шь,  а  умная  лошадь
уверенно ставит копыто острым зацепом в чуть приметную ямку,  выгибает
круп,  настойчиво тянется вверх, неся на себе всадника и поклажу. Есть
и  такие тропы,  что в пору пройти архарам:  внизу пропасть,  а сверху
стена из камня.  Но и тут пронесет  всадника  лошадь,  только  дай  ей
свободу и положись на нее целиком.  Э-э,  для человека,  занимающегося
охотничьим промыслом,  умная лошадь ценнее жены!  Что жена? Спину свою
не подставит. А лепешку испечь и самому недолго. Была бы мука да соль.
Воды много.
     После удачной охоты Кара-Мерген полеживал обычно в чужой юрте, да
не в какой-нибудь,  а в белой,  до отвала ел мясо,  пил кумыс и слушал
песни  кюйши,  приглашенного в его честь.  Отдыхал,  набирался сил,  а
потом снова уходил в горы.  Горы  тоже  кормили.  Нежное  мясо  архара
хорошо было жарить прямо над углями.  Такой запах издает кеваб, что за
версту слышно.  Сидишь ешь,  слушаешь чутким  ухом,  как  рядом  трава
растет,  как хищная муха-ктырь высасывает хоботком трепещущую бабочку.
(Кюйши (каз.) -  акын-мелодист.  Кеваб  (каз.)  -  мясо,  жаренное  на
вертеле.)
     Воля!
     Свобода!
     Что может сравниться с ними?  Иные бранят бездомовником, называют
Барса-кельмес - "пойдешь - не вернешься".  Говорят:  хватит испытывать
терпение аллаха,  всякому человеку под старость покой нужен, юрта своя
нужна.  А кто в ней сурпу сварит?  Кто курт затрет? Конечно, так. Если
смотреть глазами души - надо.  Жену надо,  ребятишек  надо.  А  сперва
большой калым нужен - сорок семь голов скота: таков принятый по обычаю
выкуп за невесту.  Где взять? Теперь и вовсе не соберешь. Никто уже не
подаст  ему  даже  пищу гостя - конак-асы.  Даже в батраки не пойдешь.
Запретила новая власть служить батраками.  Муллы  и  баи,  которые  не
убежали,  женят батраков на своих дочерях, и те, послушные воле аллаха
и их собственной воле,  несут народу смуту,  подбивают его  не  верить
Советской власти.  А что власть?  Власть справедливая. Она за бедняков
стоит...
     Грустно, тоскливо  возвращаться к людям без добычи,  а еще хуже с
плохой вестью.
     Едет Кара-Мерген по широкой степи.  Горы все дальше и дальше. Под
копыта неторопливой лошади ложится высокий ковыль да верблюжья трава -
жантак.  Дует просторный ветер, и тогда Кара-Мерген, не открывая глаз,
затягивает  тихую  песню.  Грустна  она  и  тягуча,  как  волчий  вой,
бесконечна,  как  степь,  и  такая  же  ровная.  Стонет  в  ней жалоба
Кара-Мергена,  не знающего, куда направить шаг лошади. А лошадь идет и
стрижет  ушами  -  ей  все  равно.  Велика  степь,  а  ехать одинокому
некуда...

5

     Федор Борисович  Дунда,  Николай  Скочинский  и   Дина   Тарасова
приехали  в Алма-Ату первого июля.  Город был залит солнцем,  зеленью.
Искрились кажущиеся близкими белые пики Заилийского Алатау.  Ни с  чем
не сравнимый легкий яблочный дух будто насквозь пропитал воздух, землю
и даже воду.
     Семнадцать лет прошло с момента последнего крупного землетрясения
и нашествия с гор неудержимого грязевого потока - селя.  Землетрясение
и  сель  тогда  чуть  не  смели  в  цветущей долине красивый город под
названием Верный.  Но город возродился вновь и  стал  еще  красивей  и
зеленей.
     Федор Борисович дал  телеграмму  Аркадию  Васильевичу  Голубцову.
Теперь старый приятель должен был встретить их.
     Голубцов, маленький,    толстенький,    подслеповатый,     Федора
Борисовича узнал все-таки сразу, кинулся обнимать.
     - Боже мой,  Федя!  Какими  судьбами?  Ты  грянул  вдруг,  как  с
облаков. Знакомься, это моя жена. Ты один?
     Он говорил громкой, захлебывающейся скороговоркой и смотрел снизу
вверх преданно-радостными глазами,  которые, несмотря на близорукость,
никогда не вооружал стеклами очков,  тряс за руки  Федора  Борисовича.
Жена  его,  молодая  женщина,  на  целую  голову  выше мужа,  смущенно
поглядывала на гостей,  не зная,  как  же  ей  подступиться  к  Федору
Борисовичу и познакомиться. Но, видя, что муж все еще тормошит друга в
порыве радости,  махнула полной, оголенной по плечо рукой и протянула,
смеясь, узкую кисть Дине.
     - Вера Михайловна.  А вас  как,  голубушка?  Вы,  надо  полагать,
супруга Федора Борисовича?
     Дина вспыхнула,  беспомощно оглянулась на Скочинского и  ответила
что-то невнятное.
     - Вера!  Верочка! Да подойди же! - возбужденно прикрикнул Аркадий
Васильевич. - Поздоровайся с Федей.
     Наконец знакомство  состоялось,   страсти   утихли,   и   Аркадий
Васильевич побежал "арканить" извозчика.
     Через полчаса все они были на окраине  города,  в  тихом,  уютном
особнячке,  окруженном  тенистым  садом,  с  узкой  аллейкой и ажурной
беседкой под ветвистым платаном.
     - Видишь, какую коломенскую версту выбрал, - шутя говорил Аркадий
Васильевич,  влюбленными глазами показывая на жену и заставляя ее мило
краснеть.  -  Оба работаем в городской аптеке.  Все у нас есть,  слава
богу...
     Говорил он без умолку и этим страшно понравился Дине.
     - Приятный  человек,  -  шепнула  она  Скочинскому,   с   которым
чувствовала себя свободней, чем с Федором Борисовичем.
     Потом ели жареную индейку,  но не домашнюю,  а дикую,  называемую
здесь  уларом,  пили  зеленый  чай с малиновым вареньем и говорили,  и
говорили.
     - Да,  да, - рассказывал Аркадий Васильевич, - удивительных вещей
наслушался я тогда. Возил вакцину против черной оспы. В прививки никто
из   степняков  не  верил,  но  зато  верили  в  мифическое  существо,
называемое по-местному Жалмауыз. Его вроде видел накануне один пастух,
нечаянно  угодивший  в  долину  Черной  Смерти.  В этой долине вымерло
когда-то целое стойбище казахов от чумы.  С тех пор казахи туда и глаз
не кажут. А вот один забрел, увидел Жалмауыза, и тот наслал через него
оспу.  Тогда умерли пять юношей.  Хлопот много было.  Прививки  делали
силой.  Муллы и баи пустили слух, что советские табибы, то есть врачи,
- это приспешники Жалмауыза,  они хотят истребить весь казахский журт,
по-ихнему "народ".  Тяжелая была работа и опасная. Я когда прочел твою
статью,  сразу вспомнил о легенде.  Казахи - народ суеверный,  в  кого
хочешь  поверят.  А дикого мальчика могли действительно видеть.  Чуму,
оспу - все это привязать к нему было недолго.  Вот  и  легенда.  Потом
табу, запрет, - и не найдешь концов.
     - В той долине умерло в семнадцатом году не стойбище, а всего два
человека,  -  внес поправку Федор Борисович.  - Муж и жена.  Вот их-то
мальчик и был воспитан медведями.  Я  раньше  знал  и  дядю  мальчика,
Ибрая.  Он  одно  время  был  у  меня  проводником  и тоже видел этого
медвежьего питомца.  У него  атаман  Казанцев  расстрелял  всю  семью.
Оставался только сын. Хорошо было бы их отыскать.
     - Непременно надо отыскать,  - подтвердил Аркадий  Васильевич.  -
Впрочем,  друг о друге они,  казахи,  все знают. Так что отыщете. Но я
хотел бы вам дать полезный совет.  В  расспросах  о  Жалмауызе  будьте
осторожны.  Выпытывайте  умело.  Иначе  пользы не будет.  Казахи могут
сделать вид,  что вообще не понимают,  о чем вы спрашиваете.  Для  них
этот мальчик - табу. Не знаю даже, как вам все это удастся.
     - Попробуем, - весело сказал Скочинский. Он был неунываем.
     - Мне тебя,  Аркадий Васильевич, сам бог послал, - улыбался Федор
Борисович. - Да еще в качестве аптекаря. Нам очень нужен будет спирт и
формалин.
     - Господи, о чем речь! - выпалил тот. - Найдем! Много надо?
     - Спирту литров пяток, ну и формалину столько же.
     - Будет. Все будет, - заверил хлебосольный хозяин.
     ...На третий день вечером выехали в Талды-Курган,  а затем, после
небольшой остановки, направились на перекладных в Кошпал.
     Бывший уездный  городок  встретил  их  запустением  и  безлюдьем.
Разрушенный и сожженный в гражданскую войну, он так и не поднялся. Все
здесь было убого и серо.
     - А какое место было! Помнишь, Коля? - вздыхал Федор Борисович. -
Смотри,  вот  здесь  карагачовый парк был,  а сейчас пустырь.  Кусочек
степи. Узнать трудно.
     - Да-а,  - тянул Скочинский, узнавая и не узнавая знакомые раньше
места.
     Одна Дина   глядела   на   все  большими  восторженными  глазами,
по-прежнему была малоразговорчивой и отвечала односложно,  когда с нею
разговаривал Федор Борисович.
     Аркадий Васильевич,  провожая,  дал  им  адрес  своего  знакомого
аптекаря  из казаков - Евлампия Харитоновича Медованова.  К нему они и
заехали.
     Медованов, уже  немолодой  казак,  похожий  бородой  на  кержака,
встретил приветливо,  просил располагаться,  как у себя дома. Но Федор
Борисович  поблагодарил и сказал,  что поселятся они в палатке,  им бы
только пока,  на первое время.  И  попросил  помочь  разыскать  Ибрая.
Евлампий   Харитонович   свел   Дунду   в  караван-сарай,  где  обычно
останавливались приезжающие в город степняки.  Стали наводить справки,
знают ли они такого.  Оказалось,  знают.  Более того,  его и искать не
надо было.  Ибрай работал в местной промысловой  артели  по  заготовке
пушнины.  Обрадовались  несказанно.  Ибрай мог помочь не только купить
лошадей, но быть и проводником.
     По адресу  отправились  втроем.  Помощь Медованова больше не была
нужна.  Ибрая отыскали  в  "Заготпушнине".  Он  просушивал  на  солнце
шкурки,  заботливо  оглаживая  каждую рукой.  Тут же,  прямо на траве,
лежало несколько шкур лисиц,  двух рысей с  кисточками  на  ушах,  три
волчьих  и  одна  барсучья.  Все остальные были мелкие:  горностаевые,
кошачьи и больше - сурчиные.
     Ибрай долго  смотрел  из-под  наплывших  на глаза век,  оглядывая
посетителей и,  видимо, принимая их за агентов по заготовке пушнины, а
потом поднял руки и крикнул:
     - Ой-бай!  Совсем старый стал!  Лучшего своего гостя не  признал!
Неужели жолдас Дундулай?
     - Он! Он! - воскликнул, смеясь, Федор Борисович.
     Они обнялись.
     Ибрай и в самом деле постарел.  Черты лица расплылись еще больше,
он несколько обрюзг,  стал медлительней,  очевидно, от покойной жизни.
Радостный, словоохотливый, он повел их к себе в дом. Небольшая мазанка
с   плоской  глиняной  крышей  стояла  неподалеку  от  заготпункта.  В
крохотном дворике за низеньким дувалом просушивалась на куче  карагача
постель: кошмы, подушки, одеяла, два тканых коврика. В сторонке стояла
летняя печурка с вмазанным казаном,  тут же на кольях висела  кухонная
утварь.  Возле печки возилась сердитая по виду,  средних лет казашка в
широком засаленном платье с серебряными монистами.
     - Это  моя  жена,  -  пояснил  Ибрай,  немного сконфузясь.  - Что
поделаешь? Надо. Бала, сын, сиротой рос. Догляд нужен.
     Федор Борисович и Скочинский понимающе кивали.
     Ибрай что-то быстро и требовательно сказал жене.  Та  поклонилась
гостям,  но  хмурое  выражение  с  ее  лица  не сошло.  Однако хозяйка
оказалась расторопной.  Быстро внесла в прохладную комнату с  земляным
полом  нагретые  солнцем  кошмы,  набросила  на них один из ковриков и
застелила скатертью.
     Ибрай пригласил садиться.  Мужчины, не задумываясь, подломили под
себя  ноги,  крест-накрест,  Дина  же   в   не   решительности   стала
оглядываться,  не  зная,  как  сесть,  в какой позе.  Ибрай,  поняв ее
смущение,  с деликатным молчанием протянул плисовую подушку  на  вате.
Дина   села,   подогнув   ноги   в  одну  сторону,  одернула  юбку  на
округлившихся  коленях.  Хозяйка  еще  принесла   подушек,   и   гости
разместились  удобно.  На скатерти появился поднос с чайником и четыре
пиалы.  Потом баурсаки,  ломтики овечьей брынзы и  канифольного  цвета
кусочки  варенного в молоке сахара.  Затем хозяйка принесла и самовар,
большой,  ведерный,  желтой начищенной меди.  Села у самовара и  стала
разливать  пахучий  чай,  наливая  его  в пиалы малую малость.  Федору
Борисовичу и Скочинскому это было знакомо:  горячий чай в малых  дозах
не  обжигал  губ  и  полностью сохранял духовитость и вкус.  (Баурсаки
(каз.) - кусочки кислого теста, испеченные в масле.)
     - А где же сын? - спросил Федор Борисович.
     - В школе гуляет, - ответил хозяин с гордостью. - Шибко грамотный
стал.
     - Какая же теперь школа? Лето.
     - На  экскурсию пошел.  В горы.  Учитель повел.  Хороший учитель.
Много разного ума дает. Моего сына хвалит больше всех...
     Бесстрастная, неулыбчивая  казашка нахмурилась,  молча посмотрела
на Ибрая.  Тот осекся,  замолчал, потом стал спрашивать, где и как это
время жили его друзья. Федор Борисович и Скочинский не торопясь, как и
положено было в застольной беседе, рассказывали.
     - Значит,  ученые люди стали?  Хорошо,  ах,  хорошо!  - покачивал
Ибрай головой,  на которой уже четко пробивалась ржавая  седина.  -  Я
шибко  завидую  ученым  людям.  Больно  охота,  чтобы  сын тоже ученый
стал...
     Жена опять нахмурилась, губы сердито зашевелились.
     - Айтма!  - резко сказал хозяин.  Настроение  у  него  было  явно
испорчено.  -  Айда  бар,  махан кирек!  (Молчи!  Ступай,  мясо нужно!
(каз.))
     Хозяйка, только  подливавшая  чай  гостям  и мужу,  сама не пила.
Получив приказание, встала и вышла.
     - Вот  шайтан баба!  Мыстан,  - проворчал он ей вслед.  - Так все
хорошо.  Хозяйка да,  хорошая,  жена хорошая,  а вот малайку не любит.
Наверно, гонять надо... (Мыстан (каз.) - ведьма.)
     - Ну зачем же гонять?  - улыбаясь,  рассудил Федор  Борисович.  -
Надо  внушить:  ребенок,  мол,  сирота,  ему нужна мать.  Кто же о нем
побеспокоится?
     - Ой!  - Ибрай безнадежно махнул рукой. - Я так много ей калякал.
Не понимает.  Сперва вроде хорошая была,  а потом сдурела. Своего дитя
нет.   Рожать  не  может.  Кто  виноват?  -  говорил  он  отрывисто  и
возбужденно.
     Когда мясо  было  подано  и  хозяйка удалилась,  соблюдая обычай,
разговор снова обрел спокойный, уравновешенный характер.
     - Ибрай-ага,   -  сказал  Федор  Борисович,  -  хорошее  угощение
располагает к хорошему разговору.  Мы сюда приехали по  важным  делам.
Наша  экспедиция  научная.  Мы  едем  в горы,  чтобы там изучать жизнь
зверей  и  птиц.  Нам  потребуется  знающий   эти   места   проводник.
Потребуются  лошади  и  под  седло и под вьюки.  Вы здесь всех знаете.
Помогите, пожалуйста.
     - Лошадей много надо? - спросил Ибрай.
     - Три под седло да столько же под вьюки.
     - Куда ехать будешь?
     - У вас есть гора Кокташ,  - осторожно сказал Федор Борисович.  -
Вот туда и хочу ехать.
     Ибрай коротко,  но внимательно взглянул в лицо Федору Борисовичу.
Однако  и  этого  было  достаточно,  чтобы понять,  что Ибраю известна
легенда о Жалмауызе. И все же ответ прозвучал спокойно:
     - Шибко далеко.  Три дня ехать надо.  Зачем? Всякий зверь, всякая
птица совсем недалеко есть.
     - Таков у нас маршрут. Изменить не можем.
     Ибрай задумался. Видно было, что он в затруднении и не знает, как
продолжать  дальше  этот разговор.  Федора Борисовича он считал старым
другом,  которому еще помимо всего обязан за разгром банды  Казанцева,
уничтожившей  его  род.  Такому  человеку  он  должен  был  помочь  не
задумываясь, но тот просил почти невыполнимое. Конечно, лошадей купить
поможет,  но  ведь  ему  сделали  косвенное  предложение  быть  еще  и
проводником.  Если бы в другое место,  он,  конечно бы, согласился, но
ехать в долину Черной Смерти...
     И Ибраю ничего не  осталось,  как  только  быть  откровенным.  На
этот-то прямой разговор и рассчитывал Федор Борисович.
     - Жолдас Дундулай,  - начал хозяин,  - ты мой старый друг  и  мой
почетный гость. Поэтому я буду говорить честно. Кокташ не надо ехать.
     - Почему?
     - Шибко дурная слава идет.  Ты знаешь, там мой брат Урумгай и его
жена помирали. Теперь казахи боятся кочевать в долину Кокташ.
     Федор Борисович продолжал разыгрывать роль несведущего человека.
     - Но мы-то при чем? Мы-то не боимся...
     - Шулай,  шулай,  так, так, - со вздохом отвечал хозяин. - Однако
разговор нехороший пойдет. Кочевой казах обижаться будет.
     - Да на что обижаться-то?
     - Если хочешь,  поедем в другое место,  я сам тебя поведу. Сейчас
работы  мало.  Лето  идет.  Пушной  зверь бить нельзя.  Шкурка плохая.
Пожалуйста,  поедем к горе Чулак или еще куда,  но Кокташ не  надо.  Я
тоже  маленько  работать  буду.  Охотников  встречать  нужно,  договор
писать. Ильберса возьмем. Пусть помогает. Парнишка грамотный стал.
     Федор Борисович упрямо помотал головой.
     - Такое у меня предписание.  Не могу в другое  место.  Почему  на
меня казахи могут обидеться?
     И тогда Ибрай выложил все.
     - Жолдас Дундулай,  - сказал он, - ты шибко умный человек. Казахи
- народ темный,  но тоже ум есть,  своя вера  есть.  Если  ты  пойдешь
Кокташ,  казахи думать будут: ты нарочно пошел, чтобы им плохо делать.
Потому что кто туда ходил - Кокташ,  обязательно потом всякую  болезнь
тащил - оспу,  чуму,  холеру.  Такое это нехорошее место.  Много людей
помирало.  Вот почему казах не любит,  кто туда ходит. Шибко сердиться
будет.
     Ибрай все  еще  обходил  разговор  о  Жалмауызе,  очевидно,  тоже
считал, что упоминать это имя лучше не стоит.
     Тогда Федор Борисович решил начать разговор с другой стороны.
     - Ибрай-ага, вы помните, как мы были с вами у перевала Коксу?
     Ибрай кивнул,  но с большой неохотой.  Он уже,  видно, догадался,
куда клонит русский ученый.
     - Так вот,  вы тогда рассказали историю, что у горы Кокташ пропал
ваш  племянник,  и  сделали догадку,  не он ли это был в обществе двух
медведей. Вы тогда просили его поймать, но мы ловили Казанцева...
     - Ох-ха-ха,  -  вздохнул  глубоко Ибрай.  - Шибко все давно было.
Верно, я так думал... Теперь... теперь не знаю, что думать. Может, это
шайтан был,  кто знает?  Я после к мулле ходил, все рассказывал. Шибко
ученый мулла.  Он тогда так советовал:  молчи, Ибрай, а то совсем беда
будет.  Ильберс помирать может.  Такое проклятье шайтан послал.  Я все
время молчал.  Потом один охотник Кокташ ходил. Жалмауыз видел. Пришел
-  рассказал.  А  потом  немного  времени прошло - люди умирать стали.
Шесть стойбищ  помирал.  Этот  охотник  тоже  помирал.  Много  табибов
приехало, лечили. Шум большой был, всякий разговор ходил, будто табибы
самому шайтану помогали. Потом другой случай был. Один пастух нечаянно
Кокташ гулял. Я уже не знаю, видел или не видел он этого Жалмауыза. Но
два коша опять померло.  На этот раз холера пришла.  Много мулла после
по аилам ездил,  всем говорил:  кто еще пойдет этот Кокташ - худо тому
будет.  Потому что место там совсем плохое,  его  сам  аллах  проклял.
Теперь  больше  туда никто не ходит.  Вот,  теперь все рассказал,  сам
решай.
     - Ну, а вы-то верите в эти сказки? - спросил Федор Борисович.
     Ибрай широко развел руками.
     - Не знаю. Когда с учителем тихонько калякал, он тоже сказал: это
сказка.  Но тогда почему два раза люди Кокташ ходили,  два раза  казах
помирал?
     Ибрай даже вспотел от такого  тяжелого  для  него  разговора.  Но
Федор Борисович решил дело довести до конца.
     - Мы  приехали  сюда  специально  по  этому  вопросу.  Мы   хотим
доказать,  что  никакого  Жалмауыза  нет,  а есть только мальчик,  ваш
племянник,  которого  воспитали  медведи.  И  он  не  имеет   никакого
отношения   к   эпидемиям  чумы,  оспы  и  холеры.  Мы  найдем  вашего
племянника,  и тогда все убедятся, что это самый обыкновенный человек.
Согласны ли вы помочь нам в этом, Ибрай-ага?
     Ибрай отрицательно помотал головой:
     - Жок,  не могу.  Пожалуйста,  извини, жолдас Дундулай. Если надо
лошадь  купить,  будет  лошадь.  Верблюд  надо  -  будет  верблюд.  Но
провожать  Кокташ  не могу.  Пойми,  мой большой друг и самый почетный
конак,  хорошо пойми.  Сейчас меня все знают.  Куда ни  приеду,  самый
лучший гость - Ибрай. Самый лучший шкурка охотник мне тащит. Что потом
будет?  Шкурку никто не даст.  В гости никто не позовет.  Все  скажут:
"Ибрай свою душу шайтану продал". Как жить буду?
     - М-да, - сказал Федор Борисович, поглядев на Скочинского и Дину.
- Видно, придет