ить на психику?
     - Очевидно,  способны.  Ведь  прижимает же атмосферное давление к
земле всяких мошек? Почему же оно не способно угнетать человека?
     - Хм, - сказал Федор Борисович и отошел.
     Вскоре ветровой шквал загудел ниже,  и  сразу  все  почувствовали
холод.
     - Вот пурга идет, - вяло сказал Кара-Мерген и еще раз посмотрел в
сторону  Верблюжьих  Горбов,  над  которыми  уже не висело облачко,  а
стояла тяжелая синеватая мгла.
     Федор Борисович  махнул  рукой,  указывая  на  пещеру.  Все стали
собирать оставшиеся вещи, понесли их в медвежью берлогу.
     - Да  мы здесь и зимовать можем!  - уже громко кричал Скочинский,
пересиливая рев ветра, несущийся с высоты.
     Едва все  влезли  в  пещеру,  как перед нею со свистом пронеслась
упругая волна воздуха.  Она пригнула к земле траву, словно прошлась по
ней  огромным  тяжелым  катком.  Небольшие  яблоньки согнулись в дугу.
Плоды и листья посыпались с них дождем.
     - Прямо скажем,  вовремя,  - пробормотал Федор Борисович. - Такой
ветер способен снести человека, как муху.
     Дождавшись кратковременного   затишья,   Кара-Мерген  выскочил  к
шалашу и принес охапку травы.  Потом он заткнул изнутри лаз, оставив в
нем лишь небольшое отверстие.
     - Такая погода шибко опасная.  Совсем пропасть можно.  Я вот  так
один раз чуть-чуть не пропал. И вот ведь какое дело! Знал, скоро буран
будет,  прятаться надо,  а силы нету, воли нету, голову какой-то туман
кружит,  страх  берет.  Я шибко боялся.  Потом мало-мало ползал,  ямку
искал, прятался. Утром проснулся - хоть бы что!
     - Высоко  в  горах мало кислорода,  воздуха,  - отвечал ему Федор
Борисович,  хотя и сам не знал точно,  чем можно  объяснить  апатию  и
невольный  страх  человека  перед  наступлением снежного урагана.  - А
когда вот такая погода,  воздуха становится еще меньше. Вы чувствуете,
как мы все тяжело дышим сейчас? Атмосферное давление резко понижается.
Вот это, очевидно, и вызывает в человеке угнетенное состояние.
     А за  пещерой  уже  бушевала  метель  -  со  свистом,  с воем,  с
протяжным гудом. Под этот вой и гуд они все и уснули, тесно прижавшись
друг  к  другу.  Проснулись утром в белой тишине,  в сказочно красивом
мире,  родившемся за одну ночь  перед  их  каменным  убежищем.  Вокруг
толщиной  в  два  вершка  лежал  ослепительно чистый снег.  Лежал и не
плавился,  хотя  было  тепло   и   солнце   снова   собиралось   греть
по-августовски.  Федор  Борисович  и Скочинский,  раздевшись до пояса,
принялись играть в снежки,  смеясь и  радуясь,  словно  не  надо  было
решать,  что  же делать в связи с угрозой Абубакира,  словно вообще не
было странного предчувствия беды перед снежной  бурей,  словно  всегда
было хорошо.

17

     Утром действительно  как-то  все  стало  ясно.  Тревожная  весть,
принесенная Кара-Мергеном,  уже не вызывала того острого  опасения  за
сохранность  базы  в  долине  и  возможную  вспышку  эпидемии холеры в
казахских стойбищах,  какое она вызвала перед снежной бурей.  Конечно,
приезд   в  долину  Черной  Смерти  Абубакира  со  своими  воинственно
настроенными жигитами,  их угроза,  их  сообщение  о  холере  серьезно
осложняли  дальнейшую  работу  экспедиции,  но  вывод  и окончательное
решение,  как   поступить,   напрашивались   сами   собой.   Вчерашнее
предложение Скочинского было единственно верным и резонным.  Он должен
был  спуститься  с  Кара-Мергеном  в  долину  и  попробовать   убедить
Абубакира, что никакого Жалмауыза - пожирателя людей в этих горах нет,
а есть мальчик,  безобидное существо,  воспитанное  зверями.  Заразные
болезни,  время  от  времени  вспыхивающие в аилах,  никоим образом не
могут быть им посылаемы,  все  это  вымысел  и  заблуждение  суеверных
людей,  подчас  злобно  настроенных  муллами и недобитыми баями против
Советской  власти,  несущей  казахам  грамоту,  культуру  и  здоровье.
Скочинский должен был также убедить Абубакира и тех,  кто сопровождает
его,  что следует немедленно сообщить в Кошпал о появлении  холеры,  и
тогда  опытные  табибы  не допустят ее распространения на другие аилы.
Так должен был сказать Скочинский Абубакиру и сделать все возможное  и
невозможное, чтобы выполнить перед людьми, попавшими в беду, свой долг
ученого и человека.
     Завтракали в пещере. Ели подогретое на костре архарье мясо и пили
чай с пресными лепешками.  Шалаш был разрушен шквалом,  и остатки  его
теперь лежали под теплым,  быстро таявшим снегом.  Сойдет он,  и снова
зазеленеют травы,  не убитые,  а  лишь  освеженные;  вздохнет  туманом
земля,  и буйная альпийская зелень еще долго,  до глубокой осени будет
радовать глаз своей красотой и давать все необходимое зверю и птице.
     С выходом  в  долину Кара-Мерген не спешил:  ждал,  когда подтает
снег и откроются знакомые тропы.
     - Когда снег,  ходить плохо,  - объяснял он,  потягивая из кружки
чай смешно вытянутыми губами  и  держа  кружку  не  за  ручку,  а  под
донышко,  как  привык  держать  пиалу.  -  Ногами  ступаешь не твердо.
Мало-мало не так,  в пропасть летишь.  Лучше обождать...  Я  по  горам
много гулял. Шибко хорошо горы знаю.
     - Мы вам очень благодарны, Кара-Мерген, - сказал ему на это Федор
Борисович.  - Вы опытный следопыт и отличный охотник.  Без вас было бы
тяжело.  Вот  окончим  работу,  вы  получите  хорошее  вознаграждение,
найдете себе невесту, мы будем на вашей свадьбе.
     - Ой-ой,  - засмущался Кара-Мерген,  - большую честь  оказываешь,
Дундулай-ага. Мне давно жениться пора. Скоро тридцать лет будет.
     - Это еще не поздно.  Мне вон  тридцать  два,  да  и  то  все  не
соберусь, - засмеялся Федор Борисович.
     - Ай, зачем долго холостой ходишь? У тебя вон какая бикеш есть, -
упрекнул  его  Кара-Мерген со всей откровенностью и заставив тем самым
густо покраснеть Дину. - Калым платить у вас закона нету. Так бери...
     Скочинский захохотал:
     - Ха-ха-ха... Федя, он тебе дельный совет дает. Ей-богу, дельный!
Без калыма...
     - Хм,  без калыма...  Я бы и калым заплатил, да ведь не пойдет. У
вас,  Кара-Мерген,  легче.  Хочет  невеста  или не хочет - не ее дело.
Понравилась жениху - и все. Дальше решает калым.
     - Да будет вам, - отмахивалась Дина.
     - Зачем - будет? Я правду говорю. - Кара-Мерген, очевидно, вполне
серьезно  решил отстоять свой довод.  - У нас тоже разные случаи есть.
Жених невесту любит,  невеста жениха любит, а калым платить нечем. Как
быть?  Тогда карабчить надо.  Другого выхода нету. А русскому человеку
калым платить не надо, карабчить тоже не надо. У вас закон лучше.
     - Да  мы  не  спорим,  что  лучше,  - посмеиваясь,  говорил Федор
Борисович.  - Но у нас нужна обоюдная любовь.  Только тогда женятся. А
просто так взять нельзя. Это не прежние времена.
     - Как нельзя?  Дина-апа хороший человек.  Ты,  Дундулай-ага, тоже
хороший. Обязательно взять надо. Бери?..
     - Жарайды,  - сказал по-казахски Федор Борисович,  - если пойдет,
обязательно возьму.
     - Да ну вас... Вы меня в краску ввели с этим разговором
     - А-а, это жаксы. Когда скромная бикеш - шибко хорошо...
     Скочинский хохотал  от  души,  свободно  и  искренне,  как  может
смеяться веселый здоровый человек с открытым и добрым сердцем.
     Окончив завтрак,  все  стали  неторопливо  собираться  в  дорогу:
Кара-Мерген   и   Скочинский  в  долину,  Дина  и  Федор  Борисович  к
альпийскому лугу,  чтобы посмотреть,  нет ли каких следов, оставленных
поутру Хуги на обычных местах его охоты.
     - Там,  - Кара-Мерген  указал  пальцем  дальше  в  горы,  -  снег
день-два лежать будет. Может обвал быть. Пожалуйста, осторожно.
     - Хорошо,  хорошо,- ответил Федор Борисович,  -  мы  будем  очень
осторожны. Только вы не задерживайтесь.
     - Не задержимся, - ответил за Кара-Мергена Скочинский.
     Их проводили  до тропы,  местами уже оголенной и влажно черневшей
между островками быстро таявшего снега.
     Скочинский подошел к Дине, улыбаясь, сказал:
     - Ну, голубушка, дайте я вас поцелую.
     - Нам  с  Федором  Борисовичем  будет  очень  вас  не хватать эту
неделю,  - проговорила она.  -  Вы  там...  будьте  начеку  с  ними...
Все-таки они, кажется, враждебно настроены.
     - Не бойтесь,  милая,  все будет хорошо. - И он бережно и ласково
поцеловал  ее в щеку.  Потом отошел к Федору Борисовичу,  протянул ему
руку.
     Она слышала,  как он сказал:  "До свиданья",  а потом что-то еще,
понизив голос до шепота,  чего она уже не разобрала,  только  заметила
краем глаза,  как слегка изменился в лице Федор Борисович, но тут же и
улыбнулся.
     В эту  минуту  никто  из них не мог и подумать,  что тем и другим
жить осталось совсем немного: одни должны были умереть сегодня, другие
двумя днями позже...


 * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *

1

     Экспедиция Федора  Борисовича  Дунды  погибла  при   странных   и
загадочных обстоятельствах.
     Она просто исчезла, как будто ее не было.
     Местные власти  забили  тревогу  слишком поздно,  когда от них из
Алма-Аты и Ленинграда потребовали сообщить,  где экспедиция  и  что  с
нею.  Сообщить  же  было  нечего.  Никто ничего не знал.  Тогда спешно
собрали поисковую группу,  в которую вошли Ибрай,  аптекарь Медованов,
фельдшер Обноскин, учитель Ильберса Сорокин и три милиционера. Попытка
что-то узнать у кочевников ни к чему не привела.  От них услышали лишь
молву,  да и то явно неправдоподобную,  навеянную суеверием: Дундулая,
наверно, погубил Жалмауыз за то, что он вторгся в его владения.
     Поисковая группа  прибыла  в  долину  Черной Смерти,  но и там не
обнаружила никаких следов.
     Уже стоял ноябрь.  Повсюду лежал снег,  и подниматься в горы было
равно самоубийству.
     Никто не знал,  где именно искать пропавшую экспедицию. Горы были
везде.
     На ответ  о  безрезультатных  поисках  в  Кошпал  прибыла  вскоре
специальная  оперативная  группа,   в   составе   которой   находились
пограничники и следователь прокуратуры.
     Ее поиски тоже не дали никаких результатов.
     Весной они   были  возобновлены  и  опять  не  пролили  света  на
загадочное исчезновение ученых.
     Экспедиция исчезла бесследно. Поисками больше не занимались.
     Постепенно события сгладились временем,  все забылось.  Жизнь шла
новым руслом. Изменился быт кочевников, менялось их сознание.
     Теперь они уже не боялись русских табибов,  а сами шли и ехали  к
ним за помощью.
     Дети учились в школах,  взрослые работали в колхозах,  выращивали
племенных  овец  и  молочный  скот,  а по вечерам заставляли молодых и
грамотных читать газеты,  слушали радио, чтобы знать не только то, что
делается вокруг, но и во всем мире.
     Ибрай двенадцать лет  еще  работал  в  "Заготпушнине",  а  затем,
похоронив  жену,  когда-то так не любившую Ильберса,  оставил Кошпал и
уехал к сыну в Алма-Ату, где тот жил и все еще продолжал учиться.
     Приехал он  в  1940  году по весне и увидел,  что сын живет как в
сказке,  что все у него есть и что не хватает разве  птичьего  молока.
Особенно  квартира  -  большая,  из  двух комнат,  застланных коврами,
заставленных богатой русской мебелью, и еще двух маленьких комнатушек,
где  можно было приготовить обед и искупаться в ослепительно белом,  в
рост человека корыте. И нигде никакого труда, кроме как нажал, дернул,
повернул. Долго ходил старик по всем комнатам и все цокал от изумления
языком да разводил руками. А сын, огромный, плечистый, с подстриженной
ершиком головой стоял у него за спиной и улыбался.
     - Когда жениться будешь? - спрашивал Ибрай.
     - Скоро, - отвечал Ильберс, - в будущем году.
     - Большой калым платишь?
     - Совсем не плачу. Невеста заканчивает университет. Как закончит,
так и поженимся.
     Отец насторожился.
     - Плохая,  наверно,  раз калыма не платишь? Кто же отдаст хорошую
даром?
     - Сегодня увидишь, - ответил сын, снова улыбнувшись.
     И старый  Ибрай  действительно увидел невесту Ильберса.  Ее звали
Айгуль.  Она  была  молода  и  ослепительно  красива,  как   солнечная
красавица  Кунсулу  и  как самое красивое неземное существо - Перизат.
Старик обомлел:  ой-ей-ей,  каких высот достиг сын,  коль совсем даром
отдают ему такую невесту.
     Потом ко многому привык,  обзавелся знакомыми и сам стал  жить  в
этой сказке.  У сына тоже часто бывали гости, научные сотрудники, иные
холостые,  иные с женами,  и все у них было не так, как было у старика
прежде.  Они садились за круглый высокий стол, на мягкие стулья, ели и
пили,  не подворачивая под себя ног. И он сидел вместе с ними, да не в
чапане,  а  в  костюме,  причесанный,  приглаженный,  и  не знал,  что
ответить и что сказать.  Все было  хорошо,  только  никак  не  мог  он
привыкнуть сидеть за столом,  так и хотелось подтянуть ноги и усесться
калачиком. Наконец решился и заявил сыну:
     - Так и быть, буду я сидеть за этим столом, когда приходят к тебе
твои гости,  но,  пожалуйста,  разреши принимать моих гостей так,  как
велит наш старый обычай.
     - Да принимай как хочешь,  -  засмеялся  сын,  похлопав  отца  по
плечу.
     И с тех пор,  когда приходили к Ибраю знакомые, такие же старики,
он уводил их в свою комнату,  начисто лишенную мебели, сажал на ковер,
подбрасывал подушки и угощал чаем на раскинутом дастархане.
     - О!  - говорил он,  когда речь заходила о сыне.  - Мой сын очень
большой ученый! И станет еще больше, потому что никак не хочет бросить
учиться.
     - Так, так, - кивали ему гости. - Твой сын очень большой человек.
     Однажды (Ильберс ненадолго уезжал в Москву) старый Ибрай встретил
земляка.  Это было в марте 1941 года.  Земляк приехал  из  кошпальских
степей.  Звали  его Кадыр.  У него было плоское лицо,  маленький нос и
редкие усы,  реденькая борода.  Когда-то Ибрай помнил  Кадыра  другим,
помоложе.  Он  считался дальним родственником Кильдымбая,  был беден и
жил в его аиле,  исполняя  обязанности  пастуха.  Но  ведь  годы,  как
известно, и красавца делают некрасивым.
     - Аксакал, - сказал Кадыр Ибраю, - я приехал сюда за много верст,
чтобы повидать твоего ученого сына и отдать ему салем.
     - Зачем тебе нужен сын?  - спросил Ибрай,  провожая гостя в  свою
комнату.
     - Об этом я скажу только ему.  Это важные  вести,  а  уж  он  как
хочет. Не обижайся.
     Кадыр рассказал о последних новостях в родной  степи.  Колхоз,  в
котором он работал,  стал еще богаче.  В нем построили Красную юрту, и
теперь два раза в неделю показывают на полотне  говорящих  людей.  Это
очень  интересно.  Люди  совсем  как настоящие,  и даже хочется с ними
заговорить.  И все на этом полотне  кажется  настоящим  -  и  овцы,  и
верблюды,  и  лошади.  Прямо-таки  удивительно...  И  еще  есть всякие
изменения.  В прошлом  году  приезжали  машины  и  пробурили  в  степи
скважины.  Теперь  и  в самом аиле и на пастбищах стало много воды,  и
недостатка в ней уже никто не испытывает,  Кильдымбай же, старая лиса,
который  когда-то  всех перехитрил и вовремя отдал свой скот Советской
власти,  наверно, вот-вот уйдет в другой мир. Сын его, Жайык, работает
бригадиром, а зять Абубакир - трактористом.
     - Хорошие новости ты привез, Кадыр, - сказал растроганно Ибрай, -
и за это я преподнесу тебе суюнши.
     С этими словами он встал,  чтобы одарить гостя подарком, но Кадыр
остановил:
     - Погоди,  аксакал.  Не все новости хорошие.  Есть и дурные. Но я
расскажу их твоему сыну...
     Ильберс приехал на другой день уже  поздно  вечером,  уставший  с
дороги,  но очень довольный и радостный.  Узнав,  что у них гость,  он
любезно его поприветствовал,  сказал  отцу,  чтобы  тот  оказывал  ему
всяческие почести, и заспешил из дома, успев лишь переодеться.
     - Извините меня,  но я спешу,  - заулыбался он, давая понять, что
его ждет любимая девушка и что он не может терять ни минуты.  - Завтра
мы поговорим обо всем и все вспомним.
     - У  него,  - Ибрай кивнул на Кадыра,  - очень важные новости для
тебя. Мне он не говорит их.
     Ильберс поглядел на наручные часы и засмеялся:
     - Ну что ж! Пятнадцать минут судьбы моей не решат...
     Ильберс ошибся.  Эти  пятнадцать минут,  которые он отвел,  чтобы
выслушать гостя, именно решили его дальнейшую судьбу.

x x x

     На старой,  аккуратно развернутой тряпице лежала перед  Ильберсом
небольшая  пачка  бумаг.  Это  было все,  что осталось от Скочинского:
истертый,  измятый паспорт с пожелтевшей фотографией, такой же по виду
военный  билет,  записная  книжка с подмоченными и рваными краями и уж
совсем измочаленный лист ватмана с топографической  картой,  сделанной
от руки.
     - Как все это произошло? - глухо спросил Ильберс.
     - Русского  застрелил  из  обреза  Абубакир,  а  потом  он убил и
Кара-Мергена.  Я  вытащил  эти  бумаги,  когда  вез  русского,   чтобы
похоронить.  Я их носил под чапаном,  прятал в земле,  и вот они перед
тобой, селеке.
     - А кто убил Дундулая и девушку?
     - Их не убивал никто.  Они так и остались в горах.  Наверно, их в
самом деле погубил Жалмауыз. Я говорю правду.
     - Вы знаете, Кадыр, что вас ждет?
     - Не  знаю,  селеке.  Я  не  убивал  русского,  я только взял его
бумаги.
     - Почему вы не сказали об этом властям тогда?
     - Я очень боялся.  Абубакир говорил,  что убьет и  меня,  если  я
скажу.
     - Почему вы сейчас решили рассказать?
     - Эти  бумаги постоянно жгли мою душу.  Теперь души нет.  Она вся
выгорела. Я уже ничего не боюсь.
     Ильберс долго молчал, прикрыв рукою глаза, потом тряхнул головой,
и жесткие волосы ощетинились еще больше.
     - По  нашим  обычаям,  - сказал он глуше,  - гость в доме хозяина
неприкосновенное лицо,  но я нарушу этот святой обычай отцов и  дедов.
Вы,  Кадыр,  являетесь  соучастником  убийства.  Я  должен сдать вас в
милицию, и там вы расскажете обо всем подробно.
     - Я готов, селеке. Этот русский спас мне когда-то жизнь. О аллах!
Да простит он мне мои прегрешения...

2

     ...Ноги скользили по мокрым камням,  местами  все  еще  прикрытым
плавящейся от тепла сахарно-голубой крупкой.
     Кара-Мерген шел впереди, стараясь твердо и уверенно ставить ноги,
обутые в прочные яловые сапоги с отворотами.  За спиной,  не болтаясь,
на хорошо подогнанном ремне,  висела кремневка.  Он  -  как  и  всякий
настоящий  охотник  -  знал  цену  мелочам походной жизни и ни разу не
пренебрегал ими.  Заметив,  что Скочинский прыгает с камня на  камень,
Кара-Мерген осуждающе покачал головой.
     - Пожалуйста,  Николай-ага,  ровно ходи.  Нельзя так. Ногами надо
немножко крутить, тогда твердо стоять будешь.
     Скочинский перестал прыгать и попробовал ставить ноги так, как их
ставил  Кара-Мерген,  чуть-чуть поворачивая.  И скоро убедился,  что в
такой ходьбе есть преимущество:  нога как бы ощупывала то место,  куда
нужно было ступить, и обеспечивала надежную опору.
     Так они одолели один склон,  потом второй,  осторожно  прошли  по
узкой тропе над обрывистой впадиной, все время придерживаясь руками за
неровности  каменной  стены,  возвышающейся  над  ними,  и,   наконец,
оказались  на  опушке орехового леса,  где недавно наблюдали семейство
медведей. Здесь Скочинский запросил отдыха:
     - Давай отдохнем. Все ноги вывернул по этим камням.
     Кара-Мерген засмеялся:
     - Такой  большой  батыр  -  слабый!  Ну ладно,  жарайды,  отдыхай
мало-мало.
     Скочинский сел,   расправил   уставшие   в  коленях  ноги,  потер
онемевшие от напряжения икры,  потом достал записную  книжку  и  остро
отточенный химический карандаш.
     - Чего ты пишешь? Чего писать можно? - спросил Кара-Мерген.
     - Как чего? Вот то и запишу, как мы с тобой прошли половину пути,
о чем говорили.
     - Зачем бумагу портить на всякий пустяк?
     - Так у нас заведено.  Бумага делает память  твердой.  Ничего  не
забудешь.
     - Разве твоя голова худая?
     - Да нет,  не худая, но только всего не упомнишь. А потом мало ли
что может быть. Кто тогда расскажет, как мы шли. А бумага расскажет.
     Кара-Мерг