность и излишняя смелость побудили Хуги созорничать. Он встал во
весь рост и пронзительно крикнул:
     - Хо-уп!
     Орел вздрогнул,  и голова его молниеносно повернулась к мальчику.
Хуги  увидел  в  больших  желтых глазах какую-то дикую магнетизирующую
силу.  В царственной осанке орла  появилось  угрожающее  беспокойство.
Желтогрудый  издал  глухой клекот и камнем сорвался вниз.  Хуги принял
это за бегство.  Он давно уже понял,  что  тот,  кто  бежит,  слаб  и,
значит,  можно его не бояться. Но тут ошибся. Желтогрудый взмыл в небо
и вдруг,  сложив крылья,  ринулся  прямо  на  него.  Опоздай  Хуги  на
какой-то миг,  и ему бы несдобровать.  Мальчик с кошачьей проворностью
метнулся в сторону и юркнул в узкую глухую трещину.  Неожиданно  стало
темно  под  размахом  крыльев,  послышался  скрежет  когтей по мшелому
камню.  Поняв,  что Хуги неуязвим,  Желтогрудый снова поднялся и  стал
делать над скалой виток за витком.  Только теперь Хуги осознал,  какой
опасности он подвергался и что с ним может быть,  если он  вылезет  из
трещины. Так и сидел до ночи, пока бородатый орел куда-то не улетел. С
тех пор Хуги больше не отваживался беспокоить царственную птицу  в  ее
владениях, но в памяти затаил обиду и злость.
     И вот теперь,  найдя вместо пестуна жалкие останки,  он со злобой
посмотрел на вершину скалы, но орлов там не было.
     У зверя нет представления о своей смерти,  но она вызывает в  нем
инстинкт  страха.  Этот страх безотчетен и все же связан с конкретными
ощущениями.  Животное,  не понимая,  что может умереть,  просто боится
боли,  которую  приносит ему или может принести своим насилием другое,
более сильное животное.  Смерти, как таковой, в его представлении нет.
Нет и душевных мук,  предшествующих неминуемой смерти.  Поэтому личное
"я" в сознании зверя до последнего часа остается бессмертным. Он знает
лишь одно:  умереть может всякий,  только не он.  Убивая себе подобных
для того,  чтобы утолить голод,  животное никогда не предполагает, что
само может оказаться жертвой;  если ею становится,  оно ощущает только
страх перед болью и только боль. Однако гибель близких сородичей может
вызвать в нем более сложные чувства, приближенные к чувствам человека:
ненависть к убийце и тоску по ближнему.  Однако,  как и у людей, тоска
постепенно  проходит,  ненависть  же остается до последних дней.  Это,
конечно,  свойственно сильному зверю, и такой зверь цепко удерживает в
своей  памяти пережитое и действует в дальнейшем,  полагаясь только на
личный опыт.
     Но Хуги сейчас чувствовал острее гибель своего товарища, которого
он знал два года и к которому успел привыкнуть,  деля с  ним  нехитрые
радости игры и веселья;  он воспринял это как личную обиду, нанесенную
не столько тем двуногим существом,  которое  бежало  от  него  самого,
сколько  этими  пернатыми  хищниками,  свившими свое гнездо на скале и
когда-то посягнувшими причинить боль и ему.  Хуги был умнее зверя.  Он
способен  был  мыслить глубже и видеть дальше,  чем мыслил и видел его
умудренный опытом и годами наставник.
     Полосатый Коготь осторожно внюхивался в остатки молодого медведя,
разбросанные по траве,  сердито ворчал,  опасливо кидал взгляды на  то
место, откуда вчера прогремел выстрел. Но все вокруг снова было тихо и
спокойно.  Зато Хуги  вел  себя  крайне  возбужденно.  Он  метался  по
лужайке,  тоскливо скулил и тоже поглядывал на скалу,  но выше,  туда,
где обычно сидели орлы.  Внезапно выпрямился, глаза загорелись, кулаки
сжались,  и  он  твердо,  преисполненный  какой-то решимости,  пошел к
подножию скалы. Высокая глыба серого камня, покрытая зелеными лишаями,
встала  на  пути.  Он  поднял  голову,  присел и вдруг сильным толчком
подбросил себя вверх.  Руки  цепко  схватились  за  выступ.  Худощавое
мускулистое  тело  снова напряглось тысячами пружин и опять вскинулось
выше.  Руки работали быстро-быстро - и вот он уже на площадке. Секунда
- прыжок,  и смуглая фигурка,  сразу уменьшившаяся в размерах,  уже за
полутораметровой трещиной.
     Полосатый Коготь,   словно   поняв   его   намерения,  недовольно
заворчал,  подошел к скале и  понюхал  то  место,  откуда  Хуги  начал
взбираться.  А мальчик тем временем достиг россыпи камней,  по которой
прокралось с другой стороны двуногое существо,  бросившее  затем  свой
лисий  малахай  и  длинную  палку,  пахнущую незнакомым запахом серы и
металла.  Через минуту то и другое полетело под возглас мальчика вниз.
Полосатый Коготь отпрянул было от грохота,  а затем подошел и потрогал
лапой ружье.  О, он знал, что это была за палка! Из такой вот когда-то
вылетел гром и ударил его в плечо.  И как было после больно! С тех пор
он знал, что человека надо бояться, особенно если при нем есть длинный
предмет,  пахнущий  железом и сладким дымом.  Или же нападать на него,
когда нет возможности убежать.
     Полосатый Коготь сердито заурчал,  затем подцепил когтями длинный
ствол, зажал его и поднялся на дыбы. Хуги смотрел сверху с интересом и
любопытством.  Медведь  переступил,  размахнулся  и  с  силой ударил о
кромку камня прикладом ружья.  Узкий приклад с  мелкими  зарубками  по
цевью  разлетелся  в щепки.  Медведь замахнулся еще.  От ружья отлетел
замок и кремень.  Теперь оно больше не  издаст  вонючего  грома  и  не
укусит  в  плечо,  как  укусило  некогда.  Это  была  месть,  и  месть
справедливая.  Ствол ружья Полосатый Коготь запустил в малинник. Потом
очередь дошла до лисьего малахая,  пахнущего острым потом человека.  В
воздух полетели клочья рыжей шерсти и ошметки засаленных тряпок.
     Хуги, проследив  за  расправой  Полосатого  Когтя,  издал  горлом
клекочущий звук,  которым обычно выражал свое удовлетворение,  и снова
полез по скале вверх. Безошибочно определяя, за какой выступ, за какую
грань  можно  уверенно  схватиться  рукой,   чтобы   подтянуться   или
перебросить гибкое тело к следующему уступу, Хуги лез все выше и выше,
и порой казалось,  что он поднимается по  отвесной  стене.  Высота  не
пугала:  высоко в камнях он чувствовал себя не менее уверенно,  чем на
ровном месте.  Монолитная скала, вся в трещинах и складках, постепенно
сужалась,  местами образуя мелкую осыпь.  Хуги обходил такие места.  И
вот он уже наверху,  на самом пике.  Перед ним, как на ровной площадке
такыра, один за другим высились каменные утесы, чьи вершины были вечно
покрыты снегом и всегда стояли выше, чем облака.
     С высоты  увидел  Хуги  -  далеко  внизу  - и знакомую долину,  и
ступенчатый спад всего  горного  массива,  покрытого  разными  поясами
леса.  Альпийские  луга тоже были все на виду.  Его острый глаз далеко
видел пасущихся на равнине иликов,  небольшие стада  кабарожек  и  еще
каких-то  рогатых  зверей - не то маралов,  не то джейранов.  С высоты
орлиного полета увидел Хуги и Старую Ель,  росшую на вершине каменного
кряжа. Он знал: там жили волки. Они тоже, как и орлы, были врагами. Но
он, медленно и уверенно вживаясь в среду природы, все больше осознавал
свое превосходство над ее обитателями.  Все меньше боялся тех, кто мог
ему причинить боль.  Он уже начинал чувствовать себя  властелином.  До
сих пор помнил урок,  преподанный барсуком Чуткие Уши, и теперь мог бы
при случае поквитаться с ним,  но барсук по-прежнему был недосягаем  в
своей  норе  и  по-прежнему  держался осторожным отшельником.  Рядом с
заваленным ходом он вырыл другой и теперь опять грелся на солнышке.
     Вдруг Хуги забеспокоился.  Предчувствие беды заставило посмотреть
вверх.   Высоко-высоко   кружил   над   ним   Желтогрудый.   Маленькая
распластанная  тень,  скользившая по камням,  становилась все больше и
больше.  И Хуги заторопился.  Отыскал взглядом черную копну гнезда  на
угловатом  выступе и заметил в нем одиноко прижавшегося птенца.  В три
прыжка он достиг этого выступа,  протянул  руку  и  схватил  за  горло
неоперившуюся  шею  орленка.  Тот  зашипел,  уперся,  прикрывая белыми
пленками злые желтые глаза.  Но Хуги выдернул  его  и,  размахнувшись,
бросил наотмашь вниз. Потом уперся в гнездо ногами, натужился, и целая
копна палок и сучьев с треском полетела с  обрыва,  увлекая  за  собой
оползень  камней.  Только  несколько  секунд следил он взглядом,  как,
подпрыгивая на лету,  падает в пропасть гнездо ненавистного бородача и
его подруги,  а затем стремглав кинулся наверх, к спасительной трещине
в камне. Он успел вовремя. Упругая волна воздуха под сильными крыльями
пригнула его еще ниже. Ягнятник испустил резкий клекот, в котором гнев
мешался с отчаянием,  и бросился вниз,  на выступы,  о которые все еще
билось и рассыпалось старое,  пропитанное известью переваренных костей
гнездо.
     Спустя немного на вершину скалы опустилась и самка.  В когтях был
зажат крупный козленок теке. Но увы, кормить было некого.
     До самой ночи караулили бородачи спрятавшегося Хуги,  но так и не
дождались.  На  месте  разоренного   гнезда   осталась   лишь   лежать
обезображенная   тушка   мертвого   орленка,   найденная   и  поднятая
Желтогрудым.
     С тех  пор  бородачи никогда больше не вили гнезда на этой скале.
Хуги отстоял ее для себя.  Это был его первый шаг на  пути  укрепления
владычества в обширных владениях Розовой Медведицы и Полосатого Когтя.

4

     А меж тем главный виновник гибели пестуна,  без ружья, без шапки,
в истерзанном чапане,  сидел у костра и обгладывал вяленную на  солнце
баранью  лопатку.  Неподалеку паслась пегая лошаденка.  Человека звали
Кара-Мерген,  что значит Черный Стрелок.  Это был охотник за медвежьей
желчью.  Вот уже много лет он промышлял охотой.  Ни мясо медведей,  ни
лохматые шкуры не интересовали его.
     На счету у Кара-Мергена было тридцать девять зверей, и столько же
зарубок значилось на цевье старинного шомпольного ружья,  которое било
без  промаха.  Он  был  великий охотник,  и недаром его назвали Черным
Стрелком.  Он обычно брал у распотрошенного медведя немного  нутряного
жира  и  аккуратно  вырезал  засапожным  ножом  из  печени зеленоватый
мешочек с желчью.  Это было самое ценное.  Казахи-кочевники платили за
крупную  желчь  по  двадцать  баранов  или  отдавали  хорошую лошадь -
дхол-джургу,  иначе - иноходца.  Медвежьей желчью старики поддерживали
здоровье,  а  молодым  она  давала  неутомимость и бодрость.  Ею также
натирали больную поясницу,  но главным образом, она хорошо помогала от
брюшного  тифа,  дизентерии  и  других кишечных заболеваний.  Нутряным
жиром лечили чахоточных, давали его от простуды, но чаще применяли как
лечебную  мазь  от потертостей.  Сбитая седлом или вьюком спина лошади
заживала после этой мази на третий день.  Так что Кара-Мергену незачем
было обременять себя медвежьим мясом и шкурами. Он брал только то, что
удобно было носить и беречь в горах. Все остальное после удачной охоты
оставалось мелким зверюшкам, грифам и сипам.
     Здесь, в горах,  Кара-Мерген  оказался  не  случайно.  Он  обычно
охотился  к  востоку  или  западу  от  долины  Черной  Смерти  и,  как
большинство казахов,  знал о недоброй славе этих мест,  однако он  был
великий   охотник,  смелый  и  поэтому  наперекор  молве  о  Жалмауызе
отправился именно сюда. Тут обязательно должны были быть медведи.
     Оставив лошадь   у   подножия   горы   Кокташ,  Кара-Мерген  стал
подниматься высоко в горы,  поближе к сыртам и альпийским  долинам.  В
эту пору медведи еще не могли лакомиться дикими яблоками, а промышляли
сурков и  до  отвала  обжирались  высокогорной  малиной,  клубникой  и
костяникой.  По характерным меткам, которые оставляли сами медведи, по
следам,  по остаткам пиршества в малинниках он пришел  к  выводу,  что
наткнулся на хорошее медвежье угодье, и без труда определил, что здесь
обитают два  крупных  зверя,  самец  и  самка  с  медвежатами  да  еще
двухгодовалый бала-аю.  Полтора дня выслеживал Кара-Мерген медведей, а
затем наткнулся на свежеобсосанный и вытоптанный малинник.  Он не стал
оставлять  запаха  и  следов  на  лужайке  перед малинником,  а обошел
высившуюся рядом скалу,  отыскал на ней пологое место  и  забрался  по
россыпи  камней  наверх.  Меж валунов выбрал подходящее место,  откуда
можно было спокойно наблюдать за подходом к малиннику, и залег. Однако
усталость взяла свое. Он подкрепил силы кусочком лепешки, испеченной в
золе,  глотнул из походного бурдюка несколько глотков кислого кумыса и
задремал,  пригретый солнцем. Он был совершенно уверен в успехе, знал,
что медведи придут сюда,  и придут перед вечером, чтобы после утренней
охоты на сурков полакомиться малиной.  Но ожидания не сбылись. Медведи
почему-то не пришли ни перед  вечером,  ни  позже.  Тогда  он  покинул
укромное место на скале и, отойдя подальше, заночевал в сосновом лесу,
чтобы с утра снова начать поиск.  Нельзя сказать,  что он не  думал  о
Жалмауызе,  страх  перед  ним  все  время  холодил  спину,  но  он его
перебарывал и верил,  что охота будет все-таки  удачной.  И  тогда  он
скажет  всем людям,  что был в долине Черной Смерти и обошел все горы,
там убил медведя и  добыл  самую  большую  желчь,  которую  когда-либо
добывал.  И еще скажет,  что никакого Жалмауыза не видел,  хотя бросал
ему вызов. Вот тогда его будут звать не только великим охотником, но и
батыром.  О  нем  станут  складывать легенды,  и любая девушка захочет
стать его невестой и женой.  Он заплатит калым за ту,  которую выберет
сам.  Так  думал  Кара-Мерген,  веселя  сердце  мечтой  и  подбадривая
смелость надеждой.
     Однако следующий  день  тоже не дал никаких результатов.  Охотник
проходил почти до вечера по сыртам, побывал на альпийском лугу и снова
спустился ниже, чтобы еще раз хорошенько осмотреть малинник.
     Не производя ни малейшего шума,  подошел к скале и медленно  стал
карабкаться по камням к старому своему укрытию.
     Бурый медвежий бок он увидел сразу. И хотя в зарослях, скрывающих
медведя,  трудно было определить величину зверя, однако определил, что
это тот самый бала-аю, следы которого видел раньше. Кара-Мерген решил,
что  молодой  медведь пришел сюда один и что надо стрелять.  Он снял с
головы малахай, пристроил ружье и подсыпал на полку пороху. До медведя
было   шагов   девяносто.  Случалось,  бил  и  дальше.  Взведя  курок,
Кара-Мерген сотворил короткую молитву,  прося аллаха укрепить его руки
и  направить пулю точно по цели,  и стал подводить мушку ружья в бурое
пятно медвежьего бока.  Пять раз он  отрывался  глазом  от  прорези  и
смотрел,  в  то ли место целит,  и наконец утвердился в вере,  что все
правильно, и только тогда плавно и осторожно потянул пальцем за спуск.
     Ружье оглушительно  ахнуло,  медведь  завизжал,  и  все заволокло
дымом,  но Кара-Мерген знал заранее,  что промаха не будет.  Подождал,
пока дым рассеялся,  и выглянул.  О аллах!  Кара-Мерген увидел, как из
шкуры выскочившего на лужайку и  грохнувшегося  наземь  медведя  вылез
голый черноголовый юноша.
     - Жалмауыз!  -  не  то  взвизгнул,  не   то   выкрикнул   шепотом
Кара-Мерген и,  забыв о ружье,  своем единственном кормильце, и лисьем
малахае,  согревавшем его по ночам и дающем прохладу в солнечный день,
в ужасе побежал прочь.
     И это было так вовремя! Жалмауыз оставил свою простреленную шкуру
и,  сверкая  глазами  пожирателя  людей,  птицей  взлетел  на  скалу и
погнался  за  Кара-Мергеном.  Он  чуть   не   настиг   его.   Охотник,
обернувшись, увидел, как гневен медведь-оборотень в образе человека. И
только,  наверно,  аллах не допустил несчастья,  иначе быть бы  ему  с
распоротым животом и растерзанным сердцем...
     - Ой-бай,  ой-бай, ой-бай! - все еще содрогаясь от ужаса, говорил
охотник, сидя теперь у костра и держа в руках баранью лопатку.
     Тридцать девять зарубок сделал он на цевье ружья. И вот сороковой
медведь   оказался  самим  Жалмауызом.  Не  поверил  он,  Кара-Мерген,
аксакалам, не поверил народной молве, и теперь тот пошлет через него в
казахские стойбища всякие болезни, и проклянут его степняки за то, что
нарушил запрет и вторгся во  владения  пожирателя  людей.  Его  самого
станут  бояться  люди  хуже  Черной  Смерти,  и никто не даст ему даже
кусочка лепешки,  никто не утолит жажду даже глотком воды.  Все  будут
только  шарахаться  от  него.  Враз пересохла слава,  как пересыхают в
каракумских песках родники шикбермес.
     Кара-Мерген доел мясо, помолился аллаху, прося дать на этом свете
добра,  а на том - милость божью,  и стал подседлывать лошадь.  Пегая,
заезженная кобыленка качнулась от толчка, которым Кара-Мерген подтянул
подпругу.  Смирная,  верная - хоть бросай на  целую  неделю  в  горах,
никуда не уйдет.  Так приучена. Хоть и стара стала, а другой лошади не
надо.  Не раз предлагали сменить ее,  давали за  полный  пузырь  желчи
хорошего  скакуна  - дхол-джургу.  Да зачем он,  скакун?  Сколько троп
вьется по горным кручам  -  разных.  Иные  зверем  проложены,  иные  -
человеком.  Но не всякая лошадь пройдет по ним. На пути лесные завалы,
камни,  кручи,  что ползком по тропе  не  пролезе