много),  чтобы  снова
потом прийти и доесть.
     - Ничего не понимаю, - сказал Ильберс. - Не мог же Хуги приручить
волка? Он сам такой же дикий.
     И вот,  огибая  выходы  скал,   они   приблизились   к   подножию
Порфирового  утеса.  Солнце  наискось  било в него лучами,  и огромные
красноватые грани и чистые сколы на  его  могучей  груди  переливались
различными  цветами.  Высоко-высоко  уходил  в  небо  островерхий пик,
покрытый вечными льдами и снегом.  Зернисто-синий снег лежал внизу,  у
подножия,  но  от  него не веяло холодом.  Здесь же,  над проплешинами
ярко-пестрой альпийской зелени, порхали бабочки, трепетали прозрачными
крылышками  маленькие  ультрамариновые  и зеленые стрекозы.  Где-то за
поворотом издали шумел поток нагорной воды.
     Прикрывая глаза  от  слепящей  белизны,  Ильберс  некоторое время
следил за табунком  каменных  козлов:  тау-теке  медленно  и  деловито
взбирались  по красноватым кручам,  время от времени срывая у себя под
ногами наскальную траву - типчак, гречушку или весенние побеги арчи.
     Иногда сверху  падал  резкий свистящий звук:  это бородатый вожак
теков подавал остальным сигнал какой-то опасности.
     Здесь, на  самом  хребте Тянь-Шаня,  мир был совершенно иным.  Он
казался ослепительно ярким и юным,  каким, наверно, миллионы лет назад
была вся земля. Слишком разнообразное сочетание красок могло умещаться
даже на грани камня; слишком много было диковинного и дикого в этой не
попранной человеком полуземной, полунебесной тверди сияющих гор.
     Ильберс смотрел на все это чудо,  забыв о главном,  и, может быть
впервые в жизни, чувствовал всем своим существом суровый красочный мир
древности.
     Каим Сагитов,  пошевеливая вздернутыми ноздрями,  тронул Ильберса
за плечо.
     - Селеке, не пора ли нам идти дальше?
     - Да-да, иначе мы потеряем следы. Солнце плавит снег.
     Они прошли еще с километр, огибая Порфировый утес. Наверно, чтобы
обойти его весь,  потребовались бы целые сутки. Часто наталкивались на
старые  лежки  теков,  на  круглые следы снежного пустынника барса.  В
одном месте,  в чаще крутобокой впадины,  обнаружили много его следов.
Пятнистая  кошка  как  будто  изливала  здесь  бессильную ярость.  Она
металась,  делала  огромные  прыжки  до  семи  метров,  била  хвостом,
оставляя на снегу глубокие полосы. Будь в этой котловине чьи-то другие
следы, можно было бы подумать, что здесь недавно разыгралась драма. Но
других следов не было.
     - Ильберес был шибко злой, - сказал Каражай. - Наверно, его гонял
Жалмауыз. (Ильберес (каз.) - барс.)
     Казахи приглушенно рассмеялись.
     Еще прошли  с  полкилометра  и  вот  тут-то,  поднимаясь на гряду
валунов, увидели внизу Хуги. Он лежал на цветистой лужайке, окруженный
снегом,  как  лежат люди,  загорающие на пляже.  Рядом сидел волк.  От
хорошего, сытого настроения волк часто позевывал.
     Ильберс уложил  своих спутников между камней и знаком приказал не
издавать ни одного звука,  ни одного шороха.  Слабый ветерок  тянул  к
ним, и только, надо полагать, поэтому ни Хуги, ни волк не чуяли людей.
До них было  метров  двести,  не  больше.  Рядом  с  ними,  в  скалах,
чернелось большое,  неровное,  с гранеными выступами жерло пещеры. Так
вот,  оказывается, какое место избрал себе властелин гор! Если бы знал
Ильберс,  кому принадлежало это убежище раньше, ни он, ни его товарищи
не ломали бы головы,  почему в  котловине  так  бесновался  барс.  Его
изгнали из собственных владений по праву сильного. Что он мог сделать?
А ведь он  был  законным  владельцем  пещеры,  она  досталась  ему  по
наследству.  Когда-то  давным-давно  сюда приходила Розовая Медведица,
поднятая волками из берлоги в одну из далеких  февральских  вьюг.  Она
успела лишь насытиться архаром, добытым барсами, но и только. Плохо бы
ей пришлось,  не улизни она вовремя.  А вот этот  голый  двуногий,  ее
приемыш,  пришел сюда как домой, пришел, выгнал Пятнистого из логова и
завладел им.  Теперь живет в нем:  спит,  ест,  выходит  погреться  на
солнце.  Да  еще  и  не  один,  а  вместе  с  лесным бродягой и мелким
разбойником - красным волком.  И ничего не сделаешь.  Ибо таков  закон
леса и гор - лучшее должно принадлежать сильному.
     Люди с затаенным дыханием наблюдали за диким  человеком,  видя  в
нем  почти  сказочное  существо,  вроде  горного  дэва.  Среди них был
двоюродный брат этого дикаря,  ученый,  который привел  их  сюда.  Два
камня  откатились  от одной горы,  оторвались плоть от плоти;  но один
засиял отшлифованным порфиром в лучах полуденного солнца,  другой врос
в землю,  остался частицей древней природы.  И оба по-своему велики...
(Дэв - мифическое существо, одноглазый великан.)

18

     В этот день все семнадцать человек работали в вырубках.  С той  и
другой  стороны  до  каменной  стены оставалось прорубить каких-нибудь
метра три.  С обрыва  беспрерывно  сыпалась  вынутая  порода.  Гремели
камни, слышались подбадривающие возгласы:
     - Ну-ка еще!
     - Еще раз взяли!
     - Та-ак... пошел...
     И огромная  глыба  валуна,  грохоча,  летела  с  тридцатиметровой
высоты вниз.
     Работая, Ильберс  не  переставал  думать о самом сложном для всех
деле,  которое было впереди.  Пора было ловить Хуги.  Теперь они знали
место,  где он обитает,  хорошо изучили подходы к пещере. Но придумать
какой-то оригинальный способ ловли было не так-то просто.  Да и мог ли
он быть, этот способ? Брать врасплох, навалившись всем скопом? Опасно,
страшновато:  этот геркулес может  не  одного  покалечить,  но  ничего
другого не придумаешь.
     Мордан Сурмергенов предложил связать клетку  из  молодых  кленов:
надо  же,  мол,  в чем-то держать его после поимки,  но Сорокин отверг
предложение.  Клетка,  конечно,  будет нужна на  первое  время,  чтобы
доставить  Хуги  в Алма-Ату,  но в горах ее не унесешь по тропам.  Она
потребуется внизу,  в долине,  где можно будет поставить ее на телегу.
Одним  словом,  самое  тяжелое  только наступает.  Хуги задаст хлопот.
Беспрецедентный случай!  Впервые, пожалуй, в мире им предстоит поймать
взрослого звере-человека. Это не двенадцатилетний мальчик, найденный в
1661  году  литовскими  охотниками  в  медвежьей  берлоге.  И  это  не
французский Виктор,  пойманный в Авейронском лесу в 1797 году. Те были
дети...

x x x

     Утро выдалось пасмурное.  Сорокин с тревогой поглядывал на  белые
пики  Порфирового утеса и Верблюжьих Горбов.  Они сливались с облачной
мутью. Опять мог пойти снег.
     Нежелательный.
     Завтракали наскоро.  Кто-то еще допивал свою кружку чая, а кто-то
уже  разматывал  прочные  шерстяные  арканы,  готовясь  обматывать ими
большой валун, прикрывающий доступ к пещере.
     Арслан первым обвязал аркан вокруг валуна, попробовал, прочно ли.
Его примеру последовали Айбек,  Каражай  и  Каим  Сагитов.  Последний,
достав миниатюрную кубышку с медной отделкой, тряхнул из нее на ладонь
нюхательного  табаку,  поднес   к   высоко   вырезанным   ноздрям.   С
наслаждением потянул, зажмурился и громко трижды чихнул.
     - Ах, жаксы! Будет удача.
     Вокруг рассмеялись.
     - Вот какой у нас хороший жаурынши на носовом табаке.
     - А  что,  -  ответил тот,  - верный признак.  Один раз чихнешь -
надежда не исполнится, два раза чихнешь - исполнится, но не скоро. Три
раза - полное исполнение желаний.
     - А если ни разу? - спросил самый из них молодой - Айбек.
     - Попробуй,  торгай, - засмеялся Каим Сагитов. - Будешь чихать до
следующего воскресенья. (Торгай (каз.) - воробей.)
     Подошли остальные,  стали разбирать арканы.  Потянули под команду
Сорокина:
     - Спокойно, без рывков! Взя-али!
     Семнадцать человек откинулись  назад,  дружно  напрягли  мускулы.
Валун  стронулся  с места,  обсыпал стены вырубки,  медленно пополз за
отступающими людьми.
     - Пошел!  Пошел!  Пошел! - подбадривал Сорокин, и огромная глыба,
весом в полторы-две тонны, послушно поползла по каменному коридору.
     Арканы были натянуты,  как струна: тронь - зазвенят. Витки на них
раскручивались, распрямлялись, но крученые волокна не рвались.
     - Пошел!  Пошел! - покрикивал Сорокин. - Не останавливайтесь! Еще
немного-о! Так, так! Стоп!
     Арканы ослабли.  Ильберс  первым перескочил валун.  Прямо в глаза
глянуло темное отверстие размурованной пещеры. Торопливо, задыхаясь от
волнения, он руками стал расширять в нее вход. Тусклый свет ненастного
утра проник в каменный мешок и мгновенно вытеснил  оттуда  многолетний
непроглядный  мрак.  Ильберс заглянул в пещеру и содрогнулся,  кожа на
его скулах мертвенно побледнела. Он выпрямился во весь рост и, склонив
голову,  медленно  стянул  с нее меховую казахскую шапку.  Его примеру
последовали другие.
     ...Они лежали рядом,  обнявшись,  лицом к лицу, как будто заснули
совсем недавно.  Смерть,  которая пришла к ним четырнадцать лет назад,
не  только  не  уничтожила  их,  но  сохранила молодыми.  Руки,  лица,
казалось,  даже  не  утратили  светло-коричневого  загара,  были  лишь
чуть-чуть  бледнее,  чем  им  надлежало  быть  при  жизни.  Смерть  от
сравнительно медленного удушья не  исказила  их  лиц.  По  всему  было
видно,  что  жизнь  покинула людей не сразу.  Какое-то время,  осознав
безнадежность  своего  положения,  они  продолжали  не  только   жить,
поглощая строго отмеренный им запас кислорода,  но, как ученые, каждый
свой последний вдох старались использовать  для  дела,  ради  которого
сюда  пришли.  В  руке  у  Дины  был зажат фонарик,  а рядом с Федором
Борисовичем лежали карандаш и тетрадь в клеенчатом переплете.
     Ильберс осторожно  взял  в руки дневник.  Листы в нем не потеряли
своей  эластичности,  они  были  совсем  свежими,  гибкими  и   хорошо
сохранили  на  себе  записи химическим карандашом.  Они были сделаны в
основном одним почерком - округлым,  женским,  но иногда  перемежались
отдельными вставками,  написанными бегло,  наспех, с последовательными
правками.  Той же рукой были исписаны две последних страницы.  В  этих
записях  уже  не соблюдалось логической последовательности,  не было и
правок.  Рука торопилась успеть записать то последнее,  что могло  еще
пригодиться людям. Последнее, предсмертное...
     "Сегодня 29  августа.  Часы  показывают  двадцать   одну   минуту
четвертого.  Снаружи рассвет. У нас кромешная тьма. И для нас навечно.
Обвал произошел ровно четыре минуты назад...  (Какое самообладание! Им
потребовалось  всего  четыре  минуты,  чтобы  понять  весь ужас своего
положения и,  собрав воедино волю,  начать писать эти строки.)  Сперва
пошел проливной дождь. Он захватил нас под открытым небом. Мы кинулись
в пещеру. Проснулись от грохота...
     Накануне вечером видели Хуги.  Он пришел сам и долго не уходил от
нас,  стоя на площадке скалы за водопадом.  Вел себя  странно.  В  его
криках  была  тревога.  Теперь  я с уверенностью могу сказать,  что он
предчувствовал неизбежность обвала.  Не есть ли  это  утраченный  нами
инстинкт?  Или,  может  быть,  даже  вполне  самостоятельное  чувство,
ограждавшее ранее наших предков от  всевозможных  скрытых  трагических
ситуаций?..
     Дина начинает задыхаться,  рука с фонариком дрожит. Передо мной в
отблеске  света  ее  лицо,  покрывшееся  капельками пота;  прекрасное,
мужественное лицо,  какое я когда-либо видел.  Вчера мы открылись друг
другу в любви...  Будь у меня пять жизней, я отдал бы не колеблясь все
пять за  то,  чтобы  она  снова  увидела  свет  и  солнце.  Но  судьба
приговорила нас разделить нашу участь поровну...
     Только что Дина сказала, что мы были на пороге большого открытия.
Я  полностью  с  нею  согласен.  Она  имела  в виду возможность нашего
проникновения  в  психику   дикого   ребенка.   Конечно,   это   чисто
эмпирический путь познания,  его одного недостаточно, но он дал бы нам
возможность объединить накопленные наблюдения и затем перейти от них к
обобщению фактов и логическому анализу. Пока нам понятно одно: психика
Хуги очень обнажена,  на ней нет той защитной оболочки,  которую имеем
мы,  люди.  Цивилизация  отняла у нас остроту реакции на отрицательные
воздействия  природы,  а  некоторые  врожденные   чувства,   очевидно,
притупила совсем.  Но та же цивилизация,  приглушив инстинкты,  сумела
развить  в  нас  совершенно  новые  категории  чувственного  познания,
одновременно ставя их под контроль разума. Поэтому нет нужды говорить,
что древним человеком в основном управляли чувства,  нами же управляет
еще и разум...
     Бедная Дина,  ее мучает удушье...  Она старается дышать экономно,
экономней,  чем я.  Но и мне становится невмочь.  Какое это страдание!
Хочется хоть напоследок вдохнуть полной  грудью,  а  вдохнуть  нечего,
кроме пустоты... Прощайте... если когда-нибудь нас найдете..."
     - Наверно, надо быть очень сильными людьми, - проговорил Сорокин,
не отрывая взгляда от этих последних строк,  - чтобы до конца так жить
и так умереть.
     За спиной  Ильберса  и  Сорокина  в  трагическом  молчании стояли
остальные.  Им,  не искушенным в науке  людям,  наверно,  трудно  было
постигнуть,  как сумели так сохраниться те,  кто умер четырнадцать лет
назад.  Но наглухо замурованные в сухой пещере  высоко  в  горах,  где
почти нет тлетворных микробов,  они не поддались тлену. И все-таки это
тоже было загадкой,  даже для науки.  Очевидно,  в пещере  был  особый
микроклимат.  Так,  идя  по  пути нераскрытых тайн,  умершие выдвинули
перед  живыми  еще  одну  тайну   -   тайну   возможности   сохранения
органических клеток.
     Посоветовавшись с Сорокиным,  Ильберс решил не тревожить глубокий
покой усопших. Он попросил найти большую плиту, чтобы снова замуровать
естественный склеп,  когда-то заживо похоронивший  двух  любящих  друг
друга  людей,  двух  ученых.  Такая  плита была найдена и доставлена к
пещере.  Огромный валун выкатили из вырубки  совсем,  чтобы  не  мешал
свободному  доступу к могиле.  Сорокин немудрящим инструментом,  какой
нашелся под руками, вырубил на скале, действительно ставшей надгробной
стелой, имена погибших.
     Тяжело было снова замуровывать тех,  кого с таким трудом  удалось
размуровать и кто, казалось, только и ждал глотка воздуха, чтобы снова
вздохнуть и ожить.

19

     В ту ночь не спали Ильберс с  Сорокиным.  Острое  впечатление  от
увиденного и пережитого не так-то просто перебороть сном.  Думали, как
поступить  с  останками  Федора  Борисовича  и  Дины,  похоронить  или
оставить  их  здесь.  Ведь  со  временем  каменную  плиту  можно будет
заменить специально отлитым стеклом.  Эта могила стала бы в своем роде
уникальным мавзолеем. Надлежало также обо всем поставить в известность
Академию наук СССР и Казахский филиал академии. Именно там должны были
принять  решение  об увековечении памяти погибших ученых и сделать все
необходимое, чтобы продолжить их работу.
     - Тебе и придется,  мальчик, продолжить, - сказал Сорокин. - Кому
же еще, как не тебе.
     - Да и вам тоже, - ответил Ильберс.
     Сорокин усмехнулся:
     - Ну какой из меня ученый?
     - Я буду просить вас,  Яков Ильич,  принять приглашение быть моим
ассистентом. Вы напишете книгу о питомце Розовой Медведицы.
     - Розовой? Почему именно Розовой?
     - Так  записано  в книжке Скочинского.  Я бегло просматривал ее и
наткнулся на эту запись.
     - Хм, - изумился Сорокин, - как красиво это сказано! Да ведь и от
истины недалеко.  Бурые тянь-шаньские медведи действительно имеют  мех
розового  оттенка.  Суметь  бы  проследить весь жизненный путь Хуги из
Джунгарского Алатау. От начала до конца.
     - Вот именно.  Ученые труды и сухи и бесстрастны. Сами понимаете,
Яков Ильич,  они не способны возбуждать в людях чувства и поэтому чаще
всего  нуждаются  в  переводе  на язык беллетристики.  Вы очень хорошо
сказали: проследить путь от начала до конца.
     - Сказать-то сказал,  - повеселел Сорокин, - да ведь конца-то еще
нет.
     - Будет. Завтра будет конец - пообещал Ильберс.
     Сквозь ночь устало  тащился  огрызок  месяца.  Чертил  он  острым
нижним рогом заснеженные пики Джунгарского Алатау. Он хотел бы уйти до
зари, чтобы не быть прихваченным солнцем, как был прихвачен не раз.
     Утром Ильберс поднял всех спозаранку. Горячий чай был вскипячен и
остатки мяса подогреты.  Затягивать пребывание людей в горах  было  бы
дальше  неправомерно.  Ильберс  пришел  к выводу,  что нет нужды снова
выслеживать Хуги.  Можно все  сделать  проще.  Прийти  пяти  или  семи
человекам  на место и там действовать сообразно с обстановкой.  Ну,  а
если  не  получится  сразу,  тогда  он   попросит   остаться   пятерых
колхозников. Они пополнят продовольственные запасы и пробудут здесь до
тех пор,  пока Хуги не будет пойман.  Остальным  здесь  делать  больше
нечего. Они могут возвращаться домой.

x x x

     Семь человек  вышли  с  восходом  солнца  и  взяли  направление к
Порфировому утесу.
     Спустя три  часа,  делая  в  пути небольшие передышки,  подошли к
невысокой  гряде,  из-за  которой  можно  было  наблюдать  издали   за
окрестностями пещеры.
     Сама пещера   отсюда   не   проглядывалась,   были   видны   лишь
нагромождения камней возле нее и большая ровная лужайка.  Снега вокруг
уже не осталось.  Новый,  несмотря на вчерашнее ненастье,  не выпал, а
старый успел стаять. Все это было как нельзя кстати.
     За грядой пролежали полдня.  Время тянулось утомительно медленно.
Люди устали и начали проявлять нетерпение. Опасаясь, как бы кто-нибудь
не выдал их места засады,  Ильберс велел Мордану Сурмергенову  отвести
колхозников за ближнюю каменную россыпь и там ждать команды.  На гряде
они остались только втроем - он, Сорокин и Каим Сагитов.
Пролежали еще три часа и наконец увидели того, кого ожидали.
     Хуги нес на плечах каменного козла.  Волк семенил  следом.  Манул
было ощетинил шерсть, но Сорокин погрозил пальцем и шепотом приказал:
     - Лежать!
     Хуги пересек  лужайку  и  скрылся за выступами камней.  Наверняка
прошел в пещеру, чтобы заняться едой.
     Ильберс послал  Каима  Сагитова  за товарищами.  Он знал,  что во
время приема пищи захватить в глухой пещере Хуги и его спутника  будет
легче. Следовало торопиться.
     Пока продолжали наблюдать,  подошли из  укрытия  люди.  Теперь  в
каждом из них снова горел охотничий азарт.  Каждому,  кто еще не видел
дикого человека,  хотелось взглянуть на него,  хоть  мельком.  Рассказ
рассказом, а увидеть своими глазами - совсем другое.
     - Держитесь кучнее, - обратился ко всем Ильберс. - И ни малейшего
шума.
     Все кивнули.
     - И еще.  Сперва мы перекроем пещеру.  Имейте в виду,  он, должно
быть,  очень силен.  Сразу же пускайте в  ход  аркан.  Но  прежде  это
сделает Сурмергенов.
     - Мы все поняли,  селеке.  Веди,  - за  всех  тихо  ответил  Каим
Сагитов.
     Сорокин пристально оглядел людей.  На лицах ни  у  кого  не  было
страха. Эти лица, темные от загара, по-степному скуластые, скорее всею
выражали нетерпение и уверенность,  что  Жалмауыз  никуда  от  них  не
уйдет.
     И вот они у тех самых камней,  за которыми лежали  четверо  всего
лишь позавчера.  Ильберс осторожно высунул голову, предварительно сняв
шапку и запихав ее за пазуху.  Темный неровный зев пещеры - в него без
труда  можно  было  въехать  сразу  на трех лошадях - отчетливо чернел
боковой стеной.  У входа никого не было.  Значит,  Хуги и волк всерьез
занялись едой. Момент был самый подходящий.
     Махнув рукой, Ильберс осторожно пошел, прижимаясь к гладкой стене
отвесной  скалы.  За ним молчаливыми,  напряженными тенями заскользили
другие.
     Ильберс подходил  к  пещере.  Чувствовалось,  как  он напряжен до
предела.  Вот  он  взмахнул  рукой.  Люди  собрались  плотнее,  ожидая
основного сигнала.  Ноздри у Каима Сагитова были раздуты,  как у зверя
перед  прыжком.  Мордан  Сурмергенов  нервно  перебирал  тугие  кольца
аркана,  зажатого  в  правой руке.  Арслан застыл словно перед атакой.
Раскосые глаза сужены, во рту сухо блестят зубы.