ья на  деревьях,  собирать  сухой  хворост  и
заваливать  лаз.  Потом протиснулась в него и уже изнутри окончательно
закрыла отверстие.
     В пещере было сухо,  тепло, и она могла спать спокойно, зная, что
никто из зверей ее не потревожит и не вспугнет.
     Три месяца она блаженствовала в пещере, видела во сне недосягаемо
стоящих на кручах скал  горных  козлов  с  крепкими  завитыми  рогами,
слышала  даже их запах,  и тогда обильная слюна заполняла ей рот и она
принималась сосать лапу,  не столько,  может быть, от ощущения легкого
голода,  сколько  оттого,  что  черствые  подушки лап теперь отмякли и
чесались.  Сон не был крепким,  даже когда она засыпала по-настоящему.
Он всегда был у нее чуток, как у горной куропатки - кеклика.
     В одну из февральских ночей под вой снежной вьюги у  нее  родился
крохотный,  размером с ее ступню,  почти голый и слепой медвежонок. Он
тихо и беспомощно запищал,  и она,  сразу проникаясь к нему жалостью и
нежностью матери, стала его осторожно облизывать и согревать дыханием.
А еще немного спустя ее малыш уже тыкался  мордочкой  в  тугие  соски,
брызжущие молоком.
     И потянулись дни,  новые для молодой матери в  ее  продолжающемся
полусне.  Как-то  сама собой она научилась нежно и мелодично мурлыкать
своему единственному медвежонку,  и он,  кажется,  понимал  эти  тихие
горловые  звуки,  копошась у нее на брюхе и слепо путаясь в ее длинном
пушистом мехе, а она вытягивала губы и ласково урчала ему:
     - Ху-ги-и... Рр-лл, ру-уу...
     И хотя он был слеп и глуп,  он слушал и снова принимался  сосать,
тихонько повизгивая и тычась лобастой короткой мордочкой в ее мягкий и
уже заметно отощавший живот.
     На тридцатый день у медвежонка прорезались веки и вскрылись ушные
отверстия,  затянутые кожей.  Глаза были  мутными  и  могли,  пожалуй,
только отличить пока тьму от света, но в берлоге было все равно темно.
Зато голос  матери  теперь  доставлял  ему  удовольствие.  Он  немного
подрос,  стал заметно подвижней. Лазил по медведице, скатывался, и она
легонько носом снова подсаживала его на себя.
     Прошел еще  месяц,  и  Розовую  Медведицу  потянуло на волю.  Она
слышала терпкий  запах  подтаявших  прогалин,  слышала  шум  весеннего
ветра,  бушующего  в лесу и сгоняющего со склонов снег.  Иногда до нее
доносились голоса птиц,  чаще всего стук дятлов, а как-то на хворосте,
которым был завален лаз в пещеру, целых полдня крутилась и попискивала
бойкая трясогузка,  будто хотела сообщить медведице с медвежонком, что
уже весна, что пригревает солнце и пора лежебокам выйти на белый свет.
     Розовой Медведице и самой хотелось на воздух и солнце, но тревога
за  малыша  удерживала  желания.  И  только  тогда,  когда  она ясно и
отчетливо услышала за пещерой звон  капели  и  теплый  запах  парившей
земли,  она  осторожно ссадила с себя медвежонка,  ткнула его носом на
теплую подстилку и, страшно мохнатая, с свалявшейся шерстью на спине и
боках, тронула лапой сухой валежник
     Какая красота  открылась  перед  нею!  Было  светло  и  солнечно,
отовсюду бежали ручьи, и теплым паром дымилась на склоне перед пещерой
земля с пробивающейся из нее травой.
     Розовая Медведица  вышла,  несколько  раз  втянула  в  себя запах
весны,  запах распускающихся почек и громко,  с наслаждением  чихнула.
Потом  она  завалилась на спину и,  радостно урча и повизгивая,  стала
кататься по земле,  потягиваться и тереться об нее боками.  Перед  нею
снова   открывались   просторы,   снова   открывалась  жизнь  в  своих
многочисленных  проявлениях,  но  теперь  она  была  не  одна,  и  это
заставляло ее быть вдвойне осторожной.
     Отойдя недалеко  от  берлоги  и  постоянно  оглядываясь  на  нее,
Розовая   Медведица   начала   обламывать  зубами  хрупкие  веточки  с
приземистой яблони-дичка.  Они были горьковатыми, почти полусухими, но
ими уже можно было утолить первый голод.  Потом на проталине разгребла
землю и нашла несколько личинок. Это тоже годилось в пищу.
     Впервые она  вытащила  медвежонка из берлоги,  когда стало совсем
тепло и можно было не бояться, что он замерзнет.
     Как он смотрел,  как озирался, чувствуя себя непривычно и неуютно
в этом большом мире!  Но быстро привык и даже начал  резвиться,  бегая
вокруг  матери  и хватая ее за клочья еще не вылинявшей шерсти.  Глаза
его все еще были мутными,  и он все еще был мал и худ так,  что  четко
проступали  ребрышки  под тонкой шерсткой,  но уже непоседлив.  В этот
день Розовая Медведица,  взяв голову медвежонка  в  рот,  понесла  его
дальше  от  берлоги,  где зеленая травка пробивалась довольно высоко и
плотно. Здесь они долго кормились и нежились на солнце.
     С тех  пор  каждый  день с утра до вечера оба добывали себе корм.
Медвежонок удивительно быстро стал  набирать  рост  и  округляться.  К
концу  мая  уже  катился за матерью,  как шарик.  Порой отбегал от нее
далеко, теряясь в густой траве, и тогда она, вспомнив о нем, звала:
     - Ху-ги!
     И он стремительно к ней подкатывался,  теребил ее зубами за  край
уха.
     Как-то Розовая Медведица наткнулась на сурчиную нору.  Нора  была
небольшой,  как видно, зимовал в ней совсем молодой и неопытный сурок.
Она принялась ожесточенно, с охотничьим пылом выкапывать его. В воздух
полетели камни, щебенка, земля. Прокопав с полметра, Розовая Медведица
сунула нос в полузаваленное отверстие и еще раз убедилась,  что добыча
здесь,  рядом,  и  вкусно  пахнет.  Лапы ее заработали с удесятеренной
силой. Нора уходила вглубь под слоистый туф. Но что для сильного зверя
камни?   Они   тоже   летели   в   стороны.   В  норе  пискнул  сурок,
предчувствующий близкий конец, и показалась обсыпанная землей мордочка
с  круглыми  испуганными  глазами.  Розовая  Медведица  ловко  поймала
зверька за песочного цвета затылок, стиснула зубы и выволокла из норы.
Он  был  теплым,  пушистым,  и  кровь его пьянила медведицу восторгом.
Медвежонок  тоже  подбежал  к  тушке  зверька   и,   ощетинясь,   стал
обнюхивать, втягивая кнопкой носа незнакомый, но вкусный запах.
     Медведица съела сурка всего,  оставив своему детенышу лишь теплые
внутренности, и медвежонок впервые понял вкус мяса.
     В июне Розовая Медведица спустилась с ним ниже яблоневого  пояса,
поближе  к  ключам,  где было много ягод,  разных корней,  луковиц,  а
главное - червей и личинок.  Теперь медвежонок, если вставал на дыбки,
был  уже  ростом  с  двухгодовалого ребенка,  ловко лазил по деревьям,
подражая  матери,  гонялся  за  бабочками  и  вообще  стал  необычайно
проказлив.
     И вот как-то,  увлекшись дикой клубникой, медведица забыла о нем.
Все  это время он бегал неподалеку,  и она слышала хруст веток под его
лапами и повизгивание, но потом увлеклась и перестала обращать на него
внимание.  Он  уже не однажды получал шлепки за свое непослушание,  но
дети есть дети,  они забывчивы. Так случилось и в этот раз. Медвежонок
убежал от матери в погоне за бабочкой, убежал и... не вернулся.
     Слабый писк издалека она не услышала, она услышала только запах -
чужой,  звериный,  внушающий  опасение за медвежонка.  Громко рявкнув,
медведица резко повернулась и кинулась в заросли. Она пробежала метров
пятьдесят и в замешательстве остановилась.  До нее отчетливо дошло два
запаха - запах медвежонка и запах сильного матерого волка.
     - Ху-ги!  -  выдохнула  Розовая Медведица и еще раз так рявкнула,
что высоко в горах отозвалось эхо.
     Ломая кусты,  разгневанная  медведица  напролом кинулась по следу
исчезнувшего волка,  в пасти  которого  находился  сейчас  медвежонок.
Нюхая воздух, бежала точно по следу, уходящему по склону вниз. Но волк
нес свою добычу с такой легкостью и быстротой,  что догнать  его  было
невозможно.
     У подножия горы она резко  остановилась.  В  нос  ударили  другие
запахи: пахло гарью, каким-то еще неведомым зверем и мирно пасшимися в
долине овцами и лошадьми.  Злобно заурчав, медведица попятилась, но не
ушла.
     Гнев и злоба звали ее к отмщению.

x x x

     В трехстах шагах от того места,  где стояла кибитка,  теперь  уже
сгоревшая,  на  покатом  пригорье росли яркие красные маки.  Они росли
кучно, большим островом, и этот красный остров был виден издали. Среди
гористых  складок,  утопающих  в зелени,  он выделялся особенно четко,
когда падали на него отвесные лучи солнца.  Когда  же  подувал  легкий
теплый  ветерок оттуда,  в мертвом становище слышался терпкий амбровый
аромат.
     После ухода  отца  Садык  долго еще оставался на кошме из овечьей
шерсти.  Инстинкт самосохранения у  детей,  рожденных  среди  природы,
выражен более ярко, чем у детей цивилизованной среды. С самого раннего
возраста они приучены думать,  что никакая земная тварь - ни змея,  ни
фаланга,  ни  скорпион  -  никогда  не  осмелится  подползти к кошме и
ужалить человека.  Эти твари,  по поверью казахов,  не выносят  запаха
овечьей  шерсти.  И  недаром  кочевники,  ложась спать прямо на траве,
огораживают себя кольцом волосяного аркана.  Маленький Садык  знал  об
этом и,  оставшись совершенно одиноким,  беззащитным, понял всем своим
существом,  что  теперь  ему  отовсюду  может  грозить  опасность.  Он
вспомнил,  что  отец наказывал подойти к котлу и поесть мяса.  И страх
наконец отступил перед голодом.  Мальчик подошел к  потухшему  костру,
вытащил из котла баранье ребро, облепленное холодным восковым жиром, и
с жадностью проголодавшегося  звереныша  принялся  рвать  его  зубами.
Затем он достал еще кусок и тоже съел.  Насытившись,  пошел к ручью и,
опять подражая взрослым, напился из пригоршни.
     Спустя некоторое  время  страх  снова подступил к нему и заставил
вернуться на место.
     Овечье стадо теперь отодвинулось дальше.  Овцы, не рассыпаясь, но
и не скучиваясь,  спокойно и вольно паслись,  охраняемые собаками.  Но
голод, видно, и собак терзал не меньше, чем Садыка, и они тоже в конце
концов бросили пост и пришли к мальчику.  Садык не раз видел, как отец
или кто-нибудь из взрослых кормили собак, порой это поручалось старшим
детям,  и поэтому он,  причмокивая языком, повел их к котлу и выбросил
из   него  все  мясо.  Ему  хотелось,  чтобы  собаки  не  уходили,  но
четвероногие пастухи не могли  не  выполнять  своих  обязанностей:  за
нарушение их всегда наказывали. И Садык снова остался один.
     Вскоре одиночество сломило его. Он встал и пошел по направлению к
кибитке,  куда  утром ушел отец прогонять злого духа.  Но там никого и
ничего,  кроме кучи пахнущей горелой шерстью золы,  не было.  Тогда он
обратил внимание на сплошную россыпь красных маков, росших неподалеку.
Мальчик засеменил туда,  надеясь  все-таки  отыскать  отца.  Близко  к
красному, привлекающему глаз полю стояли кусты, сплошные, частые, а за
ними уже начинался подъем на гору.
     Садык вошел в маки,  высокие,  скрывающие его с головой. Тяжелый,
перезревший цвет  забивал  ему  рот  сухой  розовой  пылью.  И,  почти
задыхаясь от этой пыли, от ее приторно-сладковатого запаха, уже ничего
не  видя  вокруг  в  сплошном  красном  омуте,  он  потянулся   вверх.
Приподнялся и...  замер. Прямо перед ним стоял огромный, косматый злой
дух.  Мальчик хотел крикнуть и не сумел,  а злой дух шагнул к нему  и,
вытянув трубкой губы, рассерженно выдохнул:
     - Ху-ги!
     Затем поднял  лапу,  большую,  когтистую,  какая  и должна быть у
джес-кангана,  с силой пригнул мальчика к земле.  В следующую  секунду
мальчик уже ощутил, что страшный злой дух куда-то понес его, и потерял
сознание.

x x x

     Очнулся Садык в пещере.  Кто-то заботливо и нежно  вылизывал  ему
щеки. Он увидел чьи-то глаза, почувствовал горячее смрадное дыхание, и
лишь теперь у него,  содрогнувшегося  от  ужаса,  только  хватило  сил
закричать:
     - Ана-а-а!
     Злой дух зарычал и отпрянул и долго потом сидел на задних лапах и
сверкал из темноты то гаснущими,  то  разгорающимися  угольками  глаз.
Садык исходил воплем, а черная в темной пещере косматая глыба смотрела
на него и смотрела.  Мальчик надрывался до тех пор,  пока не обессилел
вконец.   Потом   он   припал  головой  к  сухой  травяной  подстилке,
перемешанной с свалявшейся шерстью, и крепко, беспробудно уснул.
     Утром его  разбудил  мягкий  толчок.  Садык  открыл глаза и снова
увидел прежнего злого духа,  но странно,  злой дух не только  не  съел
его,  но  даже не причинил боли,  и мальчик уже без слез,  без крика в
первый раз внимательно взглянул  на  косматое  чудище.  Оно  о  чем-то
урчало, мягко и монотонно, совсем как собака, и, склонив набок голову,
тоже похожую на собачью, с любопытством его разглядывало.
     Садык уже не кричал.  Он только дальше забился в угол,  съежился,
втянув голову в плечи, и так сидел не шелохнувшись
     А Розовая Медведица в свою очередь тоже переживала самые сложные,
противоречивые для себя чувства.  Потеря единственного медвежонка, еще
маленького,  беспомощного,  к  которому  она  питала  нежную  любовь и
привязанность и который доставлял ей столько приятных хлопот, была для
нее  слишком  глубокой  утратой.  Она  не  могла  бы  еще долгое время
погасить в себе материнский инстинкт и свыкнуться с одиночеством.  Ибо
всякая утрата у зверя ли, у человека ли требует восполнения. Это закон
жизни.  И Розовая Медведица,  еще во  многом  неопытная,  ни  разу  не
видевшая  людей,  неожиданно  наткнулась  на  человеческое дитя,  тоже
беспомощное,  маленькое,  напоминающее  чем-то  встававшего  на   дыбы
медвежонка,  и  не только не причинила ему зла,  но еще и поняла своим
бессознательным инстинктом,  что это внезапно найденное  ею  существо,
единственное  в  своем  роде,  только  и способно теперь восполнить ее
утрату.
     Когда приемыш,  придя в себя,  дико заголосил,  она растерялась и
даже обиделась, сбитая с толку. Она могла бы оборвать этот вопль одним
ударом  лапы,  словно писк сурка,  но чувство необходимого восполнения
утраты оказалось сильнее,  и тогда  обида  и  растерянность  сменились
любопытством.
     Всю ночь Розовая Медведица не  выходила  из  пещеры,  лежа  подле
спящего ребенка;  она вдыхала его запах и видела в сумеречной темноте,
как  он  в  задранной  рубашонке  тихо  сопит  носом  и   вздрагивает,
точь-в-точь как ее медвежонок.  Только было странно, что этот неведомо
чей детеныш почему-то абсолютно гол и у него очень нежная кожа.
     Утром она  разбудила его,  толкнув носом.  Так она всегда делала,
чтобы поднять медвежонка и идти с ним добывать пропитание.  Но приемыш
забился в угол, и медведица поняла, что он никуда не хочет идти.
     Она посидела возле,  озадаченно поурчала и вышла.  Но не ушла,  а
стала заваливать лаз пещеры разбросанным вокруг хворостом.
     Испуг, страдание,  боль всегда потом вызывают глубокий  сон.  Это
естественная  защита  от потрясения,  за порогом которого может стоять
только смерть.  И природа разумно оградила и человека и  животного  от
этого порога. Поэтому мальчик, как только ушла медведица, снова впал в
забытье и спал до тех пор,  пока она не вернулась.  Когда очнулся,  то
увидел перед собой большого,  жирного суслика.  Он помнил,  как совсем
недавно старшие ребятишки,  с которыми бегал вместе, добывали таких же
сусликов при помощи петель,  сплетенных из конского волоса, и называли
их балпак.  Они говорили еще,  что их можно есть,  что у них вкусное и
нежное мясо,  как у барашка, но почему-то отдавали собакам. Мальчик не
протянул руки и не взял суслика, как хотела того медведица.
     Так прошел еще один день.
     Садык мучился теперь от жажды.  Внутри у него все горело.  Губы и
рот  пересохли,  слюны во рту не было.  Среди ночи он наконец не вынес
мучения и выполз из пещеры.  Розовая Медведица лишь подняла  голову  и
следила за ним.  Потом вышла следом и увидела,  как приемыш ползает по
росистой траве,  жадно  хватая  ртом  мокрые  стебли  травы.  И  опять
инстинкт,  тот самый инстинкт, повинуясь которому она носила к водопою
медвежонка,  заставил понять,  что новый ее детеныш  хочет  пить.  Она
подошла, спокойно и осторожно взяла его зубами за холщовую рубашонку и
понесла к горному ключу.
     С каким  вниманием  и  любопытством она наблюдала за тем,  как он
пьет,  припав черной головой к воде.  В эту минуту он совсем почти  не
отличался  от потерянного медвежонка.  Он даже урчал слегка от жажды и
нетерпения.  А потом она видела,  как он  с  таким  же  нетерпением  и
жадностью грыз задушенного ею суслика.
     В эту ночь свершилось  великое  чудо  природы  -  голод  и  жажда
заставили человеческого детеныша стать сыном Розовой Медведицы.

4

     Наступала пора  созревания  плодов.  В  яблоневом поясе гор много
зрело кислицы,  урюка,  вишен,  барбариса. В эту пору медведи особенно
набирают жир, готовясь или к дальнему переходу на юг, или к спячке. Но
Розовой Медведице,  так неосмотрительно взявшей на  себя  роль  матери
нового  питомца,  было  сперва не до сбора диких плодов.  Не убив и не
бросив приемыша поначалу,  несмотря на то что  он  доставил  ей  сразу
массу  хлопот  и  неприятностей,  побуждаемая  все  тем  же инстинктом
материнства к сохранению беззащитного существа, способного заменить ей
пропавшего  медвежонка,  она  уже  попросту  не могла лишить его своей
опеки.  А  мальчику  больше  ничего  не  оставалось,  как   постепенно
привыкать к новому положению и новым условиям. Всегда, везде и во всем
труден лишь первый шаг. И этот шаг благодаря голоду и жажде был сделан
им.
     Но еще долго мальчик пугался дикого зверя, приносившего ему еду и
таскавшего  его к водопою,  пока страх не был окончательно вытеснен из
него заботами молодой медведицы.  Прошлое расставалось с ним неохотно.
Он отчетливо помнил мать, отца, детвору из аила, дядю, теток, особенно
байбиче,  которая была  ласковей  остальных.  Но  заученные  им  слова
уходили  из  памяти быстро.  Их настойчиво вытесняли странные рыкающие
звуки медведицы. Чаще всего он слышал в ее призывном выдохе отчетливый
горловой звук:  "Хууги-и". И этот звук постепенно становился его новым
именем.  Как только Розовая Медведица издавала его,  он послушно шел к
ней  и  старался  делать  то  же,  что делала она.  Но ходить и бегать
предпочитал все-таки как и  прежде,  а  не  на  четвереньках.  И  это,
очевидно, сохранялось в нем не только от прежней привычки, но еще и от
подражания:  медведи,  обирая на деревьях плоды, оглядывая окрестности
или  просто  ради забавы,  нередко встают на задние лапы и даже ходят,
как человек.
     На втором  месяце  их  совместного  существования  Хуги  научился
лазать по деревьям,  довольно цепко хватаясь ручонками за  ветви,  чем
всегда   приводил  в  восторг  Розовую  Медведицу.  Он  оказался  даже
послушнее,  чем ее медвежонок,  и  она  дорожила  этим.  Так  они  оба
привыкали друг к другу.
     Иногда она уводила его высоко в горы,  к альпийским лугам,  и они
охотились  на  сурков.  Там,  где  Хуги не мог перелезть через упавшее
дерево, она брала его сзади за остатки изорванной рубашонки и помогала
одолеть препятствие.  Хуги проворно бежал следом,  но мог,  опять-таки
подражая медведице,  опуститься и на четвереньки и тоже  передвигаться
довольно  быстро.  Колени его грубели,  на них стало появляться что-то
вроде жестких подушечек.
     Приступы тоски по ближним становились все реже и реже.  И всегда,
как  правило,  их  глушил  голод.  Два  или  три  раза  мальчик  болел
расстройством желудка,  но постепенно научился есть почти все, что ела
медведица,  больше и больше приобщаясь к звериному образу жизни.  Стал
понимать  жесты  медведицы  и различные оттенки ее урчания.  И все это
схватывал в слепом, не требующем ума, подражании.
     Был ясный   и  теплый  день.  Горные  пики  искрились  на  солнце
ослепительными шапками вечного снега.  А ниже,  на  альпийских  лугах,
было  тепло и зелено,  горный воздух был чист,  прозрачен,  и дышалось
удивительно легко.  На каменных выступах, на фоне синего неба, стояли,
застыв в своей созерцательной неподвижности,  тау-теке - горные козлы.
Их огромны