не своим голосом:
     - Жалмауыз! Жалмауыз!
     В сердце  Федора  Борисовича  словно ударила электрическая искра:
"Неужели  Садык?"  Реакция   сработала   мгновенно.   Он   кинулся   к
Кара-Мергену,  а тот,  весь белый, как меловой утес, стоял и показывал
пальцем:
     - Там,  там...  Тот самый... На сосне сидел, потом соскочил. Туда
побежал... Я говорил, ты не верил... Это он кричал...
     Не слушая   причитаний,   Федор   Борисович   бежал  в  указанном
направлении,  чувствуя, почти ощущая каждой клеточкой своего тела, что
сейчас,  сейчас увидит опять того,  кого видел семь лет назад,  увидит
шустрое голое существо,  лишь по виду похожее на  человека.  Он  бежал
стремительно,  как  только мог.  Но внезапно почувствовал,  что сейчас
упадет, если не остановится: легкие разрывались от недостатка воздуха,
сердце готово было выскочить.
     - О-а,  о-а...  -  шумно  вдыхал  он,   борясь   с   тошнотой   и
головокружением.
     В глазах вертелись звезды, круги, пятна. Он готов был зареветь от
досады  и  злости на Кара-Мергена,  очевидно вспугнувшего своим криком
мальчика...
     Но моментально  погасил  гнев,  как всегда умел его гасить в себе
холодным  рассудком,  ибо  гнев  был  плохим  помощником  в   принятии
правильных, единственно верных решений.
     Кое-как отдышавшись и успокоившись,  сразу же задал себе  вопрос:
если Садык сидел на сосне, значит, можно обнаружить какие-то следы?
     - Показывайте,  где  он  сидел!  -   приказал   Федор   Борисович
подошедшему Кара-Мергену.
     Сосна оказалась обычной,  как многие вокруг.  Остановив охотника,
Федор Борисович осторожно стал оглядывать траву.
     - Вы точно уверены, что он здесь был?
     - Здесь,  здесь.  На  самой  этой сосне.  Я хорошо видел,  как он
прыгал. Потом бежал...
     Но Федор Борисович уже и сам заметил,  что трава во многих местах
была примята.  Он опустился на корточки.  Хм,  странно!  След  волчьей
лапы, и довольно большой. Отпечаток пятипалой, следовательно, передней
ступни был по размеру не меньше человеческого  кулака.  Однако  вскоре
подобрал  несколько красновато-рыжих волос,  каких у серых волков быть
не могло. Нашел несколько кучек помета, валявшихся за кустиком горного
гороха.
     - Кто здесь сидел? - спросил Федор Борисович.
     - Я думаю, каскыр, - ответил Кара-Мерген.
     - А это? Волос-то красный?
     - О!  И правда красный! - удивился Кара-Мерген. - Тогда здесь шие
сидел...
     - Что за шие?
     - Каскыр. Только красный каскыр.
     - То есть красный волк?
     - Е-е, шулай, - ответил Кара-Мерген по-казахски.
     Федор Борисович  обнаружил  еще несколько лежек.  Значит,  волков
было много.  Может быть,  три,  а может, больше. А вот и следы на коре
сосны.   Следы  глубокие  от  тупых  когтей,  оставленные,  как  будто
мгновенно,  в ярости неудачного преследования.  Федор Борисович поднял
большую шишку,  корешок у нее был зеленым,  не засохшим.  Черт те что!
Может,  Кара-Мерген удирающего волка принял за  мальчика?  Спугнули  с
лежбища волков, и только. И вдруг осенило: да ведь волки могли загнать
Садыка на сосну!
     Сбросив сапоги  и  оставив  ружье,  Федор  Борисович  примерился,
подскочил,  пытаясь  достать  нижний  сук.  Но  только  коснулся   его
пальцами. Тогда велел Кара-Мергену подсадить себя. Оказавшись на суку,
встав во весь рост,  начал осматривать дерево. И - ахнул: на капельках
слезящейся  смолы  увидел  несколько  приставших  к ним длинных черных
волос.  Он поспешно достал записную  книжку.  В  ней  лежал  такой  же
приблизительно  длины  черный волос,  подобранный у скелета.  Сомнения
больше не  оставалось.  Кара-Мерген  действительно  только  что  видел
Жалмауыза. И видел уже второй раз. Везет же кому не надо!
     Это было целое открытие.  Садык живет здесь,  но спускается  и  в
долину,  к скелету своего отца.  Зачем? Значит, он все еще его помнит?
Вот они,  загадки!  Теперь,  очевидно, этот Садык будет их задавать во
множестве
     Федор Борисович слез с дерева,  оставил на нем засеку, заприметил
местность  и только после этого дал наконец отдых себе и Кара-Мергену.
Они ели холодное мясо и лепешки,  совсем  не  догадываясь,  что  рядом
стерегут  их волчьи глаза и что неподалеку,  под Старой Елью,  лежат в
логове притихшие волчата Остроухой.

11

     Федор Борисович и Кара-Мерген вернулись только на закате  солнца.
Увидя их издали,  Скочинский и Дина побежали навстречу. Те тоже махали
руками,  что-то кричали,  и видно было,  что возвращались  с  хорошими
вестями.
     На склоне горы Кокташ они обнялись. Но Дина почувствовала крепкие
объятия  Федора  Борисовича только тогда,  когда он уже опустил руки и
когда на лице у нее осталось лишь ощущение от его  колючей  щетины  на
подбородке. Он улыбался.
     - Вы его видели? - вырвалось у Дины.
     - Почти.  Опять повезло Кара-Мергену. Он видел. А мне не удалось.
Но главное, что он здесь! А вот еще находки, - сказал Федор Борисович.
- Покажите, Кара-Мерген...
     И все увидели в руках охотника разбитое ружье и  ошметки  лисьего
малахая, которые тот вытащил из переметной сумы.
     - Представьте, мы слышали его крик, - сказал Федор Борисович.
     - Неужели?
     - Да. Чистый, высокий голос. Слышится такое: "Ху-ги-и!"
     - Хуги? - воскликнула Дина. - А что? Давайте его так и назовем?
     Федор Борисович улыбнулся.
     - Не возражаю. Пусть отныне он будет Хуги.

x x x

     На третий  день  после  возвращения  с  гор  Кара-Мерген попросил
Федора Борисовича дать ему винчестер, чтобы сходить за архарами.
     - Я  вечером  обратно  приду.  Дикий  козел принесу.  Свежее мясо
кушать будем.
     И верно, в мясе была необходимость.
     Кара-Мерген ушел,  а Скочинский взялся  за  ремонт  исковерканной
кремневки.  Из  сухостойного ствола арчи вытесал приклад,  долго затем
работал над ним ножом, обтачивал, подгонял, обжигал на углях и наводил
глянец  другим  куском дерева.  Потом врезал замок,  привинтил теми же
шурупами,  и ружье наконец обрело свой первоначальный вид.  Стало даже
лучше,  новее.  Его, как рассказал перед этим Кара-Мерген, подарил ему
дед, и он же приучал внука к охоте.
     Когда уже  поздно  вечером  Кара-Мерген  вернулся,  неся  на себе
тяжелую тушу каменного козла, Скочинский встретил его подарком.
     Радости Кара-Мергена  не было границ.  Получив обратно кремневку,
он тут же сел в сторонке и своим острым засапожным ножом сделал  внизу
на цевье ложи сорок зарубок.  Таким образом,  счет убитым медведям был
справедливо восстановлен.
     - Ваша винтовка шибко хороший, - сказал он, посмеиваясь, - но моя
мультык лучше. Память больно дорогой.
     Отдыхали, сытно  ели,  набирались  сил для ухода в горы на долгое
время.  Надо было дать успокоиться и Хуги.  Да  и  опекуны  его  снова
должны были почувствовать себя в безопасности. Иначе можно спугнуть их
и заставить покинуть свои охотничьи угодья вместе с питомцем.
     Кара-Мерген высказал  пожелание,  что  надо бы захоронить останки
Урумгая,  а то,  мол, и без того долго душа покойного не знает приюта,
одиноко кочует по этой долине и плачет голосом шакала. Федор Борисович
пообещал успокоить неприкаянную душу умершего,  но не сейчас,  а после
того,  как  они  поближе  познакомятся  с образом жизни его одичавшего
сына.
     - Дундулай-ага,  - спросил Кара-Мерген,  - а Садыка будем ловить?
(Кажется,  он  начинал  верить,  что  Хуги  -  это  не   Жалмауыз,   а
действительно племянник Ибрая.)
     - Пока тоже не будем,  - ответил Федор  Борисович.  -  Нам  важно
проследить за ним в естественных для него условиях.  Как мальчик сумел
выжить,  как он живет сейчас,  каковы его отношения к  своим  приемным
родителям.
     Кара-Мерген выразил недоумение:
     - Его  поймать  надо.  Надо сказать:  у тебя дядя есть,  братишка
есть, зачем ты по горам гуляешь? Тогда он сам скажет, как его аю брал,
как жил, что кушал, по каким местам ходил. Все скажет.
     - Да в том-то и беда,  что он говорить не умеет, - вздохнул Федор
Борисович.
     - Как не умеет?  Ему два года  было,  когда  аю  тащил.  Наверно,
хорошо  калякал,  -  не  сдавался Кара-Мерген.  - А если забыл,  учить
будем.
     - А медведя вы бы научили разговаривать?
     Этот вопрос даже возмутил охотника:
     - Аю  -  это аю.  А Садык - человек,  у него язык есть,  ум есть.
Обязательно говорить должен.
     - Нет,  Кара-Мерген.  Не  будет  он разговаривать.  Слишком много
времени прошло. Все забыто, и все утрачено. Он почти такой же медведь,
и   повадки   его  медвежьи.  Дети  всему  учатся  от  родителей  -  и
разговаривать и понимать.  А Садык учился  жизни  у  медведей.  Ничего
другого не знает.  Людей он боится,  как боится их медведь.  Вот в чем
дело.
     Кара-Мерген все-таки   не  верил.  Разговор  этот  происходил  на
лужайке перед  палаткой.  В  сторонке  мирно  потрескивал  костер  под
казаном,  в  котором варилось мясо тека,  высоко уходил в безветренное
небо опаловый столб дыма.  Вокруг,  трубно гудя, летали шмели, жужжали
дикие   пчелы,   беспечно   носились   огромные,   присущие  горам,  с
разноцветными вензелями на крыльях бабочки.
     Федор Борисович  решил  рассказать Кара-Мергену легенду,  которая
как-то могла бы растолковать ему бесплодность его надежды.
     - Давно  случилось,  - начал Федор Борисович.- Больше трехсот лет
назад.  Индийский   падишах   Акбар   решил   устыдить   самоуверенных
мудрецов...
     Начало легенды  сразу  пришлось  Кара-Мергену  по  душе.   Акбар,
мудрецы  - это было в казахском духе.  И чтобы слова русского ученого,
входя в одно ухо, не вылетали бы из другого, он надвинул свой тумак на
одну сторону, подставив другую. (Тумак (каз.) - шапка с ушами.)
     - Его мудрецы доказывали,  - продолжал  Федор  Борисович,  -  что
каждый  ребенок  все  равно  будет  знать свой язык,  если даже его не
учить.  Так, мол, каждого человека, какой бы он нации ни был, сотворил
бог.  Акбар  не согласился с мудрецами и повелел отобрать у своих слуг
детей и поместить на семь лет  в  отдельные  покои,  то  есть  большие
каменные  кибитки.  А  слугам,  которые должны были за ними ухаживать,
вырезали языки,  чтобы  они  не  могли  научить  детей  разговаривать.
Кибитки закрыли на замок, а ключ взял себе Акбар и повесил на грудь.
     - Хм, ай-яй-яй! - изумлялся Кара-Мерген жестокости опыта.
     - Прошло  семь  лет,  -  рассказывал Федор Борисович,  - и за это
время дети ни разу не  слышали  человеческого  голоса.  Наступил  срок
открыть двери.  В сопровождении мудрецов,  когда-то поспоривших с ним,
падишах Акбар вошел в покои,  открыв  их  своим  единственным  ключом.
Когда вошли,  то услышали вместо человеческой речи дикие вопли, крики,
вой,  мяуканье.  Никто из детей не произнес ни одного  слова.  Они  не
знали  человеческой  речи.  И  тогда  падишах  Акбар  прогнал со двора
хвастливых и неумных мудрецов...
     - Смотри-ка, - сказал Кара-Мерген, выслушав легенду, - а я думал,
что племянник  Ибрая  калякать  может.  Но,  наверно,  у  него  память
все-таки есть, раз он сюда ходил своего мертвого отца проведать?
     - Верно,  - подтвердил Федор Борисович,  - какие-то остатки  этой
памяти  сохранились.  Но  на  самом  деле  все  гораздо  сложнее.  Вот
поэтому-то я и не хочу пока предавать земле прах Урумгая.
     - О аллах! - воскликнул Кара-Мерген.
     Этот разговор навел на размышление и Скочинского с Диной.
     - Удивительно  все-таки,  -  сказал Скочинский,  - ведь одичавший
человек,  этот самый Homo ferus,  все фактически оставляет  при  себе:
человеческий мозг,  задатки, память, способность усваивать речь, а вот
развить их людям не удается.
     - Частично  удается,  -  ответил  Федор  Борисович.  -  Но только
частично.  Многие примеры нас убеждают в этом.  Дело в том, что бывает
упущен   критический   момент,  когда  дети  еще  способны  преодолеть
"психический барьер",  который отделяет в них инстинктивные задатки от
сознания.  И  преодолеть  его  можно  только  в определенном возрасте,
примерно до четырех лет.  Дальше этот барьер, очевидно, становится все
более  неприступным,  и  зачатки  сознания,  не  сумев преодолеть его,
постепенно глохнут. Разбудить их уже почти невозможно. Вот вы, Дина, с
какого времени помните свое детство?
     - Я? Я как-то не задумывалась, - ответила Дина.
     - А  вы  попытайтесь вспомнить.  У каждого из нас есть свои вехи,
оставленные по дороге  жизни.  Ну-ка,  напрягите  память!  Обязательно
что-нибудь вспомнится из детства.
     Дина наморщила лоб,  потом потерла переносицу,  изобразив на лице
комическое выражение.
     - Что-то такое блеклое вспоминается,  когда в корыто с кипятком я
сунула руку.  Помню, что было очень больно, и эту боль успокаивали мне
постным маслом со взбитыми желтками.
     - Вот-вот,  это  и есть одна из памятных вех,  - заулыбался Федор
Борисович. - Сколько же вам было?
     - Да... около четырех. Так и няня вспоминала.
     - А еще раньше что-нибудь было, помните?
     - Нет. Как будто меня раньше и не существовало.
     - Совершенно верно.  Декарт был прав: "Мыслю, значит, существую".
Вы,  конечно,  и  в  два и в три года уже мыслили,  но ваши мысли в то
время   подталкивались   инстинктами,   подражанием.   Ваше   сознание
только-только начинало развиваться. Его не было раньше. А вот инстинкт
сознания уже существовал. Именно он-то и заставил вас сунуть ручонку в
корыто   с   кипятком,  а  зачатки  сознания,  уже  проявляющие  себя,
зафиксировали этот факт. Он остался в памяти. То же самое происходит и
у зверей,  у животных, конечно, высокоорганизованных. Поэтому все, что
с ними случалось,  они помнят и уже никогда не повторяют ошибок. Иначе
это было бы для них гибельно. Вот это и есть приспособление к условиям
той среды, в которой находится живой организм.
     - М-да,  все довольно интересно устроено, - засмеялся Скочинский.
- Но у меня вот какой вопрос...  Если многое  человеку  передается  по
наследству,  в  чем,  как я знаю,  убежден наш Федор Борисович,  то не
передаются ли по наследству и жизненные вехи наших предков?
     - Именно  передаются,  но только в форме инстинктов,  - убежденно
ответил Федор Борисович.  - Об этом говорит и  Павлов,  а  еще  раньше
сказал Дарвин. То, что, скажем, присуще взрослой обезьяне, уже присуще
и ее детенышу,  например  жесты,  звуковые  сигналы.  Конечно,  это  в
какой-то   степени   тоже   формируется   и   развивается  в  процессе
взаимоотношения с другими особями,  но не настолько,  чтобы  очень  уж
усложниться.
     - Даже если изолировать  этого  детеныша,  как  Акбар  изолировал
детей? - спросила Дина.
     - Да.  Самое элементарное все равно останется,  -  ответил  Федор
Борисович.  - Дело в том, что у животного, как я полагаю, в отличие от
человека слишком высок этот "психический  барьер".  Зачатки  сознания,
которые тоже в нем,  бесспорно,  заложены,  как и в человеке, не могут
преодолеть его.  Даже если животному станет помогать человек,  как  он
помогает  своему  ребенку.  Поэтому  животному  никогда  не дано стать
по-настоящему мыслящим существом.  Отсюда другой вывод:  если  ребенку
вовремя  не  помочь  перешагнуть его психический барьер,  он останется
животным. И, наконец, еще вывод: как ни парадоксально, но психика, или
этот самый барьер, закладывается до рождения и с годами становится все
устойчивей.  Вот почему никогда почти не удается воспитанного  зверями
человека  сделать  человеком  в  полном  смысле.  Все это представляет
огромное для науки значение.  Несмотря на открытия  Дарвина,  Павлова,
Мечникова и других ученых, мы еще очень слабо представляем себе, как и
насколько мы тесно связаны с самой природой,  которая нас породила,  и
как  и  насколько  с  обществом,  которое  нас подняло до уровня нашей
цивилизации.  Возможно,  наш Хуги поможет нам  полнее  понять  прошлое
человечества,  а  заодно  и  подскажет,  как  вести  себя  человеку  в
будущем...

12

     У Хуги был свой мир,  свои радости и свои заботы. Его сознание не
было отягощено проблемами, которые мучительно пытались разрешить люди,
жаждущие с ним встретиться. Однако он их увидел первым. Увидел потому,
что не он,  а они пришли в его мир, нарушив спокойствие и прибавив ему
новых забот.  Правда, своим появлением они спасли его от осады волков,
но  он  бежал  от  избавителей,  потому  что страх перед ними был выше
страха перед зверем...
     Хуги бродил  с  Полосатым Когтем,  которого он наконец разыскал в
яблоневом поясе,  неподалеку от той пещеры, куда его когда-то принесла
Розовая  Медведица.  Они  лазили  по  деревьям  и обрывали зеленоватые
дички.  Вот тут-то,  сидя на дереве,  Хуги и заметил вереницу двуногих
существ,  медленно  бредущих  по  звериной  тропе  в  гору.  Они  были
обременены поклажей и оттого казались горбатыми и более страшными, чем
при первой встрече.
     Хуги тихонько  хрюкнул  и  уставился  на  людей,  соображая,  как
поступить:  то  ли  бежать,  то ли спрятаться и продолжать наблюдение.
Любопытство оказалось сильнее. Зато Полосатый Коготь повел себя иначе.
Он заворчал недовольно и стал пятиться с дерева.  Ему явно не хотелось
иметь дело с этими существами. Жуя на ходу яблоки, напиханные в рот, и
роняя  зеленую  слюну,  он  поковылял на тропу,  которая вела дальше в
горы.  Но пройдя немного,  остановился,  поджидая питомца.  Он  стоял,
широко  расставив  передние  лапы,  огромный и мохнатый,  из стороны в
сторону,  как  маятником,  размахивая   лобастой   башкой.   Это   был
красноречивый  жест.  Полосатый  Коготь  терпеливо ожидал,  когда Хуги
слезет с дерева и пойдет за ним.  Но Хуги не пошел. Он спустился вниз,
залез в березовую поросль, что росла на краю обрыва над самой пещерой,
и затаился.  Полосатый Коготь хорошо понимал,  что его  питомец  давно
имеет  право  на самостоятельность и поэтому волен поступать так,  как
захочет.  И медведь, покачавшись из стороны в сторону, смахнул с морды
яблочную слюну,  поворчал для порядка и полез вверх,  поближе к еловым
лесам.
     Двуногие существа,  помогая  друг  другу,  наконец  выбрались  на
ровную площадку,  на которой когда-то  схватилась  с  волками  Розовая
Медведица.   Здесь   радовали  глаз  разнообразием  яблоньки,  желтели
созревающие плоды кислицы в темно-зеленых, плотных и колючих зарослях,
росла  боярка  вперемежку  с кустами клена.  Здесь было много солнца и
много тени,  неподалеку звенел водопадом горный ключ.  Когда  двуногие
существа увидели его,  они почему-то стали хлопать в ладоши,  издавать
какие-то возгласы и журчащие звуки.  Потом сняли со спин горбы  и  все
разом  побежали  к водопаду.  Хуги видел,  как они черпали пригоршнями
воду и плескали себе в лицо и друг  в  друга.  У  них  были  такие  же
передние ноги,  подвижные,  гибкие,  с длинными пальцами,  как у него,
которыми они не опирались о землю,  а ходили,  подобно ему,  только на
задних. И вообще были очень похожи на него, если бы не их разноцветные
мягкие шкуры,  составленные из отдельных частей и не имеющие  на  себе
волос. Двое, что были повыше, носили за плечами черные палки, и от них
пахло тем же запахом,  каким пахла длинная палка третьего. Этот третий
был уже хорошо знаком Хуги.  Острая,  мгновенно запечатлевающая в себе
образы память не могла обмануть: да, это был тот самый, громом убивший
пестуна.   А  вот  четвертый...  Четвертый  был  совсем  не  похож  на
остальных. У него и голос был мелодичней, и лицо розовое, да и весь-то
он выглядел как-то привлекательнее и милее. Особенно бросались в глаза
длинные светлые  волосы,  заплетенные  в  косу,  и  Хуги  инстинктивно
опознал в нем самку.
     Впрочем, от них всех веяло сейчас таким миролюбием,  уверенностью
в  себе  и в то же время такой беспечностью,  а может быть,  неумением
видеть и слышать  то,  что  было  доступно  ему,  что  Хуги  по-своему
удивился:  да  они  же  вовсе  не  внушают опасности.  Однако звериная
осторожность взяла верх,  и мальчик подавил в себе слепую  симпатию  к
этим существам.  Осо