во и робко  о  своих  убеждениях,  я  уподобился  бы  мистеру  Тутсу
[персонаж романа Ч.Диккенса "Домби и  сын"],  который  все  твердил:  "Это
неважно, это не имеет значения!" Напротив, это  очень  важно.  То,  что  я
называю своей работой и своим предприятием, составляет основу моей  жизни,
хотя, быть может, я и не  смогу  достаточно  убедительно  отстаивать  свои
тезисы и хотя действия мои до сих пор были весьма заурядны.
   Поразмыслив, я замечаю, что "ковчег" - это не слишком удачная метафора.
Мы говорим "ковчег", и воображению является нечто  массивное,  негибкое  и
окончательно завершенное, как символ веры или конституция.
   "Войдите в ковчег, и все будет хорошо!" Нет, не это я  хотел  выразить.
Это вновь вызывает к жизни фразу о "спасении", ту самую, от которой  я  не
оставил камня на камне. Позвольте мне попытаться  поточнее  изложить,  что
именно я подразумеваю.
   Я знаю, что мой разум  отуманен  и  хаотичен.  Он  не  всеобъемлющ,  и,
обремененный второстепенными проблемами,  он  не  в  силах  создать  ясное
мировоззрение. Создает картину загрязненную, как кристалл, помутившийся от
массы чуждых и ненужных примесей.  Несмотря  на  это,  он  в  значительной
степени подмечает существующие  возможности.  Мне  ясна  форма  кристалла,
образ мира. Неясность мысли - это всеобщий удел: можно проспрягать во всех
временах и лицах следующую фразу: "У меня хаос в голове,  у  тебя  хаос  в
голове, у него хаос в голове..." Несмотря на это, я верю, что картина мира
способна постепенно все яснее вырисовываться перед  нашими  глазами,  если
только как можно большее число людей  будет  усиленно  стараться  мыслить,
стараться поточнее выражать свои мысли и приводить  к  общему  знаменателю
результаты этого труда.  Уже  сегодня  это  прояснение  происходит,  но  я
полагаю, что  процесс  этот  мог  бы  быть  ускорен.  Философы,  педагоги,
редакторы и издатели - ибо всех этих служителей идеи я ставлю в один ряд -
должны  стать  вожаками  человеческих  масс.  Таким  должен  быть   каждый
издатель, на это претендует каждый здравомыслящий философ.
   Когда  какое-либо  непрозрачное  и  мутное  вещество   кристаллизуется,
устанавливается и  формируется,  отбрасывая  чуждые  примеси,  суть  этого
процесса заключается в том, что его частицы укладываются  на  свойственных
им  местах.  Не  прибавляется  ничего  нового,  ничего  такого,  чего   бы
первоначально  уже   не   было,   но   происходит   более   целесообразное
взаимораспределение всех этих элементов.
   Я верю, что справедливая всеобщая идея  новой  жизни  человечества  уже
существует, пока еще незримая в сутолоке нашего времени, и что  когда  она
вынырнет на свет божий, власть ее над людьми будет тем больше,  чем  яснее
будет сформулирована эта идея. Вопреки моему опыту с Долорес я  не  думаю,
что средний человек неисцелимо испорчен. Человек часто бывает злым, часто,
но не всегда, и в большинстве случаев способен к чему-то совершенно иному.
Когда нам станет ясно. Что  Надлежит  Делать;  мы  сделаем  это.  Конечно,
ворча,  надув  губы,  сопротивляясь,  со   многими   явными   и   скрытыми
противоречиями, но сделаем. Постепенно мы все лучше научимся вылавливать и
уничтожать потенциальных диктаторов и тому подобных вредителей. Все меньше
будет им благоприятствовать  общая  умственная  атмосфера.  Здравый  смысл
приказывает уничтожить их. И здравый смысл их  уничтожит.  Лучше  устроить
диктаторам кровавую баню, чем позволить, чтобы хоть один ребенок погиб  от
бомбы. Человеческая жизнь - это пока еще настоящий  кавардак.  Жизнь  наша
постоянно подвергается угрозам потому только, что  в  людских  умах  царит
удивительная сумятица. Следовательно, наилучшее, что можно сделать, -  это
упорядочить понятия во всем мире. И в себе самом. Это моя  ведущая  мысль,
мое кредо, которыми я в меру своих скромных  сил  руководствуюсь  в  своей
деятельности. Конечно, я делаю это  чрезвычайно  несовершенно,  поскольку,
как я  уже  говорил,  я  не  вполне  "приспособлен"  и  представляю  собой
переходную форму.


   5

   Изменяется характер человеческой интимности.  Я  должен  поговорить  об
этом с Фоксфильдом, как только представится  случай.  Перемены  эти  можно
наблюдать из поколения в поколение.  В  следующем  поколении,  безусловно,
будет больше индивидуумов, лучше приспособленных, и они пожнут плоды наших
усилий. Я только начинаю осознавать это.
   Способ, каким живые существа вступают  между  собой  в  контакт,  может
подвергаться изменениям. Постараюсь объяснить, что я под этим понимаю. Как
знакомится собака со своими  сородичами?  Посредством  слуха,  не  слишком
четкого ахроматического зрения, чрезвычайно чувствительного обоняния  и  в
кратковременных бурных половых актах. Чем же большим  может  быть  контакт
между ними? Наши человеческие контакты гораздо более полные, а с  течением
времени становятся все более утонченными и более щедрыми.  Прошли  века  с
тех пор, как человек членораздельно заговорил. С тех  пор,  как  он  начал
одеваться и познал чувство любви. Он  становился  существом  общественным,
главным образом благодаря словам, членораздельной речи. Влюбленные говорят
друг с другом и сплетают тысячи грез. Слова стали орудием,  обогащающим  и
дифференцирующим наши мысли. В разговоре мы как бы взаимно обогащаем  наши
умы. А зрение сделалось более совершенным. Мы видим с большой точностью  и
умеем замечать  красоту.  Мы  сочетаем  наблюдения.  Медленно  отходим  от
примитивных контактов, чтобы достичь новых, более полных и более приятных.
Отходим иногда с грустью, ибо эти примитивные контакты терзают и мучат нас
необыкновенными обещаниями; но так надо.  Мы  любим  мысль,  выраженную  в
музыке, находим красоту в картинах, откликаемся на  мудрость  или  мелодию
поэзии. Мы любим женщину, которую любил Леонардо; и писатели,  которые  за
целые столетия до нас умерли физической смертью, живут для нас  и  ныне  и
все еще нас волнуют. Наше сосуществование  с  другими  людьми  все  больше
переступает границу нынешнего дня и физического присутствия.
   Когда в Ренне в тот памятный день я ощутил себя счастливым, то частицей
моего  счастья  была  иллюзия   общения   с   людьми,   которые   когда-то
проектировали  и  возводили  этот  старинный  город.  Признательность   им
неярким, но заметным образом умножила сияние солнечного  дня.  А  когда  я
задумываю и издаю книги, когда пишу эти строки, я делаю  это  для  близких
мне людей, которых я никогда не видел и не увижу. Кто-то, кого, полагаю, я
никогда в жизни не  встречу,  будет  читать  эти  книги;  если  бы  я  его
встретил, мы, быть может, повздорили бы,  может  быть,  разочаровались  бы
друг в друге; быть  может,  в  повседневном  общении  открыли  бы  в  себе
какие-то недостатки.
   Люди в своих взаимоотношениях уже вырываются из узилища нынешнего  дня,
уже распахивают двери в просторный мир, но пока еще  возвращаются  в  свои
кельи, чтобы есть в них и спать.  Мы  и  дальше  будем  любить  прекрасные
пейзажи и приятные звуки, вожделеть к  красивым  женщинам,  но  это  будут
чувства легкие, мимолетные, не столь жестокие и ненасытные, как теперь.  И
наши незримые щупальца мы  протянем,  конечно,  дальше  в  пространство  и
время, в поисках новых, более глубоких и совершенно иных, чем в наши  дни,
форм взаимного общения. Человек, сидящий в тихой комнате с  книгой  или  с
пером в руках, только кажется одиноким и обособленным. В  действительности
он общается с миллионами близких ему существ. У него тысячи  друзей,  и  с
каждым из них его связывают нити куда более крепкие и  более  тонкие,  чем
узы, которые существуют, например, между крестьянином и  его  женой  и  их
соседями...
   Итак,  я  не  одинок  и  не  буду  одиноким.  Если  я  порой  испытываю
одиночество, то причина лишь в том, что я принадлежу к переходному типу. И
это потому, что проницательный мозг всего человечества, частицей  которого
я являюсь, еще не нагромоздил вокруг меня достаточной массы клеток.


   6

   Фоксфильд  сказал  мне  однажды,  что   сознательная   жизнь   является
"тончайшей, деликатнейшей из пленок, растянутых между атомами и звездами".
Наши личности по природе вещей и по необходимости поверхностны и случайны.
Даже святые заблуждаются и забывают.  Эти  поверхностность  и  случайность
представляются неизбежными. Нам  кажется,  что  в  жизни  индивидуума  нет
логического смысла так же, как его, пожалуй, нет и в жизни всей вселенной.
Быть может, это попросту такое же  иллюзорное  упрощение,  как  и  понятие
нашего "я". И, однако, существует какая-то реальность вне нас.  Существует
и идет вперед вопреки нашим взглядам и нашим ошибочным концепциям.
   Эта высшая реальность скрыта от нас завесами и, может быть, по  природе
своей слишком разнородна и сложна, чтобы быть  нам  понятной,  но  тем  не
менее она существует и развивается.
   Возможно, она переходит границы нашего понимания, но существует.  И  не
только каким-то неуловимым образом увлекает нас  с  собой  вперед,  но  мы
являемся  ее  частицей.  Наше  существование  не  только  случайность.  По
неведомым нам причинам мы обязаны существовать.
   Я признаю, что это смахивает на мистицизм чистой воды. Однако я никогда
не имел ничего против мистицизма, только бы он был именно чистой  воды.  Я
протестую лишь,  когда  шарлатаны  силятся  применить  его  для  волшебных
фокусов и продают его с этикеткой в качестве панацеи.
   В этой тайне жизни  скрывается  до  поры  не  одна  только  гибель.  Мы
совершаем ошибки, но способны  их  исправлять.  В  каком-то  смысле  жизнь
каждого человека прожита успешно. В  той  же  мере,  что  и  бессмысленно.
Подвести ей итог - значит просто решить, чего было больше, а  это  зависит
от того, насколько упорно  борется  человек  с  судьбой.  Мы  не  живем  в
состоянии непрестанного райского блаженства, но на поверхности жизни  есть
светлые проблески и много занятного, а в недрах ее есть правда и красота.
   Это не только слова, ибо простые слова можно уточнить с помощью  других
слов.  Нет,  красота  и  истина  являются  главнейшими,  основополагающими
вещами.
   И я думаю, я думаю также, что основополагающим во мне является совесть.
Она отзывается, правда, из непроглядной тьмы, но это - нечто реальное.
   Я забрался теперь в глубь жизненной загадки и, должно быть, никогда уже
не сумею пойти дальше. Если бы я даже и остался в Парамэ на  целый  год  и
писал бы дальше, я не смог бы уже ничего существенного прибавить  к  тому,
что написал. Я пел бы только все время одну и ту же  песню  с  вариациями,
повторяя все тот же мотив. И разве вся эта книга не есть всего лишь  серия
вариаций, вышитая на канве событий? Теперь я пришел к финалу. Я знаю  уже,
где я. Стоический агностицизм -  это  для  здорового  и  зрелого  человека
единственная возможная религия. Принимай и терпи все, что случится с тобой
и помимо тебя. Делай то, что следует делать, то,  что  правильно  в  твоих
собственных глазах, ибо нет другого путевого указателя. Иди вперед, иди  к
своему пределу. Иди без абсолютной веры  и  без  абсолютного  неверия.  Не
переступай границ ни в надежде, ни в отчаянии...


   7

                                                Алансон. 2 октября 1934 г.

   Прекрасный день, и я провел его очень  приятно.  До  полудня  я  был  в
Парамэ. Перечитывал этот дневник, думал, писал, впрочем, больше думал, чем
писал. Попробовал изложить нечто вроде Символа Веры,  и  это  было  усилие
торжественное и чистосердечное. Потом меня вдруг охватило беспокойство, и,
видя, что ничего уже больше не напишу, я отправился в Париж.
   Во всяком случае, я уговаривал себя, что намерен отправиться  в  Париж.
Ибо я не поехал прямо в Париж: выбрал окольную дорогу и покатил в Ренн.  Я
не  усомнился,  куда  свернуть,  ни  на  одном  перекрестке.  Думаю,   что
воспоминание о первом вечере там, в Ренне, два месяца назад, склонило меня
избрать такой маршрут. Скоро я уже был на месте. Этот город задним  числом
приобрел в моих глазах индивидуальность и теперь призывал меня.
   Оказалось, что Ренн все еще остается Ренном. Он вышел мне  навстречу  и
сразу же принял меня как родного. Дни теперь короче, город в сумерках  был
освещен, как бы для того, чтобы приветствовать меня. Как  раз  закрывались
магазины. Вечер был погожий, теплый, на улицах  сновали  юные  парочки.  В
сумраке роились тени. Так же, как и в первый раз, Ренн  умел  утишить  все
желания, утолить жажду, мирно, действенно и любезно. Я  снова  пообедал  в
кафе перед мэрией, тот самый официант  зажег  ту  самую  лампу  с  красным
абажуром, и снова  играл  оркестр  в  кафе  над  Виленой,  теперь  отчасти
застекленном. По  счастливой  случайности  бронзовая  Бретань,  которую  я
вспоминал с таким приятным чувством, низошла  на  землю  и  ожила  к  моей
радости. На этот раз я, однако, не изображал уже надменного  равнодушия  к
ней. Оказалось, что она столь же проста, мила и дружелюбна, как и ее лицо.
Она была в полном смысле этого слова обращенной к людям,  жизнь  забавляла
ее, и она принимала ее такой, как она  есть.  Быть  может,  недурно  будет
возвращаться время от времени в Ренн,  в  объятия  невинной  чувственности
семнадцатого века. Быть может, было бы лучше, если бы мужчины и женщины не
встречались  никогда  иначе,  как  только  случайно;  если   бы   они   не
руководствовались второстепенными соображениями, гоняясь друг за другом  и
взаимно друг друга связывая.
   Как немного мы знали бы  тогда  друг  о  друге,  как  вольно  могли  бы
танцевать, как весело и легко было бы нам любить друг друга! Я превосходно
выспался в Ренне. Спал до позднего  утра.  Мне  было  жаль  покидать  этот
город, но я  опасался,  что  слишком  долгое  пребывание  может  испортить
впечатление о нем.
   Я пишу последние строки моих заметок в Алансоне, в отеле "Параклет", по
пути в Париж, где я должен привести в порядок свои финансовые дела. Прибыл
сюда под вечер, съел  простой,  но  вкусный  обед.  Кларет  был  отличный.
Телячью голову я не заказывал.
   Планы мои уже вполне определились. Я ликвидирую квартиру, в которой жил
доселе, вместе со всей ее элегантностью и восточным  великолепием.  Выгоню
Швейцеров и возьму обратно Беньелей; таким образом, у меня будут  шофер  и
кухарка и холостая квартира, обставленная  по  моему  собственному  вкусу.
Потом поеду  в  Лондон,  чтобы  в  течение  некоторого  времени  трудиться
воистину серьезно и придать моему издательству более смелое и  решительное
направление.
   Должно быть,  я,  согласно  общепринятым  понятиям,  существо  морально
толстокожее, ибо вопреки кончине  Долорес,  вопреки  одиночеству,  вопреки
безрассудным  любовным  порывам  и  вопреки  все  более  ясному   ощущению
собственной заурядности я чувствую себя теперь очень  довольным  Бретанью,
самим собой и всем светом. "Mais, M'sieu.  Votre  deuil?"  ["Но  простите,
мсье, где же ваш траур?" (франц.)].
   Это чувство довольства, спокойствия и уверенности в избранной цели. Эта
дорога по-прежнему обладает для меня волшебными чарами. Я ехал по ней  два
месяца назад, исполненный надежды и непонятного восторга,  и  нынче  вижу,
что меня тут забыли. Я совершал в обратном направлении тот же самый  путь,
и он оказался столь же приятным, еще более позлащенным  солнцем,  воистину
путем покоя и благодати.
   С  мгновения,  когда  я  впервые  поехал  этой  дорогой,   жизнь   моя,
обстоятельства, образ мыслей - все подверглось  изменению.  Как  я  теперь
оцениваю эти изменения? Мне очень помогло то, что я заподозрил и продолжаю
подозревать себя в преступлении. Я освободился не только от Долорес, от ее
пут и силков, но также и от педантичной внутренней скрупулезности, которая
была сродни  робости  и  нерешительности,  а  заодно  и  от  тех  зачатков
отцовского чувства, которое могло стать новой сентиментальной уздой.  Была
своя правда, своеобразная, тонкая проницательность во враждебном отношении
Долорес к моим родительским чувствам. Как бы  она  торжествовала,  если  б
могла увидеть мое разочарование! Итак, все это к лучшему!
   Я не испытываю  ни  печали,  ни  угрызений  совести  по  поводу  смерти
Долорес. Эта смерть, собственно, кажется мне не  столько  фактом,  сколько
устранением известного факта. Даже если бы мой удивительный сон  о  тюбике
семондила был явью, я не испытываю ни печали, ни раскаяния. Если бы я  мог
возвратиться к той минуте, когда, записав разговор с рыболовом о женщинах,
я пошел по коридору в комнату Долорес, сделал ли бы я это (если,  конечно,
я действительно это сделал тогда!) снова?
   Да.
   Если даже тогда я и не сделал этого, то теперь, по здравом размышлении,
сделал бы это наверняка. Я счастлив, я  несказанно  доволен,  что  избавил
себя от Долорес и что она избавлена от самой себя.
   Хорошо, что так произошло. Долорес  оставалось  только  скатываться  по
наклонной плоскости, от плохого к еще худшему. С годами она становилась бы
все более ожесточенной, все более злобной, все более никчемной.  Никто  не
мог бы этому помешать. Она была проклята, как  это  понимают  кальвинисты,
проклята с начала дней своих. Она напоминала уже тучу пыли в знойный день:
сквозь  нее  нельзя  было  дышать.  В  старости  она  была  бы  совершенно
невыносима. Быть  может,  даже  на  нее  указывали  бы  пальцами,  как  на
сумасшедшую. От этого по крайней мере судьба избавила и ее  и  окружающих.
Мне жаль Долорес не потому, что она умерла, но потому, что не умела  жить.
Наконец она перестала суетиться, утихла ее  горячечная  алчность,  исчезло
вместе с ней ее неугомонное тщеславие. Долорес  спит,  она  уже  не  может
никого уязвить, никто и ничто не в силах причинить ей боль.
   В деле Стивена Уилбека против Долорес я, осуждая обе стороны, прошу суд
вынести  милостивый  приговор.  У  обоих  были  дурные  сердца.  Она  была
несдержанна и несносна,  но  спутником  жизни  ее  стал  человек,  который
слишком предусмотрительно оборонял свою неприкосновенность. Долорес -  эта
псевдовосточная натура - явно пересаливала по части всяческих волнительных
чувств, но у него, у Стивена, сердце было столь же холодное, как и легкое.
Он не оглядывался на нее,  убегал  к  своей  работе.  (Читатель,  конечно,
заметил, что свою работу автор представил на первых страницах этих заметок
иначе, чем на последних.) И все-таки  он  любил  в  Долорес  действительно
многое и был обязан ей в значительной степени импульсом к действию. Это он
признал бы за ней, если бы она дала ему когда-нибудь эту возможность!
   В кроткой ясности иного мира, в  некоей  дремотной  стране  неподвижных
небес, надменных скал, стройных деревьев и зеркальных озер, быть может, он
и она могли бы жить в согласии друг с другом...
   Но, конечно, лишь  мимолетно.  Ибо,  когда  они  начали  бы  вспоминать
подробности, вновь открылись бы старые раны.
   И вскоре спокойная гладь озера покрылась бы гневной рябью, задрожали бы
недвижные небеса, всколыхнулись бы верхушки деревьев, всклубились бы тучи,
и листья полетели бы наземь. И тревожные голоса спугнули бы тишину...
   Из дальней дали вновь донеслось бы тявканье Баяра. И я снова услышал бы
голос моей прежней жизни.

   1938