ен, кажется, понял, кивнул:
     - Ну тогда пиши, - и тоненько, по-козлиному захехекал.
     В полдень  они  вышли на вершину горы Кокташ.  Отсюда хорошо была
видна вся долина Черной Смерти.  Четким  треугольником  вписывалась  в
зелень палатка,  неподалеку от нее бродили лошади. Скочинский насчитал
их четырнадцать.  Значит,  семь из них было  чужих.  Увидел  и  людей,
кружком лежащих неподалеку от палатки.  В середине курился костер. Все
казалось мирным и спокойным.  Ничто  не  внушало  тревоги.  Скочинский
опять достал записную книжку, коротко записал и эти наблюдения.
     Ровный пологий спуск горы  Кокташ  был  особенно  зелен.  Гладкое
разнотравье  - вьюнок,  молочай,  кустики дикого горошка и рассыпанные
кулижки мелкого желтоцвета -  резко  отличалось  здесь  от  зелени  на
сыртах  и еще более от высоких альпийских трав,  которые местами могли
скрыть с головой всадника с лошадью.
     Люди внизу  зашевелились,  когда  Скочинский и Кара-Мерген прошли
половину склона. Семь человек стояли плотной кучкой, очевидно о чем-то
переговариваясь.  И  только  теперь  Скочинский почувствовал,  что они
действительно настроены к ним враждебно. Эта враждебность выражалась в
их  неподвижности,  терпеливом  ожидании и уверенности,  что все будет
так, как они решили. Это же самое подметил и Кара-Мерген.
     - Абубакир  совсем  злой,  -  сказал  он,  с тревогой поглядев на
Скочинского. - Пожалуйста, близко не подходи. Так калякать можно.
     - Чепуха! Чего они сделают?
     Некогда приученный Федором Борисовичем к  решительным  действиям,
он  не  раз заявлялся в стан окруженных басмачей и диктовал им условия
сдачи.  Тогда было куда опасней.  Басмачи тыкали ему в грудь  маузеры,
угрожая расправой,  а он спокойно и небрежно отводил от себя вороненые
стволы  и  начинал  переговоры.  Железное  спокойствие,   которое   он
разыгрывал перед ними, всегда выручало, хотя потом две-три ночи мучили
кошмары.
     Не снимая  с левого плеча бельгийки,  Скочинский шел,  всем своим
видом выражая недоумение и холодную досаду на тех,  кто оторвал его от
важного  дела.  У казахов не было оружия,  и это вселяло надежду,  что
удастся склонить их к благоразумным поступкам. "Вы там будьте начеку с
ними. Все-таки они, кажется, враждебно настроены", - вспомнились слова
Дины.  "Она права,  - подумал он,  - с ними и в самом деле  надо  быть
осторожней".
     Не доходя трех шагов, Скочинский остановился, внимательно оглядел
угрюмые лица казахов, и губы осторожно тронула улыбка.
     - Ну,  салам алейкум,  друзья!  Рад вас  встретить,  как  дорогих
гостей,  и оказать дружескую помощь, если вы приехали в наше становище
с добрым сердцем и открытой душой.
     Казахи что-то  забормотали,  потом  на  полшага  вперед  выступил
Абубакир,  в широком сером чапане,  быстроглазый,  с тонко  подбритыми
усиками,  с  четкой  линией  красиво поджатых губ.  Шевельнув короткой
двенадцатижильной камчой,  тоже улыбнулся,  но улыбка получилась злой,
принудительной, как усмешка.
     - Почему не пришел сам Дундулай?  - не  отвечая  на  приветствие,
дерзко спросил он.
     Скочинский вспыхнул,  но  мгновенно  взял  себя  в   руки.   Умея
горячиться, он умел и сдерживаться в самые ответственные моменты.
     - Если так будем начинать разговор,  мы уподобимся глупым ишакам,
желающим своим ревом напугать друг друга.  Я еще не слышал, чего хочет
Абубакир и зачем он приехал сюда с жигитами.
     - Кара-Мерген знает,  зачем я приехал.  - Темные, почти слившиеся
со зрачками глаза Абубакира недобро метались в узком прищуре век.
     - Я  хотел  бы  услышать это лично от тебя,  Абубакир,  - понизив
голос,  ответил Скочинский и,  обойдя казахов,  направился к  палатке,
оставив их у себя за спиной.
     Абубакир, как   видно,   не   ожидал   от   Скочинского    такого
непринужденного поведения.  Он растерянно посмотрел ему в спину,  и на
лице отразился бессильный гнев.
     Вход в палатку не был зашнурованным,  и Скочинский догадался, что
в ней побывали гости.  Он откинул угол брезента,  но внутри все лежало
на  месте  - вещи,  продукты,  даже бутыль со спиртом в ивовой оплетке
оказалась нетронутой.  Впрочем,  правоверным самим  кораном  запрещено
употреблять напитки кяфира.  "Ничего, - подумал Скочинский, - поиграет
Абубакир в разгневанного батыра,  на том  и  успокоится".  Он  положил
бельгийку  на  мешок с мукой,  снял с себя верхнюю куртку,  потому что
было жарко,  и, поправив на плечах широкие лямки рабочего комбинезона,
вылез из палатки.
     Казахи стояли  все  на  том  же  месте   и   переговаривались   с
Кара-Мергеном. В голосе Абубакира по-прежнему слышались гневные нотки.
     - Кара-Мерген,  - позвал Скочинский,  - готовь гостям чай. Добрая
беседа не может идти без доброго угощения.
     - Жок! - твердо сказал Абубакир, строго глянув на Кара-Мергена.
     - Почему?  -  спросил  Скочинский.  -  Разве  вы пришли сюда не с
добрыми намерениями?
     - Какое может быть добро?  - шагнул к нему Абубакир,  в руках его
оказался шерстяной мешок,  называемый капом.  -  На!  Казах  не  хочет
принимать подарка, если человек жаман, - и высыпал к ногам Скочинского
несколько плиток чая и рулон голубого сатина,  преподнесенные  Федором
Борисовичем Кильдымбаю.
     - Объясни, в чем дело, - тихо, но твердо потребовал Скочинский.
     - Чего объяснять? Зачем объяснять? Сам не знаешь? Вы нарушили наш
обычай,  наш порядок.  Зачем вы ходили Кокташ?  Это  место  запретное!
Здесь  живет  Жалмауыз.  Никто  его  не  должен тревожить.  Вы пришли,
тревожили.  Теперь казахский журт беда пришла. Аил моего отца холерные
больные  есть.  Два человека.  А может,  уже больше.  Кто виноват?  Вы
виноваты! Что скажешь?
     - Скажу,  что ты глуп,  как пенек, - хрипло ответил Скочинский. -
Скажи мне в свою очередь,  кто это настраивает  вас  против  Советской
власти и против ученых, которые никому не причиняют зла?
     Абубакир побелел,  глаза расширились, насколько позволил им косой
разрез  век.  Опалив  взглядом  Скочинского,  резко  повернул голову к
жигитам и так же резко мотнул ею:
     - Кадыр!
     Один из  казахов,  в  истертом  лисьем  треухе,  плосколицый,   с
маленьким  носом,  неуверенно  вышел вперед,  придерживая сбоку тонкий
волосяной аркан. Скочинский знал, что в руках искусного табунщика этот
аркан  может  быть  грозным оружием:  не успеешь моргнуть,  как будешь
связан по рукам и ногам.  И тут он узнал казаха,  хотя прошло  столько
лет.  Это был тот самый, которого он спас однажды от расправы бандитов
Казанцева.
     - Кадыр?  Так это ты?  - спросил Скочинский.  - Разве твоя клятва
была лживой, когда ты говорил, что станешь мне братом?
     Кадыр ничего  не  ответил.  Краска  стыда  заливала  его широкие,
плоские  щеки.   Он   опустил   голову.   И   тогда   Абубакир,   видя
нерешительность   жигита,   снова   подхлестнул  его  резкой  короткой
командой.
     Кадыр переступил  с  ноги  на  ногу,  и  неожиданно  в глазах его
сверкнули огоньки непокорности.
     - Жок! - сказал он.
     И в это время другой из жигитов кинулся к  палатке,  и  не  успел
Скочинский  загородить  в  нее  вход,  как  он  юркнул  туда и вылез с
бельгийкой.
     Дело принимало    серьезный    оборот.   Игра   в   безмятежность
оборачивалась против него самого.
     - Верни  на  место оружие,  - все еще пытаясь быть хладнокровным,
сказал Скочинский казаху. - Дай сюда ружье.
     Но Абубакир  опередил.  Он шагнул к своему жигиту и вырвал из рук
бельгийку.
     И тогда  Скочинский  не  выдержал.  Он  бросился  к  Абубакиру  и
коротким ударом в челюсть свалил  его  с  ног.  Не  давая  опомниться,
выхватил  из  рук ружье,  но принять оборонительную позу уже не успел.
Его схватили за плечи, за ноги, кто-то резким рывком, упершись коленом
в спину,  дернул назад голову.  Потемнело в глазах. Скочинский услышал
хриплую брань и затем почувствовал,  как его мгновенно  отпустили.  На
светлом фоне неба смутно увидел коренастую фигуру Абубакира и какой-то
неясный короткий предмет в его руках, вскинутый на уровне груди; успел
различить обостренно-проясняющимся взором и внутреннюю черноту неровно
обрезанного ствола,  но сказать уже ничего не успел. Бесшумная вспышка
белого  огня  с  силой ударила в грудь и прожгла насквозь.  Он упал на
колени,  ища руками опору,  потом сел и,  запрокидывая  голову  и  все
больше изменяясь в лице, часто заморгал широко расставленными глазами.
Где-то  далеко  в   подсознании   загорелась   радужная   точка.   Она
пульсировала,  разрасталась  и  в  последних  толчках  сердца  все еще
пыталась жить в безголосом крике  мыслей:  "Они  убили  меня!  Что  же
теперь будет с Диной и Федором? Зачем я погорячился?.."
     Онемевшие казахи  опомнились,  когда   услыхали   тяжелый   топот
Кара-Мергена.  Он убегал к подножию горы Кокташ. Жигиты не думали, что
все обернется так,  но безудержная горячность Абубакира теперь ставила
под  угрозу  и их собственные жизни.  Кара-Мерген не должен был уйти в
горы.  Это было ясно каждому,  и тогда двое кинулись его догонять.  Но
Абубакир,   распаленный   ненавистью,   злобой,   дико,  по-лошадиному
взвизгнул и снова передернул затвор обреза. Рискуя попасть в своих, он
вскинул  его  и  прицелился.  Грохнул второй выстрел.  Бежавшие казахи
прянули в стороны.  Кара-Мерген высоко подпрыгнул, как подпрыгивает на
бегу  смертельно  раненный теке,  и с разбегу сунулся головой в траву.
Когда к нему  подбежали,  он  лишь  вяло  шевелил  кривыми  ногами  да
судорожно  сжимал  и  разжимал  пальцы.  Пуля  попала  в затылок.  Его
принесли и положили рядом со Скочинским.
     Растерянные, бледные,  люди  Абубакира  не могли смотреть друг на
друга.  Одни из них,  повернувшись на восток, шептали молитву, проводя
ладонями  по  лицу,  другие  цедили проклятья в адрес страшной долины,
которая еще раз оправдала  свое  название.  Они  знали,  что  Абубакир
настроен   воинственно   и  носит  под  чапаном  обрез,  но  никто  не
предполагал,  что он станет стрелять в людей. Они поехали с ним, чтобы
только прогнать из запретных владений Жалмауыза русских,  которые, как
сказал жаурынши,  потревожили его покой.  Дундулай,  конечно,  большой
человек,  у  казахов  пользовался  уважением,  но  коль  он  во зло им
оказался прямым виновником страшной болезни,  опять вспыхнувшей  среди
казахского   журта,   то  уж  тут  считаться  с  былыми  заслугами  не
приходится.  Так думали  жигиты  Абубакира.  Но  Абубакир  все  сделал
по-своему. Один аллах теперь знал, что ожидает их впереди.
     Первым подал голос Кадыр. Он всегда был послушным воле хозяев, но
убийство Скочинского,  которому он когда-то назвался братом, подняло в
его душе неудержимый протест.
     - Что ты наделал?  - сказал он Абубакиру.  - Ты обманул нас всех.
Ты убил моего названого брата.
     - Молчи,  собака!  - крикнул Абубакир.  - Тот,  кто называет себя
братом гяура,  сам гяур.  Клянусь аллахом,  ты будешь лежать вместе  с
ними, если надумаешь, меня выдать! - И резко клацнул затвором обреза.
     Кадыр попятился.  Абубакир действительно может  сделать  все.  Он
верная опора Кильдымбая.  Убьют, спрячут, и никто не будет знать, куда
делся безродный и бедный табунщик.  Но  и  его  неуверенного  протеста
хватило, чтобы другие задумались о своей судьбе.
     Сын Кильдымбая  Жайык  подошел   к   Абубакиру   и,   глянув   на
окровавленный  рот  Скочинского,  к  которому  он совсем недавно лично
подносил большую щепоть обжигающего пальцы бесбармака, сказал:
     - Ты убил их обоих.
     - Да,  - жестко ответил Абубакир.  - Я убил их обоих,  потому что
такова была воля аллаха.
     - Но вместе с кровью русского ты пролил кровь и правоверного. Нет
ли в этом греха?
     - Нет.  Пособник гяуров не  может  быть  правоверным,  -  отрезал
Абубакир. - Так говорил Асаубай.
     - Хорошо, - тихо вздохнул другой жигит. - Но в горах осталось еще
двое.  Кара-Мерген  сказал:  "Они  остались  продолжать работу.  Через
неделю мы должны к ним вернуться". Что ты скажешь на это?
     - Они не дождутся их и спустятся сюда. Тогда мы сделаем с ними то
же самое.
     - О алла!  Что ты задумал,  Абубакир?!  Нам не сносить из-за тебя
головы...
     Абубакир презрительно через губу сплюнул.
     - Вы не жигиты!  У вас нет ни  ума,  ни  храбрости.  Ваши  головы
вместо мозгов набиты мякиной, а сердца похожи на верблюжий помет! Если
мы не  убьем  Дундулая  и  его  девчонку,  нас  всех  ожидает  смерть.
Советская  власть не пощадит не только меня,  но и вас.  Станет ли она
разбираться, кто стрелял, а кто помогал стрелять?
     Да, это было сказано убедительно.
     - Если же убьем всех,  степь покроет молчанием нашу тайну.  Какой
мужчина  пожелает  стать  женщиной?  Разве  законы адата не повелевают
блюсти единство между правоверными?
     Да, это было сказано обнадеживающе.
     - Мы так спрячем гяуров,  что не нарушим  даже  покоя  травы  над
ними.  Никто  из  нас не польстится на их добро.  Мы уничтожим его,  и
никто не будет знать,  здесь ли или  в  другом  месте  останавливались
гяуры.  Лошадей  угоним  с  собой  и  продадим  в дальние аилы.  Тогда
Жалмауыз возрадуется и  не  станет  больше  посылать  в  степь  черные
болезни,  и казахи снова обретут покой. Такова воля аллаха, услышанная
муллой Асаубаем во время пророческого сна,  такова  мудрость  Асаубая,
тайно переданная мне для вас.
     Да, это было сказано поучительно.
     И все повернулись к востоку, воскликнув в поднятые ладони:
     - Бисимилла иррахманиррахим! Да будет так, как велит бог!
     После короткой молитвы Абубакир подошел к Кадыру и не без тайного
умысла сказал ему:
     - Ты повезешь русского.
     Он явно хотел сделать его сообщником.
     - Я  не обагрял своих рук его кровью,  - снова было запротестовал
Кадыр, но, чувствуя на себе решительный и беспощадный взгляд страшного
человека, умолк.
     - И никому ничего не  скажешь,  -  не  обращая  внимания  на  его
протест,  жестко  продолжал  Абубакир.  - Иначе замолчишь навсегда.  А
теперь делай, что тебе говорят...
     Убитых погрузили  на лошадей и повезли в глубь долины.  Кадыр вез
русского,  положив его поперек седла, а Жайык - Кара-Мергена. Какой-то
тайный  голос  шепнул  Кадыру запустить руку в карман куртки русского,
которую он тоже прихватил с собой.  Может,  его документы когда-нибудь
пригодятся  ему,  чтобы  очистить  перед  людьми  свою душу,  насильно
втянутую в тяжкий грех. Ибо аллах всемилостив.
     Кадыр нащупал  плотную  пачку каких-то бумаг и,  не глядя на них,
боясь, чтобы не увидели другие, сунул за пазуху.
     Яму выкопали  заступом,  найденным  в палатке,  но предварительно
осторожно подрезали и сняли дерн:  Абубакир не  велел  нарушать  покоя
травы.  Но когда очередь дошла до самих похорон,  Жайык воспротивился,
чтобы Кара-Мергена, как и русского, придавить землей.
     - Он мусульманин!  - заявил Жайык. - Я не стану зарывать его, как
собаку.
     - Да, это верно, - кивнул Кадыр.
     - Мы погребем не только тело,  но и душу,  а это большой грех,  -
сказали другие.
     Тогда Абубакир велел сделать в яме подкоп. Кара-Мергена завернули
в  его  же  чапан  и  подсунули в нишу,  а рядом опустили Скочинского.
Вместе с ними под сожалеющий цокот жигитов положили все  вещи  ученых.
Яму  завалили,  хорошенько утоптали землю,  а потом аккуратно прикрыли
дерном. Лишнюю землю унесли подальше и высыпали в сурчиные норы.
     Были люди - и нет;  нет и следа от них.  Кто подумает, что здесь,
на чистом и ровном месте,  где колышется  чемерица,  пестуя  на  ветру
ядовитые дугожильные листья,  похоронены два человека?  Кто найдет их,
если,  даже отойдя и вернувшись,  не скажешь  сразу,  тут  ли?  Память
обманчива, время же всемогуще.
     Еще полторы недели  жили  казахи  в  долине,  поджидая  следующие
жертвы.  Коротали  дни  и  ночи в томительном,  тревожном бездействии.
Вечерами долго не ложились спать,  сидя вокруг костра и  слушая  горы.
Совершая  свой  извечный окольцованный путь,  из ночи в ночь всплывала
над ними Большая Медведица. На каждого приходилось в ней по звезде. О,
это было недоброе сочетание,  коли оно предначертано самим аллахом! Не
выставит ли он когда-нибудь их грешные души на всеобщее обозрение, как
выставил  когда-то  Жеты  Каракши?  (Жеты  Каракши - Большая Медведица
(буквально: семь разбойников).)
     И еще полторы недели кружили по степи,  охраняя из долины  выход.
Ожидание сменилось усталостью. Пришла пора вернуться в родные кочевья.
Горы таинственны и  всесильны.  Казахи  не  любят  гор.  Только  степь
способна помочь предать забвению испытанное Судьбой.  Да поможет аллах
каждому укоротить свою память...

3

     Сперва прокатился  слух:  Ибраев  -  восходящая звезда Казахского
филиала Академии наук СССР  откладывает  свадьбу  до  осени.  Суды  да
пересуды. Но слухи не были лишены оснований.
     Ильберс спешно собирался в горы Джунгарского Алатау.  Зачем,  для
чего - толком никто не знал, кроме самых близких.
     22 апреля он прибыл в Кошпал,  Оттуда, не задерживаясь, вместе со
своим  первым  учителем  Яковым  Ильичом  Сорокиным  выехал  в  колхоз
Кызыл-Уруса,  что значит Красное Пастбище. В этот день выездной суд из
Талды-Кургана  должен  был  вынести  приговор  убийцам  Скочинского  и
Кара-Мергена.  Все семь человек сидели на скамье  подсудимых.  На  суд
съехались  люди из многих аилов.  Вещественные доказательства убийства
были налицо.  Перед судом  на  желтой  кошме  лежали  изъеденные  ржой
бельгийка,  кремневка и прочие вещи,  извлеченные из могилы;  здесь же
были  документы  -  записная  книжка,  карта  и  паспорт  Скочинского.
Заключение  судмедэкспертов  о насильственной смерти тайно погребенных
предъявили подсудимым.  Все они признались в  своем  преступлении,  но
никто  не  мог  ничего  сказать  о дальнейшей судьбе Федора Борисовича
Дунды и его помощницы Дины Григорьевны Тарасовой.
     - Абубакир,  -  сказал  Жайык,  - тоже хотел убить их,  но они не
спустились с гор.  Мы не знаем,  что стало с ними.  Уезжая  из  долины
Черной Смерти,  мы решили,  что их покарал сам Жалмауыз.  Теперь знают
все,  что это  было  вымыслом  суеверных  людей  и  пропагандой  мулл,
особенно муллы Асаубая, арестованного в тридцать третьем году.
     Ильберс попросил у суда разрешения задать вопрос.
     - Скажите,   Жайык,   кого  разыскивала  тогда  в  горах  научная
экспедиция?
     - Тоже не знаем,  - ответил подсудимый. - Наверно, Дундулай и его
товарищи унесли эту тайну с собой.
     Жайык, постаревший,  обросший,  подавленный,  с  тоской в глазах,
вяло переводил взгляд с Ильберса на судей,  сидевших  за  единственным
здесь столом, застланным красной сатиновой скатертью.
     - Значит, никто из вас больше не верит в Жалмауыза?
     - Нет, не верит, - повторил Жайык. - Никто не верит. Вот спросите
народ.  - И он повернулся лицом к тем,  кто в чутком  молчании  слушал
суд.  Казахи,  мужчины и женщины, - все сидели прямо на лужайке, перед
столом, окружив его большим полумесяцем.
     Подсудимые тоже сидели,  скрестив ноги, но вместо скамьи под ними
была долевая полоса кошмы,  снятая с юрты.  Вставали  только  те,  кто
должен был отвечать.
     - Это хорошо, - сказал Ильберс, - что никто не верит в мифическое
существо, якобы пожирающее живых людей. Но оно, это существо, родилось
в умах суеверных совсем не случайно.  Кое-кто из вас, очевидно, помнит
моего  дядю - Урумгая.  Двадцать три года назад нынешняя долина Черной
Смерти тогда еще не называлась так и не имела на себе  проклятья.  Это
была самая обыкновенная долина,  каких много в ущельях гор.  Туда-то и
откочевал дядя, чтобы заранее выбрать место для зимнего стойбища. Отец
мой,  возглавлявший род, должен был прийти в долину двумя днями позже.
Но когда прикочевал в нее,  то ни дяди, ни его жены, ни их сына, моего
двоюродного брата Садыка,  там уже не было.  Был только скот и собаки,
стерегущие стадо.  Страшная болезнь чума,  бич того времени,  унесла в
могилу  дядю