и. В этом я убежден.
Насильственный путь возвращения его  в  лоно  цивилизации  невозможен.
Только  медленное и упорное сближение в естественных условиях,  только
путь привыкания..."
     На этом  дневник обрывался,  дальше шли уже предсмертные записи в
замурованной пещере.  Ильберс перечитал раз, второй и третий последние
строки дневника. И смысл этих строк для него с каждым разом становился
все отчетливей и все зловещей.
     "Что же  мы тогда наделали?  - спросил он себя.  - Мы же его,  по
существу, уже обрекли на смерть!"
     Он позвал Сорокина:
     - Яков Ильич,  вот слушайте,  что пишет Дунда,  - и  зачитал  ему
нужный абзац.
     - М-да,  - протянул Сорокин с явным изумлением, - стать убийцами,
даже  невольными,  -  это  в  наши планы никак не входит.  Но ведь это
только предположения?
     - В том-то и дело, что Федор Борисович был уверен в таком исходе.
Хуги уже при нем фактически был  не  мальчик,  а  вполне  оформившийся
дикий человек. Что же говорить о нем сейчас?
     - Да-да,  - согласился Сорокин.  - Но  давай  подождем  до  утра.
Неужели науке неизвестны обратные, обнадеживающие факты?
     - Нет, неизвестны. Во всяком случае, подобные.
     - И все-таки подождем, хотя я понимаю, нам нельзя ошибаться...

x x x

     В воздухе  опять  закружились снежинки.  Сперва они были редкими.
Начавшийся ветер будто донес только горстку хлопьев, сорвав их с белых
пиков,  донес и развеял над станом.  А четверть часа спустя вокруг уже
ничего не было видно.  Сразу  все  побелело,  помутилось,  температура
резко упала, и началась круговерть.
     - Каим,  - сказал Ильберс Сагитову,  - прикрой Хуги еще кошмой  и
назначь дежурство, как мы условились.
     - Все сделано, селеке.
     - Ну спасибо, значит, можно спать.
     Но если бы он мог уснуть...  Он  чувствовал,  что  изнемогает  от
усталости, что его тело просит покоя. Но на душе было ужасно скверно.
     Ильберс прилег рядом с Сорокиным и укрылся с головой. Сорокин уже
тихо посапывал. Сон, наверно, пришел к нему сразу, как только он лег и
закрыл глаза.  Храпели  и  остальные.  Ильберс  попробовал  думать  об
Айгуль.  Скоро он вернется в Алма-Ату. Теперь осталось совсем немного.
Потом будет свадьба. Он пригласит на нее всех друзей и знакомых. В его
дом на правах хозяйки войдет женщина, лучшая женщина на свете. Тогда в
жизни будет все:  увлекательная научная работа,  разнообразный  отдых,
любовь,  какие-то новые устремления. "А что ожидает твоего двоюродного
брата,  который лежит сейчас связанным?" - не к месту  возник  вопрос.
"Вот еще!  - сердито подумал Ильберс. - При чем тут брат? Просто глупо
отождествлять наши судьбы..."
     Ильберсу стало  жарко.  Он  отбросил  полог.  На  лицо посыпались
холодные покалывающие снежинки.
     - Тьфу ты дьявол! Да где же сон-то?
     Метель в  горах  разыгрывалась  все  сильнее.  Скрипел  в  камнях
упругий ветер,  и сквозь этот скрип долетал откуда-то тягучий одинокий
вой красного волка.  Костры давно  погасли  и  даже  не  дымились.  На
кострищах  выросли  белые  холмики  снега.  Ильберс полежал,  послушал
вьюжную ночь и как-то вдруг сразу  провалился  в  ошеломляющую  бездну
сна.
     ...Его кто-то долго тряс за плечо.  Он слышал, что трясут, просят
проснуться, но проснуться не мог.
     - Селене, селеке, проснитесь! - тормошили его.
     Он с трудом разлепил глаза.
     - Что?.. Что случилось?
     - Селеке, ему плохо.
     Над ним стоял Каражай.
     - Кому плохо? - все еще не понимал Ильберс.
     - Ему. Он мечется. Говорю, ему плохо!..
     Сонной одури как не бывало. Ильберс вскочил. Было совсем светло и
тихо.  Так тихо,  что писк комара был бы слышен на расстоянии.  Легкая
красивая  заря,  разлившаяся  за  четкими  очертаниями  снежных пиков,
красила чистое голубеющее небо  розовыми  полосами.  Все  вокруг  было
белым-бело. Только далеко внизу, там, где лежала долина Черной Смерти,
вызывающе зеленели луга и лес.  Снежные летние  бураны  не  спускаются
ниже ореховых лесов.
     В лагере все спали непробудным сном.
     Ильберс поспешил за Каражаем.  На носилках метался Хуги. Одеяло и
кошма,  которыми  его  прикрыли,  валялись  рядом.  Связанный  пленник
конвульсивно  дергался,  перекатывал голову,  как в бреду,  бился ею о
концы палок. Все тело у него стало каким-то синюшно-матовым.
     Первым побуждением   Ильберса  было  разрезать  на  нем  веревки.
Конечно же,  это случилось из-за нарушения нормального кровообращения.
Не  очень-то  соблюдая осторожность,  Ильберс придавил выгибающееся на
носилках тело, стал ощупывать петли аркана. В самом деле, их пора было
давно  ослабить.  Он  торопливо  стал перепускать петли,  перевязывать
узлы.
     - Ну-ну,  - приговаривал,  - успокойся.  Вот теперь лучше. Сейчас
все восстановится.
     Хуги все еще перекатывал голову. Глаза были широко открыты. В них
метался животный страх.  Ильберс схватил пригоршню снега, прижал к его
лбу.
     - Держи ему голову,  - сказал он Каражаю.  - Сейчас,  сейчас  все
пройдет.
     Через некоторое время буйство Хуги действительно  прошло.  Взгляд
прояснился,  и в глазах появилось нечто осмысленное,  человеческое. Он
внимательно поглядел на Ильберса,  а потом тихо вздохнул и отвернулся.
У  Ильберса  будто все оборвалось внутри от этого взгляда,  и от этого
человеческого вздоха,  и от того,  что  Хуги,  совсем  как  сломленный
неволей человек, от него отвернулся.
     - Селеке,  он,  кажется,  уснул. Я пойду разбужу Айбека, - сказал
Каражай негромко. - Идите спать.
     - Не надо будить, - ответил Ильберс. - Иди, Каражай. Я теперь все
равно не усну. Я подежурю. Иди.
     Каражай ушел
     Малиновая заря все больше облегала небо.  Просыпающийся день гнал
от Ильберса ночные страхи и  мрачные  мысли,  навеянные  разгулявшейся
стихией.  Недаром  ведь все живое тянется поутру к свету,  к теплу,  к
солнечным лучам. Каждой иголочкой трепещет сосна, пережившая тревожную
ночь, каждый лепесток цветка, прибитый морозцем, пытается снова ожить;
даже оттаявшая мошка спешит расправить окоченевшие крылья и  подняться
в  воздух.  "А  пожалуй,  Федор  Борисович  все-таки  прав,  - подумал
Ильберс.  - Ведь это были признаки самой  настоящей  нервной  горячки.
Петли аркана здесь ни при чем".
     Взгляд Ильберса упал на лицо Хуги. Тот смотрел вверх, в небо, и в
глазах его была такая тоска,  что Ильберсу снова стало не по себе.  "А
ведь он погибнет,  - опять кольнула  Ильберса  мысль.  -  Мы  едва  ли
довезем его до Кошпала. Его психика действительно очень ранима. Что же
сделать? Как поступить?"
     Успокоившееся лицо Хуги опять вдруг задергало тиком,  потом снова
начались конвульсии. Ильберс кинулся к шалашу, разбудил Сорокина.
     - Яков  Ильич,  давайте  принимать  решение.  У  Хуги  начинается
горячка.
     Вдвоем вбежали   в   вырубку,   растерянно   остановились   перед
носилками.
     - Это  уже второй приступ,  - сказал в замешательстве Ильберс.  -
Что будем делать?
     Сорокин опустил голову, отвел от носилок взгляд. Молчал, наверно,
с минуту, потом твердо взглянул в глаза своему бывшему ученику.
     - Нож есть у тебя?
     Рука Ильберса как-то невольно опустилась к сапогу.
     - Режь веревки! - глухо сказал Сорокин.
     Ильберс, сам поражаясь своему хладнокровию,  достал из-за  сапога
нож и неторопливо полоснул им по петлям аркана - раз, другой и третий.
Довольно. От остальных Хуги сам освободится. Попятился, проговорил:
     - Уходи. Теперь ты свободен.
     Пленник взглянул на них.  С минуту смотрел не мигая.  Его  взгляд
постепенно  становился осмысленным.  Петли перевившихся змей больше не
стягивали тело.  Он это почувствовал,  но не поверил.  Все еще  боялся
пошевелиться.  Потом  медленно  согнул  в  колене  сухую сильную ногу,
дернул плечом.
     Ильберс и  Сорокин  попятились  еще дальше.  Встали у самого края
вырубки.  Им было видно,  как напряглась рука Хуги и  освободилась  от
пут. Потом другая.
     Не спуская осмысленного взгляда с людей,  которые вдруг почему-то
освободили  его,  он  приподнялся  и  стал срывать с себя перерезанные
кольца аркана.  Сорвал,  бросил и только тогда поднялся во  весь  свой
гигантский рост.  На ногах все еще висели обрывки волосяных петель, но
они больше не сковывали его движений.  Хуги неуверенно шагнул к  стене
вырубки.  И дикое лицо его просветлело.  Теперь он уже верил,  что для
него снова открывалась  свобода,  воздух,  небо,  солнце,  лес,  горы,
шелковистые альпийские луга. Могло ли быть что-то лучшее на земле?..
     Одним прыжком Хуги перемахнул на покатую спину  обвала.  И  пошел
вверх,  к гребню,  время от времени оглядываясь на людей и,  возможно,
все еще сомневаясь в их необъяснимой доброте.  Вот он ухватился  рукой
за  камень,  подтянулся,  разбрасывая  пухлый  снег,  еще  подтянулся,
уверенно полез по круче.  Наверху показалась красная - на белом фоне -
голова  волка.  На гребне они постояли оба,  молчаливо глядя сверху на
людей, потом... исчезли.
     На заснеженном  склоне  обвала  остались только следы,  глубокие,
темные, словно прожженные насквозь до камня. И все...

x x x

     Прошли долгие-долгие годы. Война многих не оставила в живых, и до
поры  до  времени  некому  было  поведать о Сыне Розовой Медведицы.  В
старых архивах,  забытых людьми,  нашлись  только  кое-какие  наброски
Сорокина да в клеенчатом переплете бесценная тетрадь Дины. Правда, был
еще жив Ибрай,  сумевший пережить и войну,  и горе,  постигшее  его  в
связи с гибелью сына, ушедшего с первых же дней войны на фронт.
     Но ничто  не  пропадает  бесследно.  Всегда  что-то  остается  от
человека.