ся Федор Борисович.
     - Да неужели он подсматривал, когда я... купалась! - пробормотала
она сконфуженно и окончательно расстроилась.
     - Не  исключено.  -  Федор  Борисович весело и на этот раз громко
рассмеялся.
     Вскоре им  опять  повезло.  Впрочем,  везение доставалось немалой
ценой. В лагерь обычно они возвращались усталыми, выжатыми, как лимон.
Порой даже не хотелось есть: так ныло и болело от усталости все тело.
     - Нам бы его выносливость, - не раз, бывало, шутил Скочинский.
     Перед этим  у  них  в стане побывал Кара-Мерген.  Он принес мяса,
соли,  рису и муки для лепешек.  Напившись  чаю,  начал  собираться  в
долину,  говоря,  что  завтра  снова  отправится на охоту за архарами.
Кара-Мерген ушел,  а они легли отдыхать,  уставшие  и  разбитые  после
очередной полдневной прогулки в горах. Но Кара-Мерген неожиданно через
час вернулся.
     - Дундулай-ага, я аю видел. Два большой аю и два аю кичкетай. Вот
там в ореховом лесу.  Я помню приказ,  я стрелять не стал,  но  я  так
думал:  ты  сам  пойдешь и посмотришь.  Может,  шибко интересно будет.
Может, этот самый аю нашего Садыка учил, корм давал. Ему как папа-мама
был...
     Хоть все и валились с ног от усталости,  но собрались мигом. Дину
решили  не  брать.  Федор Борисович прихватил винчестер,  бельгийку на
всякий случай оставили Дине.
     Кара-Мерген вывел  их  к скальной россыпи,  откуда ниже начинался
ореховый лес. Но перед лесом и россыпью лежала огромная поляна. Вот на
ней-то и видел Кара-Мерген медведей.
     Лежа за камнем,  Федор Борисович  стал  осматривать  местность  в
бинокль.  Во все глаза глядели и остальные. Но медведей нигде не было.
Лежали час,  второй и уже хотели спуститься ниже, к самому лесу, когда
вдруг  на  поляну  вразвалку вышел огромный космач.  Он понюхал землю,
воздух и неожиданно повалился на  спину  и  стал  кататься  по  траве,
прихлопывая передними лапами себя по вздувшемуся животу.
     - Ах,  косолапый!  -  бормотал  Федор   Борисович,   еще   точнее
подстраивая по глазам фокус бинокля.
     Сильная десятикратная  оптика  приблизила  медведя.  Можно   было
разглядеть  даже  клоки  свалявшейся  шерсти на его боках.  "А старый,
видать", - подумал Федор Борисович и передал бинокль Кара-Мергену.
     - Попробуйте определить, сколько ему лет.
     Кара-Мерген долго   разглядывал   медведя,   цокал   языком,   не
переставая  восхищаться  проказами  косолапого.  Потом зашептал Федору
Борисовичу в ухо:
     - Я когти смотрел. Совсем хорошие когти.
     - А какие же они должны быть?
     - Если  аю  не  совсем  старый,  то мало-мало светлые,  мало-мало
темные.  Полосатые.  Но,  наверно, около двадцати лет есть этому аю. У
него  сейчас  самый  хороший  желчь.  Жаксы!  Давай команду - стрелять
будем...
     Федор Борисович замахал рукой:
     - Ни-ни, ни в коем случае!
     Вскоре на  поляну  вышла  и самка с двумя медвежатами.  Медвежата
бежали за нею,  а она шла,  степенно покачивая боками. Шерсть на спине
лоснилась  и  отливала  под  солнцем розовым оттенком.  Со щек свисали
мохнатые  клоки  шерсти.  Она  шла,  посматривая  маленькими   черными
глазками по сторонам,  принюхивалась,  оборачивалась к медвежатам, уже
затеявшим борьбу.  Вот тут-то,  впервые увидев медведицу  так  близко,
Скочинский и окрестил ее Розовой.
     - Эта аю тоже не совсем молодая,  - тихо заметил Кара-Мерген. - Я
в прошлом году такую стрелял.  Коренной зуб гладкий был. - И кивнул на
медведицу:  - Пожалуй, пятнадцать лет есть. Ах, какой аю! Еще двадцать
баран был бы. Нутряной жир опять же...
     Федор Борисович отобрал у него бинокль.  "Неужели  вы  те  самые,
которых мы видели семь лет назад?  - подумал он.  - Да иначе и быть не
могло,  - рассуждал дальше.  - Здесь обитал Хуги,  здесь жили медведи,
его приемные родители.  Старик мог остаться из-за мальчика.  Ему везде
хорошо.  Самка исконно могла считать  это  место  своим.  Наверняка  и
пещера  ее.  В  ней  она вывела уже не одно поколение.  Медведи строго
придерживаются определенных участков".  Дорого бы он дал сейчас за то,
чтобы еще раз увидеть мальчика среди этих медведей.
     Федор Борисович,  Скочинский и  Кара-Мерген  ушли  только  тогда,
когда медведи снова скрылись в лесу.
     Федор Борисович строго наказал Кара-Мергену:
     - Смотрите  не стреляйте ни в коем случае.  Эти медведи воспитали
Садыка, а Садык человек, родной племянник Ибраю. Большой грех будет.
     Кара-Мерген кивал:  чего-чего,  а  греха-то  он  боялся не меньше
Жалмауыза,  в которого раньше верил.  Федор  Борисович  и  его  друзья
старались  глубже проникнуть в тайну воспитания человека зверем.  Коль
уж природа поставила такой эксперимент,  следовало взять из него  все,
что возможно.
     Природа всегда была безжалостной к тому, что она создавала, и тем
не менее ее нельзя упрекнуть в беспощадности ко всему живому: слабый и
неприспособленный,  исчерпав   возможности   выживания,   должен   был
погибнуть;  более  сильный  отыскивал  в  лабиринте  борьбы  за  жизнь
единственно верный из  многих  путь,  проложенный  природой.  Нашел  -
выжил, не нашел - погиб. Выход из этого лабиринта никому не закрыт, но
найти его способен не всякий. Что же произошло здесь? Человек всесилен
только в обществе и беспомощен, когда одинок. И все-таки сумел выжить.
Как это все случилось? Наверно, лишь потому, что образ жизни медведей,
их  всеядность,  миролюбивый  характер - все это в какой-то мере могло
быть приемлемым и для человека.  Но  главную  роль,  бесспорно,  могло
сыграть  только  прямохождение.  А  Хуги  действительно  ходит на двух
ногах:  об этом рассказывали оставленные им  следы,  об  этом  говорил
Кара-Мерген. Другого предположения просто не дано. Надо будет записать
его в дневник. Потом все это проверится скрупулезным наблюдением.
     Кара-Мерген отправился в долину Черной Смерти,  а Федор Борисович
и Скочинский стали взбираться вверх, возвращаясь к лагерю. Еще никогда
они не оставляли Дину одну, и это их теперь тревожило.
     - Наверно,  мне  надо  было  идти  с  Кара-Мергеном   одному,   -
обеспокоенно сказал Федор Борисович. - Мало ли что может быть?
     - Да вот и я так подумал, - ответил Скочинский. - Она, правда, не
робкого десятка, а все-таки... Я даже не представляю, что бы мы делали
без нее...
     Федор Борисович  приостановился,  тяжело  дыша.  Вопрос друга как
будто застал его врасплох.
     - Нет,  нет!..  Этакие  подъемы...  Они выматывают страшно.  - Он
потоптался, выбирая место, и сел, опираясь на винчестер.
     Скочинский вытер  фуражкой  лоб,  незаметно улыбнулся,  На сугубо
личные темы они почти  не  вели  разговоров.  Федору  Борисовичу  было
известно,  что у Скочинского в Челябинске есть приятельница, с которой
они весьма дружны: из Алма-Аты, из Талды-Кургана он посылал ей письма,
но,  по его же словам,  жениться пока не собирался. Скочинский, в свою
очередь,  тоже знал,  что Федор Борисович по своей натуре отшельник  и
поэтому  даже разговоры на интимные темы ведет крайне неохотно.  Но он
знал о нем и другое:  если этот человек  однажды  полюбит,  то  второй
любви у него не будет.
     Вернулись они,  когда уже стало темнеть.  Дина, превозмогая сон и
усталость,  терпеливо  сидела у очага,  как тысячу и миллион лет назад
привыкла сидеть женщина, ожидая мужчину.

16

     Кара-Мергена ждали в воскресенье.  Он пришел в среду.  Еще издали
Федор Борисович заметил, что охотник расстроен.
     - Внизу что-то случилось, - сказал он Скочинскому.
     - Что-нибудь с лошадьми?
     - Возможно.
     Сдвинув на  затылок свой чумак и поминутно вытирая рукавом чапана
потеющий лоб,  Кара-Мерген испуганно  и  страдальчески  несколько  раз
взглянул на Федора Борисовича и снял шапку.
     - Что произошло? - спокойно и твердо спросил тот.
     - О, бисимилла иррахманиррахим, - жалостливо ответил Кара-Мерген,
соединяя ладони и словно собираясь молиться,  - пожалуйста,  не ругай,
Дундулай-ага.  Я  принес  шибко плохие вести...  В долину пришли сын и
зять Кильдымбая.  И еще,  бишь, пять жигитов. Все шибко сердитые. Зять
Кильдымбая, Абубакир, мою спину плеткой стегал, кричал много. Говорил,
зачем я вас Кокташ привел,  зачем вы хотите  Жалмауыз  смотреть.  Беда
будет.  Опять казахча аил смерть придет.  Урус, говорит, шайтан, обман
делал.  Мы ему лошадей дешево продавали,  он конак-асы кушал,  богатые
подарки получал,  а теперь хочет Смерть посылать...  Что будем делать,
Дундулай-ага?  Абу-бакир   говорит   -   иди,   я   пришел.   Отвечай,
пожалуйста...
     То, чего втайне побаивался Федор Борисович,  произошло. Очевидно,
казахи  все-таки следили,  куда направилась экспедиция,  и потом долго
решали,  что же делать с Дундулаем,  который когда-то наголову  разбил
банду  самого  Казанбая.  И  вот  суеверие  взяло  верх.  Да только ли
суеверие? Вряд ли здесь дело обошлось без классовой ненависти, которую
скрыто  питала  к  нему  зажиточная  часть  казахов  вроде Кильдымбая.
Кара-Мерген рассказывал как-то, что этот аксакал очень хитрый и умный.
До  сих  пор  нелегально  держит  работников,  которые пасут ему скот,
числившийся за  другими,  подставными,  хозяевами.  Поэтому  все  трое
прекрасно  поняли  из  слов  Кара-Мергена,  что  последствия посещения
казахами запретной долины Черной  Смерти  могут  оказаться  более  чем
серьезными.
     Выслушав охотника,  Дина  заметно  побледнела.  Водя  языком   по
пересохшим губам, стояла она, переводя испуганный взгляд с одного лица
на другое и вытирая за  спиной  влажные  руки.  Скочинский  же  дерзко
усмехался, бурчал под нос:
     - Недобитки...  Ублюдки  байские!..  -  и  еще  больше   округлял
большие, широко расставленные глаза.
     Федор Борисович хмурился,  не зная,  как и  что  ответить  своему
проводнику,  прекрасно понимающему,  какое может ожидать его наказание
за нарушение запретного.
     - Чепуха! - вдруг бодро и даже как-то весело сказал Скочинский. -
Я пойду вниз и  по-своему  втолкую  этому  безмозглому  дураку...  как
его... Что это такое? Да отдает ли он отчет своим поступкам?..
     - В том-то и дело,  что  отдает,  -  ответил  Федор  Борисович  и
первым, кивнув Кара-Мергену, направился к шалашу.
     Возле шалаша все  четверо  расселись  прямо  на  траве,  и  Федор
Борисович   стал   подробно   выспрашивать   Кара-Мергена,   чего  же,
собственно,  хочет этот Абубакир и кто  его  послал  сюда  в  качестве
полномочного посла.  Ответ был еще более неутешительным.  Оказывается,
об истинной цели экспедиции знают уже многие предгорные  аилы,  что  в
одном  из  них (что самое страшное!) заболели холерой два человека,  и
местный жаурынши - гадальщик  на  овечьей  сухой  лопаточной  кости  -
заявил, что виной их болезни являются те, кто недавно снова потревожил
покой Жалмауыза.  Многие аилы в панике и не знают,  что теперь  будет.
Все   клянут   русских   и  угрожают  расправой,  если  только  холера
перекинется на другие аилы и поселения.  Мулла Асаубай ездит от аила к
аилу и читает проповеди.  Он говорит,  что Советская власть специально
посылает в их исконные  земли  своих  азреилов,  чтобы  погубить  весь
казахский журт.  Русские,  говорит мулла Асаубай, хотят лишить казахов
свободы и воли,  они хотят заставить их  жить  общими  коммунами,  где
самые   красивые   женщины   и   девушки  будут  принадлежать  русским
начальникам,  а те,  что  похуже,  станут  достоянием  всех.  Скот  же
перейдет в руки Советской власти, и казахи навсегда перестанут вдыхать
вольный ветер степей.  Их удел будет печальным уделом каирши,  то есть
нищих.
     - Да это же старая песня!  - негодовал Скочинский. - Опять кто-то
мутит народ, разжигает национальную вражду.
     - Жаман дело,  шибко жаман, - печально констатировал Кара-Мерген.
- Абубакир так говорит.  Пусть Дундулай уходит. Если не пойдет, мы его
палатку сжигаем,  а лошадь в степь угоним.  Теперь  мне  совсем  плохо
будет. Я совсем дивана был. Зачем соглашался Кокташ гулять? Что будет?
Что теперь будет?  - сокрушался он, покачиваясь из стороны в сторону и
бормоча что-то еще,  непонятное, горестное, покаянное (Дивана (каз.) -
дурак, юродивый.)
     - Мы  не  можем,  не  имеем  права  прервать работу,  - горячился
Скочинский.  - Это черт знает что такое!  Бред  каких-то  фанатиков  и
недобитых   врагов   Советской   власти   ставит   подножку   в  самый
ответственный для нас момент...
     - Погоди,  не  горячись,  -  остановил  его  Федор  Борисович.  -
Обстоятельства  и  в  самом  деле   весьма   серьезны.   Что-то   надо
предпринимать.
     - Может быть,  Николаю и впрямь следует  спуститься  в  долину  и
поговорить с этим Абубакиром? - предложила Дина.
     - Именно... Именно так! - настаивал Скочинский.
     - А что это даст?
     - Как что?  Я скажу ему,  пусть он убирается ко всем чертям! А до
муллы  доберемся  потом.  Это  же  контрреволюционный гад!  Какие речи
ведет! Подбивает на мятеж? Да за это ему тюрьмы мало!
     - Погоди, Коля... Все верно. Но твой разговор с Абубакиром ничего
не даст. Абубакир выражает волю своего тестя, волю оставшихся богачей.
Если  мы  не  уйдем,  они оставят нас без ничего.  Как же мы продолжим
работу?
     Дина опять подала совет:
     - Тогда спустимся и заберем все, что можно унести...
     - Допустим,  - согласился Федор Борисович.  - А что дальше?  Сюда
они, конечно, не сунутся. Ну а потом?.. Сентябрь мы проживем. А на чем
возвращаться?  До Кошпала около двухсот километров.  Да и не это самое
страшное.   Может    действительно    вспыхнуть    эпидемия    холеры.
Предрассудки...   уж   бог  с  ними,  с  этими  предрассудками.  Мы-то
как-нибудь выкрутимся.  Но ведь опять может  погибнуть  много  народу.
Помните,  что  рассказывал  Голубцов,  да  и  Обноскин  тоже?  Пока не
возникло эпидемии, необходимо немедленно изолировать сам очаг. Вот что
меня волнует.  Надо сообщить в Кошпал,  в Талды-Курган и...  принимать
самые решительные меры.
     - А  как  же...  как же наш Хуги?  - чуть не со слезами на глазах
спросила Дина. - Мы потратили столько сил... Неужели все впустую?
     - Да  вот  это-то  и обидно,  - глухо ответил Федор Борисович.  -
Район поисков сузился теперь до минимума.  Вот-вот мы должны были  его
увидеть... Прямо-таки не знаю, что делать... Хотя бы еще неделю... Как
это все некстати...
     Скочинский снова зло и возбужденно заблестел большими глазами.
     - Мне надо идти. А вы с Диной оставайтесь. В конце концов, я могу
поехать  даже  в Кошпал и все сделаю.  Обращусь к властям,  подниму на
ноги медицину... Черт побери, нельзя же срывать научную работу!
     Федор Борисович задумчиво потер руками колени,  обтянутые прочной
тканью походного комбинезона, решительно сказал:
     - Ладно!  Утро,  говорят,  вечера мудренее.  Давайте свое решение
вынесем завтра. А теперь пора ужинать и спать.

x x x

     Весь вечер над  Верблюжьими  Горбами  стояло  облачко.  Оно  было
неподвижно  и  темно.  Горные  ласточки  чертили  крылом чуть ли не по
земле. Высоко в небе, чаще обычного, клекотали орлы. По всем признакам
ожидалась гроза.  Тоже некстати.  Одно к другому...  Настроение у всех
было отвратительное.  Кара-Мерген молча и  обеспокоено  поглядывал  на
темное  облачко,  нависшее  над  Верблюжьими Горбами.  Наконец глухо и
мрачно произнес:
     - Ночью акман-тукман будет.
     - Какой такой акман-тукман? - спросил Скочинский.
     - Буран. Снег пойдет.
     - Да откуда же снегу взяться,  когда только конец  августа  да  и
теплынь вон какая?
     - Ночью сам смотреть будешь.  Я правду  говорю,  -  вяло  ответил
Кара-Мерген,   больше   занятый  тревогами  о  своем  будущем,  чем  о
настоящем.
     За ужином  он без всякого удовольствия съел кусок архарьего мяса,
выпил кружку чая и потом долго сидел  в  задумчивости,  ни  с  кем  не
вступая  в разговор.  Дина,  желая его ободрить,  сама подсела к нему,
дружески заглянула в глаза:
     - Ну,  что ты, Кара-Мерген-ага, так запечалился? Вот увидишь, все
хорошо будет.
     - А-а,  бикеш,  - улыбнулся он грустно, теребя лоскуток жиденькой
бородки.  - Я совсем несчастный человек. Сорок аю убивал, не боялся, а
сейчас боюсь, шибко боюсь. Как теперь жить буду? Раньше куда ни пойду,
везде хорошим конаком был.  Кумыс каждый казах давал,  - стал загибать
он пальцы,  - мясо тоже давал,  нан тоже давал.  Сурпа, плов, тушпара,
казы,  кеваб, баурсак, катык - все пожалуйста. Теперь кто даст? В свою
юрту никто не пустит. Скажет, жаман человек. Свою душу шайтану продал.
(Казахские национальные блюда)
     - Да не продавали вы черту душу,  - утешала Дина.  - Вы помогаете
научной экспедиции.  Вы большое дело делаете.  Федор Борисович во всем
вам поможет...
     - Е-е,  спасибо,  бикеш,  спасибо,  - соглашался Кара-Мерген,  но
по-прежнему оставался подавленным.
     Как-то не совсем обычно, не так, как всегда, закатывалось солнце.
Обернутое в легкий туманный флер, оно казалось приплюснутым и походило
на  яйцо,  только  было  малиново-красным  и  садилось  на  белый  пик
Порфирового   утеса  стремительнее  обычного.  Над  лагерем  пролетела
большая стая горных галок. Их крик был тревожен, а полет тороплив. Они
уходили  вниз,  в  сторону долины Черной Смерти.  Потом немного погодя
тихо зашумел лес.
     У-у-у-у... - приглушенно понеслось где-то поверху. Понеслось было
и замолкло.  Потом снова:  у-у-у-у...  - но уже громче,  напористей  и
тревожней.  Ветер  гудел,  рвался высоко над головой,  не тревожа даже
листочка на дереве,  и это было очень странно и казалось необъяснимым.
Над лагерем словно образовался какой-то прочный воздушный колокол,  не
пропускающий сквозь себя даже маленького дуновения ветра.  Можно  было
подумать,  что весь ураган,  который разыгрывается в горах,  вот так и
пронесется поверху и потом снова все станет спокойно  и  тихо.  Однако
вместо  этой  надежды  у  людей  стало  появляться  угнетающее чувство
тревоги. Первой его высказала Дина. Она подошла к Федору Борисовичу и,
глядя на него, со страхом сказала:
     - Мне страшно. Я чувствую, что с нами что-то должно случиться.
     Он посмотрел   на   нее   с   каким-то   ранее  не  присущим  ему
замешательством:
     - Да что вы... успокойтесь.
     Но сам испытывал именно то же чувство.  Ему  тоже  казалось,  что
должно  произойти  что-то из ряда вон выходящее,  что неминуемо придет
беда.  "Это уже весьма странно,  - подумал он,  как ученый  ища  всему
объяснение. - Кара-Мерген подавлен, но его состояние понятно. А что же
испытывает Николай? Неужели то же самое?"
     Скочинский с  невозмутимым  видом собрал спальные мешки в шалаше,
чтобы перенести их в пещеру.  Коль уж,  как говорит Кара-Мерген, будет
акман-тукман, то шалаш от него не спрячет.
     - Коля,  - подошел к  нему  Федор  Борисович,  -  что  ты  сейчас
испытываешь?
     - Я?  - беспечно отозвался Скочинский.  -  Ничего.  Кроме  одного
желания: по-медвежьи залечь на ночь в берлогу.
     - Я говорю серьезно.
     Скочинский вылез  из  шалаша,  держа  под мышками скатки спальных
мешков.
     - Ты  насчет этого?  - и покрутил головой,  показывая вверх,  где
рвался и гудел ветер.
     - Да. Насчет этого.
     - Руководствуйтесь природой, говорит Сенека...
     - Ты  неисправим.  Да  можешь ты в конце концов не балагурить!  -
рассердился Федор Борисович.
     Скочинский заулыбался.
     - Ну хорошо. Я испытываю чувство страха. Тебя это устраивает?
     - Вот это я и хотел услышать.  Ты понимаешь? Мы, оказывается, все
испытываем одно и то же чувство.  Только что  Дина  сказала,  что  она
чувствует  приближение  какой-то беды.  Я чувствую то же самое.  Мы же
ученые, мы должны разобраться... У тебя это чувство есть или нет?
     - Есть. Поэтому я и лезу в берлогу и вас хочу с собой затащить...
     - Значит, серьезно, есть?
     - Да, серьезно, но не обязан же я паниковать?
     - Черт возьми!  -  выругался  Федор  Борисович.  -  Это  какое-то
загадочное  явление.  Неужели вот эти изменения в природе так способны
дав