хлопанье крыльев.
     - Вот тоже птица,  - говорил Сорокин.  - Иной год днем с огнем не
найдешь.  А  в  другой  - тьма-тьмущая.  Значит,  прошлую зиму провела
хорошо.  Бескормицы в горах не  было.  Уж  больно  ее  рыси,  дьяволы,
донимают.  Да  и  манулы  тоже,  когда она спускается ниже,  поближе к
ореховым лесам.
     На пути вырос каменный завал. Пока через него прошли, полчаса как
не было. На одном из камней Ильберс увидел агаму, гревшуюся на солнце.
Это была ящерица-круглоголовка,  с четверть длины, смешная, уродливая,
как живое напоминание все о той же седой древности.
     - Я совершенно не соображу сейчас,  где мы, - сказал Сорокин. - И
сориентироваться невозможно.
     - Вон   опять   щель   наверх.  Давайте,  Яков  Ильич,  попробуем
взобраться.
     Сорокин оглядел щель внимательно и ответил:
     - Нечего и пробовать.  Она вся заросла.  По ней  не  продерешься,
мальчик.
     - Ну, не получится - не надо. А попробовать следует.
     Сорокин пожал плечами и свернул к щели,  вырубая на пути особенно
густо сплетенные ветви кислицы.  Неожиданно он  опустился  на  колени,
отстранив от себя Манула, сунувшего нос к какому-то круглому предмету.
Это  оказалась  консервная  банка,  набитая  землей  и  почти  начисто
изъеденная   ржавчиной.   Он  прижал  ее  пальцами,  и  она  податливо
вогнулась.
     - Ильберс! - закричал Сорокин. - Смотри, что я нашел!
     Это была первая находка,  первый след,  некогда оставленный здесь
человеком.  Может быть,  Дунда и его товарищи останавливались здесь на
короткую передышку,  подкреплялись, чтобы идти дальше, а может, просто
черпали  этой банкой воду,  а потом бросили.  Но воды-то поблизости не
было.
     Поднялись еще  выше.  Ильберс  каблуком сапога стал разрывать под
собой старый,  прошлогодний нарост травы.  Под ним сразу же  оказались
камни,  мелкие, как щебенка. Он извлек их несколько штук и, очистив от
земли, стал разглядывать. Они были похожи на речную гальку.
     - Яков Ильич,  а вода здесь была.  Вот смотрите.  Камни обточены,
даже с глянцем.
     - Похоже, что так, - согласился Сорокин. - Но тогда куда же исчез
ручей?
     - Просто выбрал другой путь.
     - Хм,  и это верно.  Значит,  постепенно все затянуло,  расселина
заглохла, и...
     - И исчезла тропа, по которой они ходили, - добавил Ильберс.
     - Пожалуй,  ты прав,  мальчик. Ну-ка еще раз взгляни на карту. Ну
конечно! Тропа идет по ключу. Здесь так и обозначено.
     Ильберс засмеялся от прилива бодрости и почти реального ощущения,
что сейчас они подымутся и  найдут  тех,  кого  ищут.  На  миг  так  и
показалось,   что  Федор  Борисович  и  Дина  никуда  не  исчезали,  а
продолжали жить здесь, отрезав себя от постороннего мира.
     Сорокин посмотрел на него:
     - Обрадовался?
     - Да, Яков Ильич. Я уверен, что мы их найдем.
     Ничего не ответив,  Сорокин опять полез по расселине,  но  дальше
идти  было  совсем невозможно.  Толстые,  в руку,  стволы боярышника и
клена плотной стеной преграждали проход.
     Сорокин рубил до тех пор,  пока не выдохся окончательно, и только
тогда протянул  топор  Ильберсу.  Вырубленные  деревья  отбрасывали  в
стороны  и  так  шаг  за  шагом пробивались вперед.  Солнце уже стояло
высоко,  у  своей  полдневной  черты,  и  хотелось  есть,  но  желание
прорубиться и выйти на верхний ярус было сильнее голода.
     В один из моментов передышки Сорокин сказал:
     - Вот что такое четырнадцать лет.  Здесь была хорошо протоптанная
тропа. Теперь и признаков ее нет. Вот так все и меняется.
     - Этим и жива природа,  - улыбнулся Ильберс. - Но их мы все равно
найдем,  хоть что-то от них найдем,  - сказал и почувствовал,  как это
"что-то" больно резануло по сердцу.
     Он напряг зрительную память и  четко  увидел  Дину,  скачущую  на
лошади  по раздольной степи вслед за ним и его отцом Ибраем,  спешащим
прийти на помощь беркуту,  оседлавшему лису.  Вроде  это  было  совсем
недавно.  Дина-апа  -  звал он ее.  Кажется,  у нее были серые глаза с
темным ободком зубчиками внутрь.  Это были  очень  красивые  глаза.  И
светлая коса,  такая же толстая,  как у его Айгуль.  Когда же он успел
вырасти?  А Федор Борисович?..  Он помнился широкоплечим,  сильным,  с
озабоченным  продолговатым  лицом.  Особенно тогда,  когда просил отца
помочь  купить  ему  лошадей,  и  еще  тогда,  когда  разговаривал   о
проводнике.  Запомнилось  и  угощение  у Кильдымбая.  А вот Скочинский
проглядывал сквозь эти годы яснее.  Тоже здоровяк,  с крупным лицом  и
широко  поставленными глазами.  Но это уже,  наверно,  потому,  что он
недавно видел  в  паспорте  его  пожелтевшую  фотографию.  Как  трудно
представить мертвыми этих людей...
     Пришлось все-таки прекратить работу и пообедать.  Работы  хватило
бы еще часа на два, а сил уже не было. Болели руки, плечи, спина. Чуть
ли не вся расселина, с узким прорубом посередине, была завалена по обе
стороны зелеными кронами боярышника и клена.
     После обеда опять взялись за вырубку и, наконец, уже окончательно
уставшие,  выбрались  на ровную площадку второго яруса предальпийского
предгорья.  Здесь тоже было тесно от зарослей, но местами проглядывали
луговые  проплешины.  Вверху,  над  обрывом,  гладким  и  ровным,  как
надгробная плита,  высился срезанный поверху пласт  каменистой  осыпи.
Были заметны даже слои его,  обрубленные невысоким отвесом стены. Сама
же площадка чуть ли не во всю длину была засыпана обвальной породой.
     - Ну,  все,  -  сказал Сорокин.  - На сегодня хватит - и работы и
впечатлений.

     Отдыхая у костра,  Сорокин  сперва  почувствовал,  что  отчего-то
волнуется  собака.  Время  от  времени  она  поднимала  голову,  резко
настораживала уши, по ее загривку проходила дрожь.
     Сорокин обратил на это внимание Ильберса.
     - Манул кого-то  учуял.  Он  так  ведет  себя,  когда  поблизости
крупный  хищник.  Ну-ну,  чего  ты?  (Но  на этот вопрос собака только
несколько раз ударила по земле хвостом.) Вот и пойми тебя,  -  говорил
ей  Сорокин.  Недаром сказано:  у собаки думки в хвосте,  а у лошади в
ушах.
     - Может,  где  поблизости  медведь  бродит?  -  высказал  догадку
Ильберс.
     - Возможно. На всякий случай ружья надо будет зарядить жаканами.
     Они взяли свои двустволки и сменили в них патроны.
     Однако Манул   вскоре   успокоился,  положил  на  вытянутые  лапы
мохнатую голову и сладко задремал.  Успокоились и люди,  греясь теплом
костра  и  тихим задушевным разговором.  Где-то в зарослях попискивали
королевские вьюрки. Затем далеко в стороне запела вечернюю песню синяя
птица. Весна! Время любви и согласия.
     Кеклики, улары,  горные  галки,  каменные   ласточки,   чечевицы,
дрозды-дерябы  и  прочие  птахи  - у всех по-разному.  Кто уже выводки
водит, а кто всего лишь любовные песни заканчивает. Природа знает, как
поступить, каждому свое отмерила.
     В горах становилось все холоднее.  Потоки воздуха сдувают  тепло,
как птичье перышко.  Не то,  что в долинах.  Там оно тяжелее, плотнее,
расплескать его трудно.  А здесь - к небу  ближе.  Солнце  светит,  но
тепла  не  дает.  Когда-то  еще  войдет  оно  в силу,  прокалит лучами
каменные глыбы...
     Манул опять  вздрогнул,  приоткрыл глаза и вдруг сразу вскочил на
все четыре лапы. Он не залаял - только весь ощетинился. От загривка до
кончика   хвоста.   Бесстрашные  глаза  налились  непонятным  страхом,
растерянностью, в глотке забулькала злоба.
     Сорокин и   Ильберс  повернули  головы,  как  по  команде.  Разом
взглянули туда,  куда смотрела собака,  и остались сидеть,  не смея ни
верить, ни отвергать, что все это видится в самом деле. В ста саженях,
не более,  в мягком розовом отсвете заката четко виднелся стоявший  во
весь рост на кромке скалы совершенно обнаженный человек.  Ветер трепал
его длинные волосы,  относя их вбок, а он, сутулый и огромный, держась
правой  рукой  за выступ,  молча смотрел в их сторону.  Чувствуя,  как
защемила на затылке кожа,  стягиваясь в ознобе,  Ильберс  краем  глаза
увидел выражение лица Сорокина.  Тот,  подвернув под себя ноги,  сидел
прямо  и  неподвижно,  как  буддийский  монах,  приговоривший  себя  к
самосожжению. Только крупным тиком передергивались щеки.
     - Да ведь это же он... - шепотом выдохнул Ильберс.
     Напряженная рука  Сорокина  вяло  поднялась  и  упала на загривок
собаки. Манул присел, потом лег. Рука хозяина доходчивей слова.
     - Это  непостижимо,  -  ответил  Сорокин,  по-прежнему не спуская
взгляда с одинокой человеческой фигуры на скале.
     Было действительно  трудно постигнуть увиденное.  Два брата,  два
человека одного поколения,  одной крови смотрели сейчас друг на  друга
как будто из разных времен.  Эта мысль мелькнула не только у Сорокина,
но и у самого Ильберса.  Великое чудо человеческого  перевоплощения...
Сотни книг переворошил Ильберс,  дабы уметь мысленным взором проникать
в глубины невозвратных веков.  И сумел. Прослеживал взором бесконечный
путь  человека  от  его  истоков  животного царства до цивилизованного
общества.  Знал,  кажется,  все,  что способен был знать ученый, а вот
двоюродного  брата,  с  которым  вместе  когда-то  скакал  на палочке,
вообразить первобытным не мог.  И вот теперь он  перед  ним,  в  лучах
закатного  солнца,  дикий  властелин гор.  Слабый не выжил бы.  Только
сильному здесь дается власть,  предписанная самой природой.  Шли сюда,
чтобы проникнуть в тайну исчезновения ученых, повстречали же объект их
изучения, да и своего - тоже. Это ли не удача?
     Человек на  скале попятился,  исчез за выступом,  словно его и не
было,  а спустя минуту по  горам  прокатился  отчетливый,  таинственно
завораживающий крик:
     - Ху-ги-и-и!
     И тогда Ильберс вспомнил,  что в записной книжке Скочинского есть
запись,  где дикого Садыка он называет  Хуги.  Так  вот,  оказывается,
почему!
     Только теперь, почти онемевшие от случившегося, Сорокин и Ильберс
посмотрели друг на друга.
     - Нам все это не показалось с тобой,  мальчик?  - сомнамбулически
спросил Сорокин.
     - Нет,  Яков Ильич.  Перед нами подлинный экземпляр Homo ferus  -
дикого человека, по воле судьбы избежавшего цивилизации и общества...
     Но где же искать Федора Борисовича  и  Дину?  Что  с  ними  могло
случиться?
     Ответили горы - молчанием.

9

     В тот день,  когда Федор Борисович  и  Дина  отдыхали,  произошло
точно такое же событие и точно так же вечером. Но у этого события была
своя прелюдия.
     Смеясь, Дина сказала издали:
     - Ну,  не сердитесь.  Я ведь  в  самом  деле  хотела  вам  что-то
сказать.
     Он и не сердился,  испытывая от ее проказ необычайно  приподнятое
настроение. Подрагивая плечами, вышел из-под струй водопада.
     - Ладно!  - ответил ей с тем же веселым вызовом.  - Я подожду.  -
Его тело просило движений,  разминки, и, может быть, поэтому он ощутил
в себе неодолимое желание прямо здесь  же,  у  водопада,  минуя  поток
воды, взобраться по каменным ступеням и выступам на верхнюю площадку.
     Вода за  долгие  годы  выщербила  каменную  толщу,  меняя  русло,
проделала  множество  террас.  Метрах  в  пятнадцати,  прилепившись  к
обрыву, висели густые кусты клена, подобно висячим садам Семирамиды.
     Еще выше,  на  бесформенных глыбах камня,  лежал песчаный сланец,
весь изрезанный,  истрескавшийся и все еще забитый толстым слоем снега
и наледи - остатком позавчерашней ночной вьюжной вакханалии. Этот слой
снега и льда  лежал,  впрочем,  по  всему  гребню  каменной  стены  и,
медленно стаивая,  скатывался с нее капельками мелких брызг.  Огромная
гладкая стена темнела от влаги. Местами спрессованный снег наплывал на
карниз и вместе с щебенкой отваливался кусками.
     Упруго упираясь босыми ногами в выемки  и  хватаясь  за  выступы,
Федор  Борисович  без  особого  труда  и  риска  сорваться  легко стал
подниматься вверх.  Поток водопада  низвергался  сбоку,  задевая  лишь
отдельными струйками.
     Дина стояла внизу и следила за его движениями.  Поглядывая вниз и
улыбаясь,  он снова видел на ее лице непритворный испуг,  но уже не за
себя,  а за него.  И глаза ее опять говорили,  что  она  действительно
счастлива и очень боится потерять это счастье.
     - Ради бога,  поосторожней,  - подсказывала она.  -  Вы  слышите,
Федор Борисович?
     - Слышу, Дина, слышу. Скажите что-нибудь еще...
     - Я вполне серьезно...
     Он продолжал карабкаться по камням - все выше и выше.  И вот  уже
схватился за первую ветвь клена. Еще усилие - и он на широком выступе.
     - Браво! - закричала она от восторга. - Вы настоящий Хуги! Теперь
научитесь подражать его голосу. Тогда все научные опыты мы проведем на
вас.
     Он погрозил ей пальцем.
     Вокруг было много солнца,  много  зелени.  Красота  гор  казалась
поистине сказочной.
     Водопад шумел,  заглушая  слова.  Тому  и   другому   приходилось
кричать.
     - Ди-на! Отсюда великолепный вид!
     - Вы меня приглашаете к себе?
     - Ни в ко-ем слу-ча-е-е!
     Глядя на него,  радостная, вся какая-то возбужденная, она стояла,
запрокинув голову,  в своем ситцевом сарафанчике,  перекинув на  грудь
косу,  и  все  время улыбалась.  И он смотрел на нее,  почти физически
ощущая все то, что исподволь, незаметно накопилось в его сердце к этой
милой,  целомудренно чистой девушке, все то, что он глушил в себе, сам
того не сознавая, тяжелой изнурительной работой исследователя.
     Обвалы человеческих  чувств,  долго  сдерживаемые  усилием  воли,
подобны обвалам в горах.
     Десятки лет может копиться на изрезанных каменистых склонах песок
и щебенка,  заносимые сюда ураганами,  десятками лет  мягкие  скальные
породы,  разрушаясь  от  дождя  и солнца,  дополняют этот запас.  Слой
ложится на слой,  ежегодно покрываясь по весне травянистой опушью. Все
прессуется настолько прочно, что не сдвинуть никакими силами. Но ничто
не может накапливаться  беспредельно.  И  настает  момент,  когда  под
бременем  дополнительной  тяжести  вздрагивает  от внутреннего разрыва
многотонный наносный  слой  и  вдруг  всей  своей  сокрушающей  массой
подается вниз. Но это только начало. И тот, кому суждено почувствовать
под собой первый толчок,  уже  не  станет  свидетелем  величайшего  по
красоте  и  грандиозности разрушения.  Не встречая больше препятствия,
лавина песка,  щебня и камня,  ломаясь,  взвихриваясь, все сокрушая на
своем  пути,  с  гулом  и  тяжким  грохотом обрушивается по склону или
падает в пропасть.  Тучи пепельно-темной пыли высоко потом  вздымаются
над  местом обвала,  пугая зверей и птиц,  и носятся в этой пыли,  как
черные маленькие демоны,  горные галки,  крича и стеная над  погибшими
гнездами.
     Но вот оседает пыль,  обездоленно улетают птицы,  и снова надолго
утверждается тишина. Только ягнятники и сипы день и два кружат еще над
местом обвала,  высматривая зоркими глазами его жертвы.  Кажется,  что
неизгладимый   след   разрушения   долго   будет   отталкивать  взгляд
обнаженностью ужасной катастрофы, но нет, она не вызывает ни ужаса, ни
разочарования,  след  ее  по-новому  величествен и красив,  как всякое
обновление...
     Федор Борисович   зажмурился  от  ощущения  нахлынувших  на  него
чувств.  В  мыслях  нетерпеливо  звонкими  молоточками  звучали  слова
Николая  Скочинского,  сказанные ему одному перед уходом:  "Береги ее,
Федя,  она тебя любит..." Эти слова тогда ошеломили. Он никогда ничего
подобного в ней не замечал. Она вела себя так сдержанно. Скорее всего,
можно было подумать о ее  симпатии  к  Скочинскому.  Они  всегда  мило
болтали  друг  с  другом,  в  ее  отношениях  к Николаю сквозила такая
доверчивость,  что он даже подсознательно был на Дину в  обиде  за  ее
непонятное к нему отчуждение. Уже вскоре он вынужден был признать, что
Дина как научный сотрудник - неоценимая  находка  для  него,  что  она
превосходнейший человек,  обаятельная девушка,  умная, смелая, умеющая
отлично владеть собой. Но, боясь собственной легкомысленности, ни разу
ни  словом,  ни намеком не выразил ей своей симпатии,  кроме искренней
признательности за ее тяжелый труд,  разделенный  с  ними,  мужчинами,
поровну.
     Эти два дня после ухода Николая были для него  целым  наваждением
самых  противоречивых  чувств  и мыслей.  Только напряженные встречи с
Хуги заставили его не высказывать их вслух.  Это давалось  нелегко.  И
вот теперь,  сегодня, он разом почувствовал, как велика его ноша и что
нужен только толчок, чтобы сбросить ее.
     Дина взмахнула рукой,  как бы приглашая его спуститься и вместе с
тем выражая этим взмахом всю полноту своей скрытой любви к нему,  чего
не могла бы выразить словами.
     И вдруг все ему показалось смешным и  ничтожным  по  сравнению  с
тем,   что   ожидало   его   внизу.   Ничто   не  может  накапливаться
беспредельно...  В  душе  что-то  вздрогнуло,  подобно   начинающемуся
обвалу,  и его неудержимо повлекло вниз. Он схватился за кленовый куст
и торопливо опустил в расщелину ноги.  Он спускался  так  быстро,  как
только  было  возможно,  чтобы  не  сорваться  и не упасть,  и эта его
поспешность  страшно  ее  напугала.  Она  поняла,  что  с  ним  что-то
случилось.  Через  три  минуты  он  был  уже на земле.  Он шел к ней с
протянутыми руками, но не руки, а его глаза сказали ей все.

10

     - Сегодня мы отпразднуем нашу помолвку,  - сказал он, - взмахивая
топором возле охапки сушняка, брошенной поодаль от кострища.
     Она улыбнулась.
     - Нет,  в самом деле, - повторил он. - А когда вернутся Николай и
Кара-Мерген, мы сделаем это еще раз. Свадьбу же устроим в Пятигорске.
     Дина подошла к нему, приподнялась на цыпочки и поцеловала в щеку.
     Они зажарили на  вертеле  большой  кусок  присоленного  архарьего
мяса,  испекли  на  казахский  манер лепешку,  и тогда Федор Борисович
достал из рюкзака фляжку со спиртом.  За все время никто из них так  и
не притронулся к ней. Сегодня были все основания.
     Он налил в кружку спирт - себе  больше,  ей  меньше,  и  разбавил
водой. Она же тем временем нарезала мясо и разломила лепешку. Стол был
готов - лучший из столов в мире.  Их окружали горы,  девственные леса,
дикие,  никем, кроме них да зверей, не хоженные тропы. Вдали ворковала
горлица,  где-то стучали дятлы, с щебетом низко носились вокруг стрижи
и ласточки. И небо было безоблачным, голубовато-прозрачным, как душа у
того и другого. Под птичий гомон и выпили, все до дна. На глаза у Дины
набежали слезы,  и она,  раскрыв обожженный спиртом рот,  долго махала
ладошкой.  А Федор Борисович только засмеялся, подхватывая со скатерти
дымящийся кусок мяса.
     - Закусывай скорее!
     И она засмеялась, радостно блестя глазами.
     Вот тут-то они и увидели  Хуги.  Он  стоял  на  чистой  и  ровной
площадке,  овалом выступающей за водопадом. Стоял на самом краю обрыва
и внимательно смотрел на них.
     Федор Борисович повернулся и привстал на колени.
     - Ху-ги-и! - позвал он и протянул руку с кусочком мяса.
     До мальчика было метров сто. И тот, конечно, не только все видел,
но и слышал,  как пахнет мясо, как зовет Длиннолицый, может быть, даже
соображал, чего от него хотят.
     - Попробуй к нему приблизиться, Федя, - шепнула Дина.
     И Федор  Борисович встал и,  не опуская руки,  снова произнес его
имя. Мальчик не двигался. Возможно, понимал, что недосягаем, и поэтому
не  боялся;  возможно,  Федор  Борисович  вообще не внушал ему страха.
Однако,  когда  расстояние  между   ними   сократилось   вдвое,   Хуги
забеспокоился.  В  лице,  внимательном  и  сосредоточенном,  появилось
нервное напряжение.  Он как будто  решал,  уйти  или  остаться.  Федор
Борисович остановился.
     - Ху-ги!  Ху-ги!  -  ласково  повторял  он,  потом  повернулся  и
неторопливо  возвратился  к костру:  "Хватит.  Нельзя так резко ломать
психику".
     А душа  и сердце ликовали.  Над мальчиком одержана первая победа.
Он явился сам,  он уже почти не  боится  их.  Постепенно  можно  будет
приучить  Хуги к себе,  не подве