с неделю назад, отсюда-то и шел запах. Но не он теперь привлекал
медведицу,  а тот,  другой,  который показался знакомым.  Она  подняла
голову и увидела на стволе большой мучнисто-белой березы,  просеченной
косыми лучами солнца,  темную  поперечную  полосу,  а  ниже,  примерно
наполовину,  уже совсем понятный пятипалый след,  четко отпечатавшийся
на гладкой коре.  Этот след мог принадлежать только одному существу  -
Хуги.  И это была именно его метка,  потому что она пахла им.  А метка
выше принадлежала Полосатому Когтю.  Ведь не кто иной,  как  он,  учил
Хуги  оставлять  на  деревьях  предупреждающие знаки:  "Занято!  Прошу
обойти стороной".
     Розовая Медведица  взволновалась.  Поднялась на дыбы,  заскулила,
как обиженный, брошенный щенок. Потом стала нюхать землю. Но запахи на
земле выветрились,  и трудно было понять,  куда отсюда направились те,
кого она помнила и  продолжала  любить.  Медведица  заметалась,  стала
делать круги. Ей удалось найти след огромной когтистой лапы. Полосатый
Коготь,  очевидно,  больше по привычке,  чем  по  надобности,  сдернул
травянистый  пласт,  оглядел  его  - нет ли личинок - и побрел дальше.
Потом след опять потерялся.  И снова она заметалась по кругу,  пока не
нашла остатки помета.  Еще круг,  еще. И вот уже следы повели прямо на
север, к знакомому перевалу.
     Она шла всю ночь,  ни разу больше не сбившись со следа. А к утру,
утомленная,  попила из ключа воды и прилегла отдохнуть.  Голода она не
испытывала, хотя прошла за ночь не менее полста километров и пора было
пополнить запасы  сил.  Но  едва  солнце  всползло  на  снежные  пики,
медведица поднялась и снова устремилась на север,  все дальше и выше в
горы.
     Места были хорошо знакомы, и к тому же ее вели следы, оставленные
Полосатым Когтем и Хуги. Они шли медленней. Их тоже что-то задержало в
чужой стороне.
     Чем выше она поднималась,  тем заметнее изменялся  ландшафт  гор.
Древовидная  арча,  толстая  и  высокая  в нижних поясах,  становилась
приземистей,  корявей,  пока наконец совсем не превратилась в  большие
подушки,  редко  разбросанные  по  мелкощебнистым склонам,  на которых
ничего не росло, кроме мелкого чеснока-черемши, прозванного медвежьим.
     Начинались гольцы,  где  даже  в  летнее  время  нередко бушевали
снежные метели.  Одни грифы-бородачи плавно кружили в синем прозрачном
небе да изредка пролетали небольшими стайками альпийские галки. Где-то
в этих местах три года назад чуть не замерз Хуги
     Розовая Медведица  почувствовала  слабость.  Она  глубоко и часто
дышала.  Разреженный  воздух  сказывался  и  на  ее  могучих   легких.
Голодная,  измученная настойчивым желанием догнать своих, к вечеру она
все-таки одолела перевал и очутилась  в  зеленой  ложбине,  где  трава
доходила ей до холки.  Здесь, на проплешинах, было много сурчиных нор,
и можно было наконец хорошо подкормиться.
     Розовая Медведица,   поглядывая   по   сторонам,   стала   искать
подходящую нору.  Она продралась сквозь непролазную  путаницу  горного
гороха  и  вдруг  в неожиданности замерла.  С высокого места ей хорошо
было видно,  как у огромного валуна,  через  который  перекатывался  и
искрился ручей,  лежали,  греясь в лучах ровного вечернего солнца, два
ее любимых существа.  Их она узнала сразу. Один - большой, косматый, с
могучими лапами,  другой - шоколадно-темный,  голый,  с круглой черной
головой, приклоненной к бурому лохматому боку своего спутника.
     - Ху-ги-и!   -   выдохнула   медведица,  и  черная  голова  сразу
поднялась, настороженно вглядываясь в ее сторону.
     Как же  он вырос,  этот Хуги!  Он был совсем неузнаваем.  Рослый,
сутуловатый     крепыш,     чем-то     действительно      напоминающий
медведя-годовика.  Вот  он поднялся во весь рост,  разбудив Полосатого
Когтя, и неожиданно громко, угрожающе взревел:
     - У-а-а! Ах!
     И тогда она еще раз, как бывало раньше, оттянула губы и позвала:
     - Ху-ги!
     - Ай-и-и! - вырвалось в ответ изумленное.
     Радостно рявкнул и Полосатый Коготь.
     Хуги налетел  вихрем,  даже  чуть  испугав  ее,  и,  пронзительно
взвизгивая,  стал  обнимать,  тычась лицом в морду и пытаясь лизнуть в
черный сморщенный  нос,  все  время  крутящийся,  ловящий  родной,  не
забытый запах своего голого медвежонка.
     Полосатый Коготь и тот скулил от радостной встречи, обнюхиваясь с
Розовой Медведицей.
     А на голой скале неподалеку,  сидя на корявом суку арчи,  чудесно
пела синяя птица. Она воздавала хвалу вечернему солнцу.

x x x

     Семья Розовой  Медведицы  поднималась все выше в горы.  Она шла к
родным местам.  Медведям незачем было торопиться,  и  они  пробирались
медленно,  часто  делая  продолжительные остановки,  обильно кормясь и
отдыхая.
     Ни Полосатый  Коготь,  ни  Розовая  Медведица,  ни  Хуги  даже не
догадывались,  что их близко  видели  люди  и  теперь  ломают  головы,
пытаясь понять, каким образом ребенок попал в медвежью семью.
     В тот день они не ушли далеко,  а лишь поднялись выше и  два  дня
паслись на сыртах. Здесь было много сурчиных нор, поздних ягод, дикого
гороха, который начал уже осыпаться. Они могли бы остаться на обильных
пищей сыртах и дольше,  но рано утром на третий день в горах загремели
выстрелы.  Никогда раньше ни Хуги,  ни медведям не приходилось слышать
такого  трескучего  грома,  продолжавшегося до самого полдня,  и звери
поспешили бежать от него.  Полосатый Коготь,  пожалуй,  один только  и
понимал,  что  этот  гром не обычный,  какой бывает во время грозы,  а
гром,  исходивший от двуногого существа,  которым он умеет кусаться на
расстоянии.

x x x

     Банда Казанцева, зажатая отрядом Дунды с двух сторон, билась чуть
ли не до последнего  человека,  и  только  тогда  остатки  белоказаков
сложили  оружие,  когда  Казанцев  был  смертельно  ранен и уже не мог
управлять боем.  Его  все-таки  успели  захватить  живым,  привезти  в
Кошпал,  где  он  и  умер.  А вскоре были подавлены и другие банды.  В
Семиречье прочно установилась Советская власть.


 * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *

1

     Федор Борисович  Дунда  готовился   к   трудной   экспедиции   на
Тянь-Шань.
     Семь лет минуло с тех пор, как у перевала Коксу промелькнул перед
ним дикий человеческий детеныш, играющий с медведями.
     Эти годы  не  прошли  даром.  Федор  Борисович  окончил   наконец
университет,  работал на кафедре,  стал старшим специалистом Института
мозга Академии наук СССР,  опубликовал ряд научных статей и среди  них
статью  "Психический  барьер  между  человеком и животными".  В ней он
упомянул и о ребенке, которого видел когда-то на Тянь-Шане.
     Статья вызвала  шум  в  научных  кругах,  многочисленные отклики.
Получил он письмо  и  от  своего  алма-атинского  сослуживца,  старого
товарища по гражданской войне, аптекаря Голубцова.
     Голубцов писал, что, проезжая недавно по Семиречью, столкнулся со
странными  слухами,  будто  бы  в  горах  Джунгарского  Алатау обитает
загадочное человекообразное  существо,  изредка  встречаемое  местными
жителями.  Казахи  называют его Жалмауызом,  насылающим на людей чуму,
холеру и оспу. (Жалмауыз (каз.) - буквально: пожиратель людей.)
     Нет ли  здесь  прямой  связи,  спрашивал Голубцов,  с описанным в
статье фактом?
     Письмо старого друга ободрило Дунду.  Ведь большинство "серьезных
ученых" упоминание о  "медвежьем  мальчике"  встретило  с  неприкрытым
недоверием.  Федору  Борисовичу  пришлось  выслушать  не только научно
аргументированные  опровержения,  но  и  прямые   насмешки.   Не   раз
вспоминалось  ему,  что  первыми  словами,  с которыми он сам когда-то
обратился к пылкому Скочинскому, были: "Расскажи мы об этом людям, нас
всех троих попросту назовут фантазерами".  Кстати, после опубликования
статьи Скочинский не заставил  себя  долго  ждать.  Он  прислал  Дунде
большое  письмо.  Рассказывал,  что  работает  в  Челябинске  учителем
географии,  но готов бросить все,  чтобы вновь пойти  в  горы,  где  в
погоне  за  бандой  Казанцева  они встретились с той загадкой природы,
которая и ему,  Скочинскому,  вот уже семь лет не  дает  покоя.  Федор
Борисович  немедленно телеграфировал ему,  что о лучшем спутнике в его
любительской экспедиции он и мечтать не мог.
     После сообщения  Голубцова  о  загадочном  Жалмауызе Дунда уже не
сомневался,  что своей экспедицией он принесет пользу не только науке,
но и классовым интересам страны.  Найдя мальчика, он опровергнет среди
казахов религиозный миф о существе,  якобы насылающем на них болезни и
мор.
     Однажды, проведя очередную  консультацию  в  университете,  Дунда
собрался уходить домой - в свою пустую,  как склеп,  комнату,  которую
снимал в районе Марсова поля. Внезапно его окликнули в коридоре:
     - Федор Борисович!
     Он оглянулся.  Перед ним в затемненном простенке стояла девушка -
незнакомая, со светлой косой, в длинной юбке из черной и плотной ткани
и в белой с низким вырезом кофточке.
     - Федор  Борисович!  -  повторила  она  тем же официальным тоном,
словно готовясь сделать внушение за какую-то допущенную им  нелепость.
-  Я хотела бы с вами поговорить...  - Теперь в ее глазах что-то робко
дрогнуло,  и она поспешно добавила:  - Если  у  вас  найдется  минутка
времени.
     Он потянулся снова к двери,  как бы приглашая этим жестом войти в
комнату.
     - Нет,  нет,  - поспешно сказала она. - Я хотела бы наедине. Если
можно, я изложу свою просьбу по дороге.
     - Как вам угодно.
     Он опустил руку, и они пошли в глубь коридора, пронизанного через
огромные окна ребристыми солнечными пучками - мимо  вазонов,  огромных
картин  в  простенках  к мраморной лестнице,  ведущей вниз.  За спиной
шумно распахнулись двери - и зазвучало  множество  веселых,  радостных
голосов.   Несколько   человек  обогнали  их,  и  кто-то  из  девушек,
полуобернувшись, спросил его спутницу:
     - Дина, тебя подождать?
     - Нет,  не надо. Я, по-видимому, задержусь, - ответила девушка, и
в тоне ответа снова проскользнули строгие официальные нотки.
     Когда они вышли на улицу,  Дунда задержал шаг и с мягкой  улыбкой
сказал:
     - Я слушаю вас.
     Она тяжело вздохнула. Решительности на лице как не бывало.
     - Федор  Борисович...  я  к  вам  по  весьма  важному  для   меня
вопросу...
     И он понял,  что она все еще находится во власти  заученного  для
этой  встречи  с  ним  поведения  и говорит заготовленными фразами,  и
тогда, чтобы подбодрить ее, он сказал с легкой небрежностью:
     - А вы смелее! Говорите, что бог на душу положил.
     Она через силу заставила себя улыбнуться,  и он увидел,  что лицо
ее потеряло свою собранность, освободилось от напряжения.
     - Меня зовут Диной...  Дина Григорьевна Тарасова.  В этом году  я
оканчиваю университет. Буду историком. Я всегда любила историю...
     - Приятно слышать, - вставил Федор Борисович.
     - Ну и вот, - продолжала она, уже заметно успокаиваясь и свободно
постукивая каблучками стареньких,  потрескавшихся на сгибах туфелек, -
я  узнала  от своей подруги (она на биологическом факультете),  что вы
собираетесь на Тянь-Шань.  Я прочла все, что писали о вашем "медвежьем
мальчике".  Я не верю вашим противникам. Возьмите меня в экспедицию. Я
согласна на любые условия. Я буду делать все, что от меня потребуется.
Пожалуйста,  Федор Борисович,  не торопитесь сказать "нет". Потому что
это для меня  очень,  очень  важно.  Повторяю,  я  согласна  на  любые
условия... Я крепкая, выносливая...
     - Хм, - сказал Федор Борисович, думая уже над тем, как ответить и
не  обидеть девушку.  - Дело в том...  что я,  даже искренне желая вас
взять,  все равно был бы лишен возможности ставить вам какие бы то  ни
было условия.
     В ее серых выразительных глазах появилось недоумение.  И испуг  -
предчувствие отказа.
     - Как бы вам это сказать...  - продолжал  он.  -  Экспедиции  как
таковой  вообще  быть  не  может.  Ни на щедрое финансирование,  ни на
изобилие помощников я рассчитывать не могу.
     - Но я же не прошу ни зарплаты,  ни вознаграждения. Я хочу с вами
отыскать "медвежьего мальчика".
     Он улыбнулся.
     - А вот это совсем уж безнадежное дело.
     Вдруг ему  захотелось  рассказать,  чтобы  она поняла,  насколько
бесперспективна,  по существу,  его цель. Случайно встреченный в горах
во  время  гражданской  войны ребенок в обществе двух диких зверей - и
все.  Затем семь лет полного  о  нем  неведения,  подогреваемого  лишь
мечтой  и верой,  что он жив и все еще где-то бродит в зверином мире -
никому не доступный, окруженный пока слухами и легендами. Все эти семь
лет  он,  Дунда,  строил  гипотезу  за  гипотезой,  чтобы умозрительно
представить,  как мог выжить  в  таких  суровых  условиях  беспомощный
ребенок.  Он  нашел  в  журналах  и  книгах  все  упоминания о случаях
воспитания детей дикими  зверями.  Их  было  не  так  уж  много,  этих
случаев.  Около  тридцати.  И все описания,  включая легенды о Парисе,
Реме и Ромуле,  были весьма скудны и  общи.  Ничто  не  удовлетворяло,
ничто не приносило даже крупицы истины.  Только ум,  интуиция, забегая
вперед, ставили и ставили неразрешенные загадки: как, что, почему?
     Нет, не станет он ни о чем рассказывать этой девушке.  Просто вот
так поговорит о том о сем, постарается мягко убедить, что ее намерения
благородны,   но,   увы,   продиктованы   заблуждением,   может  быть,
романтическими помыслами. У нее другой путь, более реальный. Она может
работать   педагогом   и,   если   чувствует  способность,  продолжать
совершенствовать свои знания в исторических науках. Перед нею огромные
перспективы...   Женщина  с  высшим  образованием  -  это  пока  такая
редкость!  Кстати,  кто  она?  Дочь  какого-нибудь  бывшего  акцизного
чиновника,  ныне  служащего  государственного аппарата.  Возможно,  из
учительской семьи. Одета скромно.
     - Простите,   -  сказал  Федор  Борисович,  чувствуя,  что  пауза
затянулась, - вы ленинградка? Приезжая?
     Дина как будто ждала этого вопроса, ответила с готовностью:
     - Я тамбовская. Здесь живу в общежитии.
     - Кто же ваши родители?
     Девушка наклонила голову и едва заметно вздохнула.
     - Мамы  я  не  помню.  Она умерла от чахотки,  когда мне было два
года.  А папа служил лесником.  В гражданскую войну он  отвез  меня  в
Тамбов  к  родственникам,  а  сам ушел добровольцем в Красную гвардию.
Вернулся по инвалидности и в двадцать втором привез меня  сюда.  Очень
хотел,  чтобы училась.  Я выдержала экзамен, и он остался доволен. Все
время помогал чем мог.  А вот полтора года я,  по существу, одна. Папа
умер...
     - Простите,  пожалуйста,  - тихо сказал Федор Борисович,  - я  не
хотел опечалить вас вынужденными воспоминаниями.  Предполагал услышать
другое.
     - Нет,  нет,  что вы! Я понимаю. Уж коли прошусь к вам, то и сама
должна была рассказать,  - ответила Дина,  сбиваясь  с  ноги  и  вновь
пытаясь подстроиться под его шаг.
     Рассказ ее тронул Федора Борисовича.  Она стала как-то доступней,
понятней  ему,  но  это  еще  больше  затрудняло  теперь  ответить  ей
категорическим отказом.  Однако отвечать надо было.  Дать  согласие  -
значит обречь ее на неведомое,  невольно обязать делить с собой плоды,
возможно безрезультатных,  тягот.  Да и не женское это дело подвергать
себя лишениям и риску.
     - Вы знакомы,  Дина Григорьевна,  с легендой о Парисе?  - спросил
он.
     - Да, - ответила она. - Это сын царя Трои Приама. По предсказанию
оракула,  Приам  еще до рождения обрек своего сына на смерть.  И когда
тот  родился,  отец  приказал  оставить  его  в  лесу.  Ребенка  нашла
медведица  и  воспитала.  Он вырос прекрасным,  смелым и необыкновенно
сильным юношей.
     - Вот-вот, - кивнул Федор Борисович. - Существует много легенд на
эту тему.  Но есть и достоверные факты.  Однако  все  они  пока  очень
немного  пролили  света  на  загадку  выживания  человека  в необычных
условиях.  Этому я и хотел посвятить работу  в  экспедиции.  Но,  увы,
экспедиция   не  из  легких.  Работать  придется  самостоятельно,  без
чьей-либо помощи... Поверьте, я говорю это совершенно искренне.
     Уголки ее рта опустились. И он снова увидел в ее глазах испуг. И,
уже не зная, что сказать, сказал то, что чувствовал:
     - Поймите без обиды. Я ничего не могу предложить вам. Не намерены
же вы разделить со мною это НИЧЕГО?  Вы должны  осознать  всю  глубину
весьма  возможной  бесплодности  этой работы,  за которую к тому же не
будет  никакого  вознаграждения,  то  есть  ни   положенной   человеку
заработной   платы,   ни  премий,  ни,  самое  главное,  духовной,  ни
материальной поддержки. Вы поняли меня, Дина?
     - Да, но я согласилась бы даже на НИЧЕГО...
     Он пожал плечами,  но подумал  не  без  удовлетворения:  "А  она,
видать, упря-амая девчонка!"

x x x

     Удивительная душа человеческая,  кто поймет ее?  Говорят,  темный
лес.  А что лес?  Его можно пройти насквозь. Можно и разглядеть, каков
он,  кто  обитает  в нем - от букашки до зверя.  А вот душа непонятна.
Человеческое "я" - не лесные дебри,  с  топором  туда  не  войдешь.  В
сознание можно проникнуть только сознанием.
     Федор Борисович  поежился  в  своей   одинокой   келье:   толстые
кирпичные стены,  еще не прогретые солнцем,  давили неуютом и холодом.
Вспомнилась Дина,  с  которой  он  расстался  несколько  часов  назад.
Человек  с  такой  натурой  -  неоценимый  клад  для  науки.  Из таких
рождаются творцы.  Но все равно не может он взять ее.  А вот  кольнуло
нечто  слепое,  темное - и оставило болевой след.  След невольной вины
перед нею.

2

     Спустя три дня Федор Борисович получил телеграмму от Скочинского:
"Еду  встречай  пятнадцатого..."  -  и снова увидел Дину.  Она одиноко
сидела на скамеечке у цветочной  клумбы  перед  зданием  университета.
Дунда заметил ее издали.  Светлая, воздушно заплетенная коса лежала на
груди.  Лицо  Дины  показалось  ему  утомленным   и   похудевшим.   Он
остановился:
     - Дина Григорьевна? Бог мой, что вы тут делаете в одиночестве?
     Она поспешно встала, блекло улыбнулась и ответила:
     - Только что сдала предпоследний экзамен. Ожидаю подругу.
     - Надеюсь, все хорошо?
     - Да, спасибо. А как ваши успехи, Федор Борисович?
     Он хотел сказать, что никаких изменений нет, что все по-прежнему,
но она глядела прямо в глаза,  спокойно и грустно,  без всякой надежды
на то,  что все еще может решиться по-иному, и он не посмел сказать ей
неправду.
     - Да вроде дело налаживается. Завтра встречаю друга. Вот с ним-то
вдвоем и думаем отправиться.
     - В таком случае я рада за вас, - сказала она с легким надломом в
голосе и попыталась улыбнуться. - Когда вы собираетесь выезжать?
     - Если не будет помех, то к концу месяца, - ответил он, все более
чувствуя,  что причиняет  ей  своей  откровенностью  почти  физические
страдания.
     - До свидания,  - мужественно проговорила она,  -  всяческих  вам
успехов, Федор Борисович.
     Он пробормотал какую-то любезность,  попрощался и  широким  шагом
прошел мимо клумбы к подъезду.  Если бы не здравый рассудок, диктующий
ему непреклонность в решении, он бы, наверно, сам в этот раз не устоял
перед ее просьбой.  Но слава богу,  все обошлось без лишних слов. Она,
кажется,  поняла,  что просьба  ее  несерьезна.  Он  обернулся,  когда
проходил мимо колонн. Дина, держа под мышкой книги, медленно удалялась
от здания университета.  "А ведь она...  ждала подругу",  -  почему-то
подумал  он  уже  без всякой связи с тем,  что только что занимало его
мысли. Он и представить себе не мог, что вот уже который день, нарочно
уединяясь, она искала вроде бы непреднамеренной с ним встречи.
     Однако вскоре Дунда забыл о ней.  Дела настроили его  на  веселый
лад.  Вечером он обошел магазины,  а на другой день утром, выпив чашку
кофе, отправился к поезду встречать Николая.
     Семь лет словно семь веков протянулись.  Длинные, если перебирать
в памяти. Сколько произош