Ильберс первым  метнулся  к  пещере.  За  ним кинулись остальные.
Секунда,  другая,  и выход был перегорожен. Еще никто ничего не видел,
ослепленный  мраком  пещеры,  но  зато  все  разом услышали тревожный,
таинственно прозвучавший из темноты горловой  клекот.  Потом  передние
различили  широкоплечую сутулую фигуру обнаженного человека.  Косматая
голова его была втянута в плечи,  глаза ошалело  блестели.  Пальцы  на
полусогнутых   длинных   руках   сжимались   и   разжимались.  Гримаса
безудержного гнева то и дело искажала дикое выразительное лицо, сплошь
покрытое   шрамами.   Таких   же   шрамов   было   много  и  на  теле,
темно-коричневом, грубом, перевитом буграми напряженных мышц.
     В эти краткие мгновения еще с обеих сторон взвешивались силы, еще
никто из этих сторон не знал,  что предпринять  дальше,  а  Манул  уже
рванулся из рук Сорокина и,  чуя в огромном человеке зверя, кинулся на
него прыжком.  Люди не успели даже ахнуть,  как  Манул  был  мгновенно
перехвачен на лету длинной ручищей,  перевернут в воздухе и отброшен к
стене.  Послышался только тяжелый приглушенный удар о каменную стену и
надломленный  визг.  Но в следующий момент навстречу исполину метнулся
гибкий шелестящий аркан. Он лег петлей на плечо Хуги, прихватив правую
руку.  Потом мгновенный рывок,  рев, крики и куча тел на каменном полу
пещеры...
     Борьба продолжалась  недолго.  Проворные  руки скрутили пленника,
лишили его еще никем до этого  не  попранной  свободы.  Он  извивался,
рычал, выл, скалил зубы, гибким махом связанного тела перекатывался от
одной стены до другой.  А люди,  отпрянув,  стояли и ждали,  когда  он
ослабеет,  смириться,  притихнет.  Кто-то оглядывал на себе оторванную
полу чапана,  кто-то стирал со щеки кровь, кто-то бурно дышал, приходя
в чувство.  И только тогда заговорили,  затараторили все разом,  когда
Сорокин шагнул к подрагивающему в последней конвульсии  Манулу.  Ценой
жизни  Манул,  возможно,  предотвратил  тяжелые последствия дальнейшей
схватки.  На какую-то секунду он отвлек  от  людей  внимание  Хуги,  и
Мордан Сурмергенов успел удачно накинуть петлю аркана.
     - А где же волк? - первым спохватился Ильберс.
     Волка в пещере не было. В пылу схватки никто не заметил, когда он
выскочил. И тогда вперед протиснулся Айбек, который был позади всех.
     - Я видел,  - сказал он,  чувствуя себя виноватым. - Красный волк
выскочил из пещеры. Он чуть не сбил меня
     В другое  бы  время  над ним засмеялись,  но сейчас никто даже не
улыбнулся.  Ушел волк - и ладно.  Потеря невелика. И то хорошо, что не
стал  защищать  хозяина.  Волк  -  не собака:  шкурой своей платить за
другого не станет. Нет в нем собачьей преданности.
     Ильберс прошел в глубь пещеры.
     - Посторонитесь, - сказал не оборачиваясь.
     В самом дальнем углу лежало несколько примятых,  нерастеребленных
охапок травы,  кругом валялись кости,  старые,  выбеленные временем  и
совсем свежие. Тут же лежала растерзанная туша только что принесенного
тека.  Действительно,  пир был в самом разгаре,  иначе вряд ли бы Хуги
дал себя захватить врасплох.
     Осмотрев пещеру,  довольно глубокую и просторную,  Ильберс  снова
подошел к связанному пленнику.  Хуги опять задергал плечами, извиваясь
всем телом.
     - Ну-ну, успокойся, - сказал Ильберс. - Ничего дурного мы тебе не
сделаем.
     Сказал и  подумал,  что  самое  дурное,  что  можно было для него
сделать,  они уже сделали. Хуги больше не кричал, не скалил зубов. Он,
очевидно,  понял, что ему не вырваться. Взгляд, острый, пронзительный,
от которого мороз подирал  по  коже,  был  полон  ненависти  и  дикой,
необузданной непокорности.  Ильберс встретился с этим взглядом,  и его
вдруг пронзило острое сострадание к этому свободолюбивому существу.  В
нем  было что-то орлиное,  непреклонно гордое.  И еще мелькнула мысль,
что  такого  уже  нельзя,  невозможно  вернуть  в  лоно   человеческой
цивилизации. Эта мысль напугала, ошарашила, но он ее подавил.
     - Выносите его наружу,  - жестко сказал он толпившимся у входа  в
пещеру людям и сам,  уже ни на кого не глядя, вышел на свет, где много
было солнца и зелени.
     Сорокин прошел за ним.
     - Ну что, мальчик?
     Ильберс насупил брови.
     - Мне как-то не по себе, Яков Ильич. Что там с Манулом?
     Сорокин с горечью махнул рукой.
     - Где  там!  Такая  хватка!..  Ко   мне   он,   кажется,   только
прикоснулся, и то... Смотри вот...
     Сорокин вздернул рукав меховой  куртки,  и  Ильберс  увидел  ниже
локтя сине-багровые на коже отпечатки пальцев.
     - Здорово сдавил.
     - Еще бы не здорово!  Мне сперва показалось,  что хрупнули кости.
Этакая силища!  Молодец Сурмергенов.  Я только сейчас  понял,  как  мы
необдуманно рисковали людьми и собой.
     - Да, да, нам повезло. Все принял на себя Манул.
     Сорокин не ответил,  но Ильберс увидел,  как тяжело переживает он
гибель собаки,  и поэтому тоже не сказал ему о своем  первом  ощущении
после одержанной над Хуги победы.  Да и надо ли было говорить об этом?
Не ради сентиментов потратили столько сил и времени.
     Каим Сагитов  и  Каражай  уже рубили неподалеку кленовые деревца,
чтобы сделать носилки.  И тут,  когда выносили  из  пещеры  связанного
Хуги,  люди  увидели  на  ближайшей скале красного волка.  Он сидел на
каменном выступе,  недосягаемый  для  них,  и,  вскинув  морду,  делал
судорожные  движения горлом.  Немного погодя все услышали,  как из его
пасти  вырвался  низкий,  какой  только  могут  издавать  одни  волки,
тягучий,  раздавленный  отчаянием  вой.  Нет,  люди не были правы,  он
все-таки оказался верным другом,  этот  волк.  Он  не  оставил  своего
повелителя в одиночестве. Он подал ему голос, голос тоски и призыва.
     Услышав зов Волка,  Хуги опять задергался и, перекатывая по земле
голову с взлохмаченными прядями волос,  вздохнул всей грудью, врезая в
нее частые витки аркана, и вдруг, как будто собрав воедино все мускулы
мрачного неподвижного лица, ответил своему Волку удивительно звучным и
полным дикой гармонии голосом:
     - Хо-у-у-ги-и-и!
     В этом ответном крике прозвучала  и  боль,  и  тоска,  и  гордая,
непреклонная воля.
     Сорокин поежился.
     - Боже мой!  - пробормотал он. - Сколько же горькой музыки в этом
голосе!
     Через полчаса носилки были готовы.  Хуги уложили в них, привязали
к палкам,  чтобы не вывалился,  и цепочка людей потянулась  от  пещеры
вниз,  к  временной  стоянке у обвала.  Только двое остались на месте:
Сорокин и Каим Сагитов.  Они  должны  были  похоронить  Манула,  затем
добыть хотя бы пару теков.

20

     К вечеру на небе опять стали собираться тучи. Белые пики потеряли
блеск,  закрылись хлопьями тумана и снежной изморози.  В  горах  стало
неуютно.
     - Как бы не прихватило нас крепким  бураном,  -  сказал  Сорокин,
повертывая на вертеле целую тушку горного козла.
     Охота была удачной:  он и Каим Сагитов застрелили  двух  теков  и
принесли в лагерь.
     Связанный Хуги по-прежнему  лежал  на  носилках.  Его  отнесли  в
вырубку  и прикрыли сверху верблюжьим одеялом.  Ильберс попросил людей
не беспокоить Хуги без надобности.
     Вытряхивая из кубышки в ладонь табак, Каим Сагитов прищурил глаз,
а другим  показал  Ильберсу  на  гребень  скалы,  с  которой  когда-то
свалился обвал.
     - Посмотри, селеке.
     На скале стоял красный волк.
     - Этот шайтан может ночью перегрызть веревки, - сказал он.
     - Да.  Он  оказался  преданным,  -  грустно  вздохнул Ильберс.  -
Распорядитесь,  Каим, выставить ночью дежурных. Пусть дежурят по часу.
Так будет надежней.
     - Сделаю, селеке. Не беспокойся.
     На зеленой  площадке  жарко  пылали  два  костра.  На них целиком
жарились теки.  Когда-то  вот  так  же  целыми  тушами  предки  жарили
баранов,  молодых,  сочных жеребят. "Что же это была за жизнь? - думал
Ильберс.  - Вольная,  гулевая свобода!  Никто не испытывал на себе пут
неволи,  пока  не  попадал  в  жесткие руки манапов.  Их пленники тоже
лежали вот так же  связанными.  Одних  потом  ожидала  смерть,  других
рабство. Через битвы и кровь шли люди от открытия к открытию, постигая
умом и сердцем цену человеческой неволи.  Но никогда не свыкались с ее
существованием,  хотя  знали,  что  она есть и каждого стережет,  если
слаб,  если не умеешь держать в руке  меч.  Люди  предпочитали  неволе
смерть.  Они могли выносить пытки,  жажду, голод, но с трудом выносили
неволю.  Сильные духом находили способ  бежать  или  умереть,  слабые,
поддавшись  чувству  страха,  до  конца  дней  своих влачили в рабстве
жалкое существование.  (Манапы (каз.) - начальники  рода  дикокаменных
киргизов.)
     Удивительное создание - человек!  Все больше понимая,  что  такое
жизнь,  все  меньше надеясь на посулы лживых боготворцев,  он научился
дорожить тем,  что отведено ему на веку.  Даже в  каторжных  рудниках,
прикованный  цепью к тачке,  или в одиночных казематах,  где только от
одной тишины можно было сойти с ума,  он научился жить,  бороться и не
терять рассудка.  Да и могло ли быть иначе? Человек - от природы своей
борец!  А этот?  Кто же он?  Зверь,  дикое животное?  Или в нем все же
что-то осталось от человека?.."
     Ильберс вздрогнул,  словно от озноба,  хотя жар костра полыхал  в
лицо. Он встал и пошел в вырубку, где лежал его пленник. "Психика Хуги
очень обнажена,  на ней нет той защитной оболочки,  которую имеем  мы,
люди".  Наверно,  совсем некстати снова пришли эти слова на память. Но
что поделаешь, если нельзя не думать о связанном орле?..
     Хуги мучила жажда.
     Он услышал  шаги:  смелые,  не   крадущиеся   шаги   сильного   к
побежденному,  -  и  остался  безучастным к ним.  Даже не пошевелился.
Прикрученный крепкими волосяными арканами,  впившимися в тело,  он  не
испытывал  от  них боли.  Боль - это жизнь,  она горячит кровь.  А его
кровь остановилась.  Поэтому в теле нет силы. Он не чувствовал ни рук,
ни ног. Тела будто совсем не было. Свободной оставалась одна голова, и
в этой голове, которую почему-то пощадили двуногие, копошились мысли и
чувства  - одновременно.  Мыслей было совсем немного.  И они все время
повторялись.  Охота  с  Волком  на  каменных  выступах  красных  скал,
бородатый козел,  припертый к стене на узкой тропинке, теплая пещера и
вкус горячего мяса.  Потом - непостижимое:  двуногие  существа,  много
двуногих  существ,  плотно  загородивших  выход.  Он  видел,  хотя был
застигнут врасплох,  как они  слабы  против  него,  но  они  оказались
хитрее.  Гибкая змея волосяной петли стянула руку, а потом бросила его
на каменный пол пещеры.  Разве для этого он прогнал  из  нее  снежного
барса,  чтобы быть потом пойманным в ней самому?..  И еще вспоминались
глаза и одинаковые плоские лица.  Эти глаза смотрели отовсюду, жадные,
пристальные,  прожигающие насквозь.  От них некуда было деться.  И эти
глаза уже не вызывали мыслей, а до предела накаляли бессильную ярость,
злобу,  нежелание  признать себя побежденным,  О,  как болезненны были
чувства!  Что там змеи волосяных петель,  глубоко врезавшиеся в  тело!
Презрение  к  двуногим  мешалось  с  ужасом перед ними,  колючий озноб
возмущения за  попранную  гордость  переплетался  с  растерянностью  и
отчаянием.
     Сейчас он слышал запах паленого мяса,  приглушенные,  но ликующие
голоса двуногих. Что еще они собираются с ним сделать?
     Шаги -   ближе,   полновесные,   тяжелые    шаги    сильного    к
побежденному...
     Оба встретились взглядами.  Взгляд угасший и равнодушный.  Взгляд
внимательный и грустный.
     Послышался голос:
     - Ну,  как  твои дела,  дружище?  - Голос тихий,  ласковый и тоже
по-своему полный неизъяснимой тоски,  как немой крик  души  связанного
пленника. - Плохо тебе?
     Ильберс сел  рядом   на   камень,   подпер   широкий   подбородок
подушечками  ладоней.  Из-под одеяла виднелась полоска смуглого дикого
тела, одинаково привыкшего и к жаре и к холоду. Перевивающиеся, как по
весне змеи,  круги аркана врезались в него крутыми витками. Видно, как
пульсирует кровь, с трудом находя отток под этими петлями, под которые
не просунуть и пальца. Ильберс слегка перепустил узлы.
     Кто-то остановился за  спиной.  Не  оглядываясь,  Ильберс  жестом
велел уйти. Ему хотелось остаться с пленником один на один.
     Спутанные пряди длинных волос давно уже  не  знали  ни  воды,  ни
мыла,  ни ножниц.  А ведь когда-то их,  двух мальчишек, стригли вместе
овечьими ножницами,  как стригут  и  теперь  матери  своих  сыновей  в
степных  стойбищах  и аилах - наголо,  лесенкой,  с рубцами выстригов.
Неужели когда-то они бегали вместе,  ловя бабочек и стрекоз, галопируя
верхом на гибких лозинах?  И этот несчастный умел говорить,  как умеют
говорить все дети в свои два года? Отец вспоминал, что они были похожи
друг на друга.  Но где оно, это сходство? Да как же так случилось, что
этот родной по крови человек перестал им быть?  А ведь они могли бы  и
дальше  остаться вместе.  Вместе росли бы,  вместе попали бы в школу к
учителю Сорокину,  а позже ездили бы по  аилам  учить  грамоте  бывших
кочевников,  неся им свет и познание.  Потом кончили бы университет...
Ведь все было возможно! И вот этот скрученный сейчас веревками исполин
знал бы,  что такое Земля и Вселенная,  Миг и Вечность,  Бесконечность
времени и Бесконечность пространства;  он знал бы,  как растет колос и
дает  людям  пищу;  он  научился  бы  смеяться  и  плакать,  любить  и
ненавидеть, бороться за счастье себе подобных...
     Хуги через силу пошевелил грубыми, пересохшими губами. Они были у
него шершавы,  изрезаны тонкими морщинками и растянуты.  Оттого и  рот
казался  большим  и  мужественным.  Из-под верхней губы в вязкой слюне
обнажились крепкие зубы.  Такими зубами можно было  дробить  трубчатые
кости самого большого марала.
     Ильберс отвернул кромку одеяла.  Поглядел на огромную кисть руки.
Ногти короткие,  толстые,  со следами обломов.  Ладонь в складках.  Он
ощупал ее пальцами - тверда и упруга,  как подметка из воловьей  кожи.
Каждый удар ею - как удар свинчаткой,  каждая хватка - мертвая, хватка
тисков.  Сухие  массивные  колени  с  плотными  подушками   верблюжьих
мозолей.  Природа  не  позаботилась о красоте.  Ей нужен был вольный и
сильный зверь. И она создала его, отняв взамен человеческий разум.
     Ильберс поднялся  и  ушел  к  костру,  вернулся  с  кружкой воды.
Наклонившись,  несколько  капель  пролил  на  жесткий  рот.  Губы   не
разжались,  и вода стекла по щеке на плечо,  изрытое шрамами.  Ильберс
вылил всю кружку, но Хуги так и не разомкнул рта.
     - Удалось напоить? - спросил Сорокин, когда Ильберс вернулся.
     - Нет. Боюсь, что это шок.
     Сорокин вздохнул:
     - Не беспокойся. Жажда и голод свое возьмут.
     - Мне  больно  на  него  смотреть,  Яков  Ильич.  В глазах у него
невыносимая мука.
     - Естественно.  А как же?  Пройдет и это.  Садись ужинать да пора
отдыхать. Напряженный день у нас выдался. Да и не спали мы эти ночи...
     Мясо протомилось насквозь.  От него шел такой аромат, что и сытый
снова почувствовал бы голод.  Каждый резал от зажаренной туши  сам  и,
обжигаясь,  перекидывал кусок с руки на руку. Натертое солью, мясо уже
не нуждалось в досаливании.  Но Ильберс  ел  без  аппетита.  Сполоснув
после еды руки, он ушел в шалаш и снова принялся читать дневник.
     Тетрадь в  клеенчатом  переплете   была   исписана   больше   чем
наполовину,  но  Ильберс,  повинуясь  какому-то  безотчетному  желанию
узнать,  какие умозаключения строили Дина и Федор Борисович,  наблюдая
Хуги, не стал читать весь дневник, а отыскал в тексте именно то место,
где описывалась первая с ним встреча.
     "Федора Борисовича,  -  писала  Дина,  -  больше всего,  пожалуй,
тревожит сейчас загадка,  каким образом  сумел  выжить  мальчик,  став
частью звериного мира,  частью дикой природы. Сегодня весь день с того
момента,  как мы в первый раз увидели Хуги, Федор Борисович вспоминает
историю за историей, которые уже были известны науке...
     В Германии в 1344 году был найден ребенок, воспитанный волками; в
Ирландии в 1671 году обнаружили мальчика, вскормленного овцами; в 1920
году близ индийской деревушки Годамури были найдены в  волчьем  логове
две девочки трех и восьми лет;  в 1923 году охотники из горного Ассама
нашли пятилетнего мальчика в логове леопарда...  Примеры за примерами.
Но  это  только  те  примеры,  где люди,  вернув снова в свое общество
дикого ребенка, пытались как-то очеловечить его. Однако все их попытки
кончались трагично. Дети не только не становились полноценными членами
общества, они погибали. Почему?.."
     Но ведь,  очевидно,  думал Ильберс,  имели место и другие случаи,
когда дети,  воспитанные дикими зверями, не были обнаружены и пойманы?
Тогда  что  становилось с ними?  Почему не удавалось увидеть взрослого
дикого человека?  Значит,  они  тоже  погибали?  Опять  это  "почему".
Загадка за загадкой...
     Спустя несколько страниц Ильберс вдруг наткнулся на такие строки:
     "Федор Борисович высказал мнение,  что "дикие" дети не выживают в
природе,  очевидно, потому, что сама мауглизация человека есть процесс
регрессивный во всех отношениях,  и прежде всего в физическом.  В ходе
эволюции  у  человека  выработалось   вертикальное   положение   тела,
соответственно  расположился  и  центр  тяжести,  и специализировались
группы мышц,  "рычаговые" системы,  сложилась  своя  "география"  и  у
внутренних  органов.  Горизонтальное  же  расположение тела в принципе
меняет  все  качественные,  жизненно  важные  свойства   человеческого
организма..."
     А ведь в его суждениях,  подумал Ильберс,  есть  прямая  обратная
связь.  Дети,  возвращенные в общество, должны погибнуть еще быстрее -
от  новой  ломки  психики  и  новой  перестройки   организма.   Дунда,
бесспорно,  был  прав  в своих выводах.  Известен единственный случай,
когда двенадцатилетний мальчик Виктор,  пойманный в 1797 году  в  лесу
под  Авейроном,  прожил  у  парижского врача Жана Итара до сорока лет.
Местные жители,  где он был пойман,  утверждали, что мальчик вел дикую
жизнь  не  менее  семи  лет,  он  ходил на двух ногах,  ловко лазал по
деревьям. А Хуги? Разве Хуги не повторение этого примера? И да, и нет.
     Ильберс, продолжая просматривать тетрадь,  ни на минуту не уходил
от мысли,  пытаясь связать  в  единое  целое  выводы  Дунды  с  своими
собственными догадками.  Экология до сей поры не имела примера,  чтобы
как-то научно обосновать возможность выживания ребенка в дикой среде и
его дальнейшего в ней возмужания, как это произошло в данном случае.
     И вдруг снова строки, записанные уже Дундой.
     "Я полагаю,  -  писал  он,  -  что  случай  с  Хуги  -  это почти
беспрецедентный.  Мальчик не только выжил,  он стал самостоятельным  и
независимым  от  своих  опекунов.  Попади он не к медведю,  а к другим
животным,  он вряд ли бы дожил до пяти - восьми лет. Дело, очевидно, в
том,  что этот сильный добродушный зверь, который здесь редко залегает
в спячку,  оставался не только верной защитой мальчику на долгие годы,
но   еще   и   способствовал   своим   образом  жизни  сохранению  его
прямохождения.  Этот способ передвижения остался  для  него  основным,
хотя   он,   как   было  нами  подмечено,  умеет  передвигаться  и  на
четвереньках, правда не столь быстро.
     И удивительно  еще то,  что Хуги сам приходил к нашему становищу,
более того,  сегодня  он  открыто  нам  показался,  изъявляя  какую-то
тревогу  Так  и  кажется,  что  человеческое  начало в нем не погибла.
Поэтому прихожу к мысли, что изучать его образ жизни надлежит и дальше
только  в  естественной для него среде.  Если дикое животное,  попав в
неволю будучи взрослым,  может еще примириться с нею,  Хуги,  сохранив
задатки человека к развитию в своей экологической среде, впитав в себя
инстинкты свободолюбивого зверя,  останется, на мой взгляд, непримирим
к неволе.  Он неминуемо погибнет от нервной горячк