брегала  моими  делами,  издевалась,  посмеивалась,  всеми  способами
пыталась меня от них  отвлечь.  С  минуты,  когда  наше  вожделенное  дитя
испарилось бесследно, оставив на память одни  лишь  таинственные  приступы
боли, Долорес видела в моей работе только свою соперницу.  Иногда,  правду
сказать, она похваляется мною перед своими приятельницами  и,  выволакивая
на  свет  божий  мои  тайные  тщеславные  надежды,  уверяет,  что   группа
сотрудничающих со мной писателей начинает приобретать  большое  влияние  и
что мы очень богаты (по сути дела, мы не богаты; фирма развилась, окрепла,
но я забочусь, чтобы она не обрастала жирком).
   Чаще всего, однако, Долорес  превращает  завтрак  или  обед  в  дешевый
спектакль, а меня изображает беспощадным, холодным  и  удачливым  дельцом,
самоутверждающимся даже в своих пороках, человеком, который поработил ее -
такую непохожую на  всех,  такую  впечатлительную,  страдающую  и  некогда
блестящую. Но, вопреки всем обидам,  которые  я  ей  нанес,  заявляет  она
сотрапезникам, заглушая звонким голоском все другие разговоры, она  любит,
все еще любит меня. И так далее и тому подобное.
   Одно  впечатление  из  этого   первого   периода   нашего   супружества
запомнилось мне поразительно четко. Оно просуществовало во мне доныне, как
письмо, которое забыли сжечь вместе со всей перепиской. Я вижу еще, как  я
слоняюсь по нашей парижской квартире. Был послеполуденный час в мае или  в
июне 1922 или, возможно, 1923 года. Во всяком случае, это было  на  первом
году нашей супружеской жизни. Я возвратился в Париж более  ранним  поездом
или самолетом, чем предполагал, и не застал ее дома. Я был один, ибо слуги
занялись  моим  багажом  или  задержались  еще  в  холле.  Я  рассматривал
обстановку и думал о Долорес.
   Ясно, как никогда прежде, я почувствовал вдруг, что никак не гармонирую
с этой квартирой. Я был тут только постояльцем, платным постояльцем, как в
гостинице. Это было целиком и полностью жилище Долорес. Если я  когда-либо
подсознательно тосковал по собственному гнезду,  то  тут  моя  мечта  была
попрана. Чужая воля, упрямая,  ограниченная  и  лишенная  воображения,  но
настойчиво деятельная, создала для  меня  эти  жизненные  рамки.  Тут  мое
свободное, полное размаха дело, все содержание моей жизни должно  было  на
каждом шагу натыкаться на помехи и  препоны,  тут  Оно  должно  было  быть
искорежено, изломано и подавлено.
   Даже  мой  кабинет  не  был   моей   собственностью.   Долорес   успела
осчастливить меня необъятным письменным столом, одним,  из  тех  ужасающих
письменных  столов,  за  которыми   обычно   фотографируются   французские
литераторы. Тут стояли массивные латунные львы,  увенчанные  чем-то  вроде
перевернутого цилиндра, а в дырки, проделанные в их головах, были воткнуты
свечи; была и невообразимая латунная чернильница, хотя я всегда  пользуюсь
вечным пером, и увесистое латунное пресс-папье. Ящики стола были  пузатые,
и на всех  углах  прицеплены  были  финтифлюшки  из  позолоченной  бронзы,
которую англичане почему-то окрестили "ормолю"...
   Позади стола высился столь же импозантный книжный шкаф; с точки  зрения
стиля, этот шкаф едва ли был особенно  близким  родственником  письменного
стола, уж во всяком случае  не  братом!  Скорее  всего  это  был  какой-то
дальний, еще более богатый и еще более толстопузый кузен...  Нижние  ящики
стола были на редкость неподатливы; чтобы их извлечь,  следовало,  видимо,
произнести некое неизвестное мне заклинание. Да, вытянуть их  мне  так  ни
разу не удалось, хотя порой сгоряча я и пытался это  сделать.  МебелЯ  эти
слишком громоздки для моего кабинета,  и  практически  я  обитаю  в  узком
пространстве между ними и стеной. Камин украшен большим зеркалом и оживлен
гипсовой статуей нагой, безрукой и странно изогнувшейся  женщины.  Картины
на противоположной стене изображают  мясистых  юных  дам,  заголившихся  с
заранее обдуманным намерением  и  откровенно  выставляющих  себя  напоказ.
Долорес  воображает,  что  именно  это  придает   моей   рабочей   комнате
мужественный характер. Среди всего этого уюта, когда у нас  бывает  званый
вечер, мужчины оставляют свои пальто и шляпы.
   Так она обставила мой кабинет, пока я находился в  Англии.  Это  должно
было стать для  меня  "сюрпризом".  Эффект  удался:  я  был  действительно
поражен, однако не пытался протестовать.
   - В этом всем есть воистину нечто мужское,  -  сказала  Долорес,  вводя
меня сюда впервые. - Я знаю, что ты не любишь элегантности.  Поэтому  я  и
постаралась придать этой  комнате  характер  осмысленной  чувственности  и
серьезности. Твой характер.
   Человек, думается мне, обязан извлекать мораль из  каждого  суждения  о
себе, но в этом случае я и впрямь не мог приметить ни малейшего сходства.
   Я всегда был склонен подражать Демокриту. Облегчаю себе  жизнь  смехом.
Еще и теперь меня разбирает смех, когда я вспоминаю это  странствие  среди
сюрпризов собственного жилья.
   Гостиную  я  осматривал  последовательно   с   разных   точек   зрения;
приостанавливался на минутку в каждом уголке, внимательно  присматривался.
С любой точки  зрения  видел  одно  и  то  же:  тут  целиком  и  полностью
присутствовала неподдельная и неистребимая Долорес. Меня и следа не  было.
Что ж, мне это  показалось  чрезвычайно  забавным.  "Всегда  та  же  милая
старушка Долорес", - прошептал я.
   И в этой гостиной я должен буду принимать входящих в  славу  писателей,
журналистов, мыслящих  дам;  людей,  преисполненных  новых  замыслов;  тут
должны будут происходить важнейшие, плодотворнейшие дискуссии...
   Это была весьма просторная комната с тремя окнами, выходящими в  уютный
парк Митани. Две  круглые  колонны  поддерживали  карниз,  разделяющий  ее
пополам. Гостиная была выдержана в  стиле,  который  можно  приблизительно
определить как сочетание ампира с Людовиком XV и аляповатостью  восточного
базара, при  известной  примеси  кленовых  листьев  в  стиле  модерн,  но,
главное, со все перешибающим  привкусом  аукциона.  Эта  комната  не  была
приспособлена для жизни; она должна была  служить  исключительно  Долорес,
чтобы   Долорес   могла   кичиться   здесь   перед    своими    подругами,
распространяться перед ними о своей особе и торжествовать над ними.
   В одном углу торчала большая стеклянная ваза, а  в  ней  медлительно  и
грустно  плавали  китайские   золотые   рыбки,   раздутые,   бесформенные,
обвешанные какой-то фантастической бахромой. Куда ни глянь - столы:  столы
в натуральную величину и мавританские карликовые столики, инкрустированные
и поблескивающие  медью,  и  кушетки,  и  кресла,  в  которых  можно  было
преудобно развалиться, и позолоченные стульчики, приспособленные разве что
для деликатнейшего присаживания, и стулья, совершенно опасные и  коварные,
драпированные экзотическими тканями.  Мохнатые  восточные  ковры  устилали
сверкающий пол и пялились со стен. Ни один стол,  ни  одна  горизонтальная
поверхность не сияли наготой; все они  были  обременены  разнообразнейшими
безделушками, грошовыми вазочками, коробочками, картиночками,  статуэтками
и прочими  доказательствами  того,  что  дьявол  всегда  сумеет  заставить
скучающих бездельников заняться чем-нибудь этаким художественным!  Кое-где
валялись якобы редкие книжонки в якобы  оригинальных  переплетиках,  якобы
капризно брошенные, а на самом деле умышленно положенные; никто и  никогда
не соблазнился еще идеей их перелистать. Ни один из этих предметов  утвари
не был интересен сам по себе, ни один из них не был связан с какими-нибудь
переживаниями или интересами хозяев дома, ни один не отличался  редкостью;
любую из этих  вещиц  можно  было  в  неограниченном  количестве  найти  в
магазинах предместья Сент-Оноре или на других парижских улицах этого типа.
Такой фон представлялся Долорес наиболее  подходящим  для  нашей  светской
жизни.
   Со стен  взирали  картины,  повешенные  на  французский  манер  слишком
высоко. Их было тогда немного - одна или две,  ибо  Долорес  лишь  позднее
получила возможность насладиться счастьем, какое дает  не  слишком  щедрое
покровительство не слишком одаренным живописцам. Висел там также  писанный
любителем вид отеля Мальта, купленный на набережной в Каннах,  и  какие-то
два портретных эскиза, в которых лицо трактовалось как наименее интересная
часть  человеческого  тела.  Ибо  для  Долорес  искусство  живописи  имеет
значение лишь постольку, поскольку оно  показывает  тело  человека  таким,
каким его редко удается увидеть в природе. Рояля,  слава  богу,  не  было:
Долорес ненавидит музыку, считая ее своей соперницей. Она всегда старается
заглушить  чужое  музицирование  своей  болтовней.  Все  светильники  были
затенены розовыми абажурами. А над  всем  этим  носился  неуловимый  запах
ладана, курений и женских духов - это были битвы и поединки духов.
   Я потянул носом, поворчал и медленно проследовал в другую  часть  своих
апартаментов - в столовую.
   Тут тоже все было не по  мне.  Тон  всему  задавали  громоздкие  мебелЯ
красного  дерева.  Комната   превосходно   подходила   для   коллективного
смакования обильных яств и напитков, какими французы разнообразят время от
времени свою обычную здоровую кухню. Но сорочья натура  Долорес  приказала
ей уставить буфет целым созвездием разнообразнейших тарелок  и  тарелочек,
претендующих  на  оригинальность  и  красоту.  Над  всем   этим   высилось
майоликовое   блюдо-барельеф,   официально    долженствующее    изображать
"Похищение  сабинянок",  но  мне  этот   барельеф,   изобилующий   пышными
округлостями, всегда почему-то напоминал сырный ряд в городе  Алькмаар,  в
Голландии...
   На маленьком столике у окна  были  расставлены  красивейшие  чашечки  и
блюдца  из  сервиза  Долорес.   Это   тоже   должно   было   быть   как-то
продемонстрировано...   На   том    же    столике    поместился    изящный
кувшин-рукомойник и тазик; к счастью, другие сосуды из этого комплекта  не
уцелели.
   Я вернулся в загроможденную гостиную.
   - Аукцион, - шептал я, - совершеннейший аукцион...
   Пауза.
   - Каким чудом я оказался среди всего этого хлама? - спросил я себя.
   И тут же тихонько ответил:
   - Одна ошибка влечет за собой другие.
   Я услышал, что Долорес вошла в холл.  Пошатываясь,  я  вышел  навстречу
лавине бурных приветствий.
   - Долорес, - сказал я, - знаешь, вот я все думал о нашей гостиной.
   - Ну и что же? - спросила она, жаждая похвал.
   - Тебе следовало бы ко всем  предметам  прицепить  ярлыки  с  указанием
цены.
   - Что ты имеешь в виду?
   - Ведь здесь все, как на базаре...
   - Бесспорно, здесь _чувствуется_ веяние Востока... -  согласилась  она,
удовлетворенно оглядывая все вокруг. - Богатство. Разнообразие. А ведь это
неотъемлемая часть моей личности!
   - А тебе не кажется, что для  повседневной  жизни  эта  комната  как-то
слишком заставлена и вообще загромождена?
   - Но зато она живая! В гостиной есть душа. А в этом шик! Чего же  иного
мог ты ожидать от меня? Между  прочим,  все  в  восторге.  Даже  эти  твои
английские приятели широко раскрывают глаза, едва переступив порог...  Но,
дорогой мой, ведь ты только что с дороги! Ты еще даже виски не выпил!  Ах!
Лучший сюрприз ты найдешь в своей комнате. Нет, я ничего  тебе  сейчас  не
скажу. Это должен быть настоящий сюрприз!


   9

   День этот потому, быть может, так запечатлелся в моей памяти, что тогда
я  впервые  измерил  всю  необъятность  задачи,  которую  взял  на   себя,
собравшись  пересоздать  Долорес  на  свой  лад.  С  того  дня  я  пытаюсь
произвести  эту  операцию,  все  с  меньшей  убежденностью   и   абсолютно
безрезультатно. Но лишь вчера вечером я отдал себе отчет в  том,  что  это
длится уже тринадцать лет.
   Быть может, неумело и весьма  непоследовательно,  но  зато  усиленно  я
старался в течение всего этого времени отыскать  такой  модус  совместного
существования, чтобы мы стали настоящей семьей, причем  ни  я  не  был  бы
стерт в порошок, ни она чрезмерно стеснена. Мои усилия, однако, никогда не
были  планомерными,  никогда  мне  не  удавалось  избрать  определенную  и
последовательную линию  поведения,  ибо  я  никогда  не  был  в  состоянии
определить свое отношение  к  Долорес.  Порой  она  казалась  мне  веселой
проказницей, а порой ужасающе докучливой. Порой она была чем-то случайным,
а  порой  чем-то  вполне  существенным.  Если  бы  даже  она  сама  хотела
приспособиться ко мне, я должен был бы чувствовать себя сбитым с толку.
   Я и не подозревал, что у Долорес такое множество давних подруг:  теперь
они сгруппировались вокруг нее. Появились даже какие-то  школьные  подруги
времен Монте-Карло, поселившиеся теперь в Париже. Все эти  дамы  старались
перещеголять друг друга в  элегантности  и  неестественности.  Они  любили
беседовать очень громко и очень доверительно о делах высшего света. Только
тогда я постиг, насколько большую роль в жизни женщины играют подруги юных
лет и приятельницы давних дней. Долорес не была привязана ни  к  одной  из
них, ни одну из  них  не  уважала,  но  попросту  жить  не  могла  без  их
вынужденного признания, изумления и зависти. Их влияние, их  непререкаемые
суждения обо всем, что  касалось  нарядов,  прислуги,  финансов  и  манер,
помогали ей создать себе какой-то жизненный идеал. Я сделал этот вывод  на
том основании, что, когда я ввожу  в  наш  дом  людей  другого  склада,  в
частности англичан, обладающих совершенно иной  шкалой  ценностей,  короче
говоря, когда я меняю зрителей, Долорес тут же меняет спектакль.  Впрочем,
хотя она с величайшей легкостью схватывает новые примеры  для  подражания,
она отнюдь не склонна забывать о старых. Долорес прибавляет одни к другим,
но первенство оставляет за прежними.  Усилия  мои  должны  были  оказаться
тщетными также и потому, что  я  чересчур  прямолинеен,  в  то  время  как
Долорес чрезвычайно сообразительна. Она  сразу  учуяла,  что  мои  попытки
представляют собой известную форму критики  в  ее  адрес,  и,  уязвленная,
тотчас же мобилизовала весь арсенал своих защитных средств.
   Словом, я сыграл весьма комичную роль в этих напрасных  и  предпринятых
без внутренней убежденности попытках "дедолоризации". Вместо  того,  чтобы
измениться, Долорес еще больше сделалась собой. Как же  я  мог  допустить,
что моя супруга, родной стихией которой была поза и  откровенная  рисовка,
захочет прислушаться к людям, в чьей  среде  позерство  и  самовосхваление
приобрели донельзя утонченный характер?! Я ввел в наш парижский  дом  моих
английских знакомых, захватил Долорес с собой в Шотландию,  позаботился  о
приглашениях на уик-энды в английские усадьбы. Трудно  теперь  подсчитать,
сколько я предпринял тогда таких попыток, и указать их точные даты. В наши
дни  издатель  отчасти  разделяет  с   литераторами   известные   светские
привилегии,  тем  паче,  что  все   больше   аристократических   пальчиков
покрывается  чернильными   пятнами;   я   старался,   чтобы   приглашения,
адресованные мне, касались также и моей жены. Но  Долорес  была  для  всех
хозяек дома гостьей трудной, агрессивной и повергающей в  недоумение.  Она
входила в эти дома в раздраженном, оборонительно-наступательном  состоянии
духа. Она пыталась шокировать, дразнить и ослеплять людей этого мира - все
шло в дело: и крикливый голосок  и  эксцентричные  туалеты.  Нет,  она  не
намеревалась чему бы то ни было научиться от  этих  людей,  она  старалась
поразить их - и только. Порой она бывала совершенно несносной, но я должен
ей отдать должное: порой бывала весьма забавна. На второй или  третий  год
нашего супружества я, по-видимому, был  уже  порядком  измучен  монологами
Долорес и вдобавок никак не мог примириться с  ее  обыкновением  излагать,
нисколько не понижая голоса, в  гостиной  или  за  столом  самые  интимные
подробности, касающиеся моей собственной особы.  И,  несмотря  на  это,  я
порой искренне забавлялся, когда Долорес во всем блеске своей ошеломляющей
оригинальности появлялась в каком-нибудь типично английском обществе.
   Помню, например, наш  визит  в  Клинтон  Тауэрс;  мы  приехали  рано  и
позавтракали в кругу семьи, вместе с тремя  дочерьми  хозяйки  дома  и  их
гувернанткой. Мою Долорес что-то дернуло заговорить о Сафо и о только  что
запрещенной книге "Кладезь уединения". Выражалась она при этом столь  ясно
и недвусмысленно,  что  в  некий  миг  наставница  вдруг  издала  какое-то
короткое отчаянное восклицание и быстренько выпроводила из столовой  своих
воспитанниц, причем кушанья остались почти не тронутыми.
   - Теперь, - сказала леди Гаррон, как мне показалось,  довольно  мрачным
тоном, - теперь мы можем говорить свободно.
   А Долорес как ни в чем не бывало продолжала развивать свою тему.
   Мне запомнился также один разговор, который  она  вела  с  англиканским
епископом, бывшим миссионером; забыл только, где это  происходило.  Всякий
раз, когда она встречала миссионера, католика или протестанта - все равно,
она подвергала их перекрестному огню вопросов,  пытаясь  вытянуть  из  них
кое-какие  пикантные  подробности  о  матримониальных   обычаях   дикарей.
Особенно ее занимало, почему это христианские  миссионеры  требуют,  чтобы
туземцы прикрывали свою наготу. Именно во время этого разговора воцарилась
мгновенная тишина, и я услышал, как Долорес осведомляется:
   - А теперь скажите  мне,  ваше  преосвященство,  только  искренне,  что
именно вы стремитесь прикрыть - нехватку или избыток?
   Духовные лица  всегда  действуют  на  Долорес  возбуждающе,  с  полной,
впрочем, взаимностью. Помню  другой  случай,  когда  я  с  ужасом  услышал
пронзительный вопль некоего духовного лица:
   - Я воистину _предпочел бы не разговаривать_ об этих предметах!
   Я никогда не узнал также,  о  чем  именно  спросила  Долорес  маститого
Главного Раввина во время  званого  приема  в  Париже.  Знаю  только,  что
старичок дрожащим от негодования голосом ответил ей:
   - Если бы зэньсцина, подобная вам, явилась меж сынов Израиля, ее побили
бы камэньями. _Ка-мэнь-я-ми_...
   Допускаю, что Долорес пустилась в чрезмерно рискованные подробности.
   Она так никогда и не соизволила приспособить свои  наряды  к  атмосфере
английских усадеб и не хотела прислушиваться  к  моим  аргументам  в  этом
вопросе.
   - Милый мой  Стини,  -  говорила  она,  -  ты  мещанин,  книготорговец,
коммерсант. Ты не разбираешься в  этих  делах.  От  француженки  -  а  для
здешних дам я француженка - они ожидают чего-то из ряда вон выходящего.
   Если от нее действительно ожидали чего-то из ряда  вон  выходящего,  то
она не обманывала ожиданий. Для  парижанок  из  круга  Долорес  английские
усадьбы суть страны мифические. Для самой Долорес  они  всегда  оставались
легендой, хотя ей  случалось  в  них  бывать.  Француженки  полагают,  что
британские  леди  массу  времени  уделяют  спорту  -  "ле   спор"   -   и,
следовательно, в женских нарядах непременно должно быть нечто  спортивное,
смягченное,  естественно,  известным  кокетством.  Кроме  того,   Британия
считается родиной пледов - "ле плэд". Этой уверенности я обязан тем, что в
сокровищнице памяти моей сохранился живописный образ Долорес, появляющейся
в полдень на террасе в Шонтсе  в  роскошной  версии  костюма  шотландского
горца и клетчатом пледе клана Стюартов. Все было на месте:  и  шотландская
юбочка, и кожаная сумочка, и орлиное перышко на  бархатной  шапочке.  Живо
вспоминается и другой случай, когда избранной темой была, очевидно, охота,
и Долорес явилась в  алом  охотничьем  рединготе,  с  громадными  золотыми
пуговицами и в бархатном кепи. А после полудня она  носила  сладострастные
длинные  платья,  так  называемые  "ти-гаун",  а  также  множество  колец,
ожерелий, брошек и браслетов, браслетов, браслетов.
   - Ах, мой милый Стини! - говорила она, когда я пытался  отучить  ее  от
этих туалетов.  -  "Ти-гаун"  -  это  _английское_  слово.  Следовательно,
"ти-гаун" - это абсолю