овкости  или  усовершенствоваться  в  этом
искусстве, но яко два покорных орудия в деснице господней.
   В Портюмэре было три теннисных корта, и  мы  перепробовали  их  все  по
очереди; корты земляные, с доброй красной  глиной.  Словом,  корты  времен
праотца Адама! Один был изборожден глубокими-преглубокими колеями и  -  по
выражению одного  игрока  -  изобиловал  салатом;  на  другом  черта  была
выложена из брусчатки и некогда в уровень с поверхностью почвы, теперь же,
когда земля по обеим сторонам черты была уже утоптана, торцы выпирали, как
высокий  порог,  неотвратимо  угрожающий  и  без  того  уже   перепуганным
теннисистам. А третья площадка, самая ровная из  всех,  вообще  обходилась
без черты. Последние два корта были затянуты  проволочной  сеткой,  как  в
усовершенствованном курятнике, но сквозь бесчисленные дыры в  ограде  даже
куры пролезали без  особого  труда.  А  первая  площадка  утопала  в  гуще
кустарника, отлично поглощающего мячи. В таких  условиях  можно  играть  в
теннис либо гениально и с размахом, либо горячечно, обидчиво  и  поминутно
огорчаясь. Мы не считали это игрой, воспринимали скорее как гимнастику,  а
разыскивая в кустах мячи, пять мячей, самых хитрющих, какие я когда-либо в
жизни видал, мы с Фоксфильдом дискутировали помаленьку. Мячи эти,  зеленые
и красные и донельзя коварные, обладали  свойственной  низшим  животным  и
насекомым способностью к мимикрии. Фоксфильд создал себе тут кружок друзей
- это были французы,  англичане  и  американцы,  рассеянные  по  окрестным
виллам и пансионам. Я подозреваю, что он  разбазаривает,  болтая  с  ними,
живые идеи, которые ему следовало бы приберечь и запечатлеть на бумаге для
блага  нашего  издательства.  Кроме  того,  в  Портюмэре   обитает   некий
выдающийся представитель французского литературного мира,  автор  описания
финиковой   пальмы   в   закатный   час,    описания,    которое    слывет
наизамечательнейшим  образцом  галльской  прозы   текущего   столетия.   К
сожалению, знаменитый прозаик только что выехал  с  женой  и  детьми;  как
издатель, всегда памятующий о своей миссии, я  был  огорчен,  что  потерял
случай познакомиться  со  всем  семейством,  а  в  особенности  с  великим
человеком. При вилле есть флигелек, он стоит  среди  деревьев  в  саду,  а
Фоксфильд уполномочен владельцем распоряжаться как дома в этом приветливом
убежище. Тут-то, как я узнал, мой мудрый Фоксфильд, в часы,  свободные  от
морских  купаний,  прогулок,  тенниса,  приема  пищи,  сна   и   болтовни,
предавался  размышлениям  и  писал  заказанную  мною  книгу.  Посетив  это
пристанище,   я   обнаружил    следующие    вещественные    доказательства
фоксфильдовского  трудолюбия:  две  трубки,  перышко,  и   соломинку   для
прочистки оных, следы отчаянного единоборства  с  вечным  пером,  а  также
несколько малоизвестных романов Александра Дюма.
   Фоксфильд - это одно из моих открытий. Я чувствую свою  ответственность
за него перед моими компаньонами. Это превосходные и дельные люди, но я  с
неприятным чувством догадываюсь, что в глубине души  они  меня  критикуют.
Молодой Кльюс, насколько я знаю, считает, что у меня имеются идеалы и  что
это вредит издательству.  По  его  мнению,  я  слишком  широко  и  слишком
поспешно хочу развивать нашу фирму. Он так и не примирился с  тем,  что  я
поселился во Франции. Мне неприятно  понукать  Фоксфильда,  но  он  должен
понять, что я не могу так, за здорово живешь, отказаться от возложенных на
него упований. Фоксфильд - это громадный, болтливый и красный рот и  космы
распатланных, с проседью волос. Его глаза блещут  из-за  очков,  как  фары
большой автомашины, которая катится прямо на вас, причем за  рулем  никого
нет.  Голос  Фоксфильда   -   это   какое-то   поразительное   музыкальное
перпетуум-мобиле. Он звучит не только в словах, но и в паузах между  ними;
извергает невероятное количество голосового материала, не используемого  в
членораздельной  речи;  гудит  постоянно,  как  вода  в  фановых   трубах.
Фоксфильд знает все, что только можно знать в области  биологии,  и  умеет
удивительно своеобразно толковать об этих  делах.  Я  познакомился  с  ним
однажды вечером в клубе "Планетарий". Заслушался, совершенно очарованный и
покоренный, и решил из этого щедрого, обильного  и  оригинального  кладезя
премудрости зачерпнуть хотя бы несколько книг, к нашей обоюдной пользе.
   Я чрезвычайно серьезно отношусь к  своей  издательской  деятельности  и
стараюсь сеять отборные семена. В общем, мои компаньоны и в  то  же  время
подчиненные: молодой Кльюс, Робинсон, а теперь и Хэггерстон  -  имеют  все
основания  быть  довольными  тем,  чего  мы  достигли.  Однако   Фоксфильд
доставляет нам кучу хлопот. Он ужасно тянет со сдачей рукописи. Он  взялся
писать с громадным пылом, но легко устает в дороге, если его не  погоняют,
и его необходимо время от времени  накручивать,  упрекать,  одним  словом,
заводить, как часы. Книга его должна быть, собственно, трактатом о жизни и
о путях эволюции, о признаках целенаправленности в природе, причем, как  в
пьесе Чапека, действующими лицами  должны  быть  исключительно  насекомые.
Фоксфильд хочет назвать ее "ЧТЕНИЕ  В  ЧЕТВЕРГ",  намекая  на  Пятый  День
Творения.
   Лично я ненавижу насекомых. Никогда в жизни никто так не испугал  меня,
как некий кузнечик, - гомол, что ли? - когда  он  ни  с  того  ни  с  сего
застрекотал прямо над моим ухом. Я предпочел бы, чтобы Создатель  в  пятый
день отдохнул, а вместо этого прибавил бы  что-нибудь  к  делам  своим  на
будущей  неделе;  но  уж  поскольку  насекомые  были  все-таки  сотворены,
приходится с этим примириться, безжалостно давя наиболее докучных из  них,
но не отказываясь извлекать пользу из прочих. Насекомым мы обязаны  медом,
шелком, бесценными нравственными уроками,  а  теперь  еще  и  неисчислимым
количеством сведений из области биологии. Фоксфильд уверяет, что, если  бы
не дрозофила, наши познания в области генетики не многого  бы  стоили;  он
утверждает также, что в его  научной  области  нет  таких  общих  проблем,
которых нельзя было бы решить на  примере  насекомых.  Я  добился  у  него
только, что обложка  книги  не  будет  испакощена  портретом  какой-нибудь
особенно омерзительной пресмыкающейся или ползающей твари.
   Я намеревался  ограничить  мои  беседы  с  Фоксфильдом  чисто  деловыми
вопросами, то есть окончательно договориться с ним  насчет  его  книги.  Я
хотел бы подать ему увлекательный  пример  энергичности  и  действенности,
умения  обуздывать  чрезмерную  страсть  к  спорам,  пример  холодного   и
практического разума - словом, всех тех достоинств, которыми я  в  отличие
от него, бесспорно, обладаю. Но  поскольку  мое  открытие,  что  пессимизм
является  величайшей  ошибкой,  а  жизнь   как   таковая   есть   счастье,
заинтересовало его безмерно, и оба мы были искренне захвачены этой  темой,
то теперь, по возвращении в Торкэстоль, я не могу уже припомнить,  был  ли
вообще между нами разговор о сроках выхода  в  свет  "Чтения  в  четверг".
Нужно  будет,  пожалуй,  разрешить  этот  вопрос  в  письменной  форме.  Я
непременно напишу  ему,  как  только  разделаюсь  с  этими  заметками.  Но
Фоксфильд весьма ощутительно подорвал мое убеждение, а я не сумел  до  сих
пор преодолеть эти сомнения. Я должен прежде всего избавиться  от  них,  а
потом  уже  энергично  займусь   делами   книги.   Аргументы,   выдвинутые
Фоксфильдом, именно потому произвели на меня сильное впечатление, что  ему
явно хотелось, чтобы я его переубедил.
   Фоксфильд доказывает,  что  значительная  часть  живых  существ  вообще
лишена понятия счастья. Пчелы или бабочки не имеют с ним ничего общего, им
ничего не известно о счастье.  Они  испытывают  не  больше"  и  не  меньше
радости, чем капли воды в ручейке. Жизнь существ, достигших более  высокой
степени развития, чем такие чисто химические  образования,  как  бактерии,
управляется, как можно предположить, системой  удовольствия  и  боли.  Это
означает, что определенные явления воздействуют на  них  притягательно,  а
другие - отталкивающе, но реакция корешка или,  например,  амебы  является
столь молниеносной и полной, что впечатление разряжается уже в  самый  миг
возникновения. Разряжается еще  прежде,  чем  успеет  "запечатлеться".  Не
говоря уже о том, что амеба, насколько мы знаем, не  обладает  средствами,
которые сделали бы возможной эту фиксацию! Корень, пробивающий себе дорогу
в почве и обходящий неподатливый гранит, не испытывает чувств надежды  или
тревоги, так же, как струйка воды, текущая в пору  прилива  по  извилистой
линии к углублению в скале. "И, однако, видишь  ли,  их  осмотрительное  и
непрестанное стремление вперед - это все наше воображение!" "Видишь ли", -
говорит Фоксфильд и этим словцом как бы  пригвождает  своего  собеседника.
Это его любимое словечко. Произнося его, он выпячивает челюсть. В рукописи
он ляпает его так часто, что  оно  становится  своего  рода  иероглифом  и
составляет престранную особенность его  стиля;  это  словцо  автоматически
стекает  с  его  пера  вместе  с  избытком  Чернил.  Я  вынужден  попросту
вычеркивать это словечко Синим  редакторским  карандашом  и  даю  указание
корректору, чтобы он еще прошелся после меня.
   Фоксфильд  сомневается,  чтобы  воинственный  маленький  краб,  который
бочком выползает из-под моих  ног,  угрожающе  шевеля  клешнями,  пока  не
скроется  в  песке,  обладал  большей  способностью  длительной   фиксации
впечатлений,  чем,  скажем,  корешок  растения.  Крабы  не  выказывают  ни
малейших проявлений памяти, да Она им и ни к чему. Жизнь их составлена  из
вспышек тревоги, гнева либо голода, из  миллиардов  не  связанных  друг  с
другом, абсолютно разрозненных мгновений. Звук  приближающихся  шагов  или
тень человека вызывают в них страх, который, однако,  тут  же  проходит  и
забывается. В мозговом ганглии маленького  ракообразного  возникает  новая
картина существования сразу же после исчезновения предыдущей; сознание его
подобно сыпучему песку, в котором песчинки радости или страха не  сцеплены
друг с  другом.  Маленький  краб  не  страдает  от  боли  и  не  упивается
радостями. В лучшем случае он живет как во сне. Краб  или  омар  не  более
достойны  сочувствия,  чем,  скажем,  лист,  уносимый  ветром.   Фоксфильд
полагает, что  семь  восьмых  животного  мира  проводят  жизнь  как  бы  в
состоянии непрестанной анестезии. "С той, видишь ли,  разницей,  что  этих
тварей не нужно усыплять. Не нужно парализовывать их память, ибо  на  этом
основано  действие  наркоза,  поскольку  у  них  память   еще   вовсе   не
зародилась".
   Только тогда, утверждает Фоксфильд, когда мы видим  создание,  которое,
воспринимая из внешнего мира впечатление, не разряжает  этот  импульс  тут
же, мгновенно, в каком-то внешнем  действии;  создание,  которое  способно
припомнить нечто, почерпнуть из прошлого опыта, сомневаться  и  с  заранее
обдуманным намерением формулировать свое решение, только тогда  мы  вправе
допустить, что оно испытывает состояния приятные или неприятные  настолько
продолжительно и определенно, что заслуживает  нашего  сочувствия.  Тогда,
стало быть, перед нами  уже  зачаток  примитивного  счастья  и  несчастья.
Фоксфильд,  однако,  сомневается,   чтобы   какие-либо   животные,   кроме
позвоночных, были одарены этой степенью сознания.
   Тем не менее в знаменитом Аквариуме, в Ницце, кто-то уверял  меня,  что
осьминоги  обладают  памятью.  Фоксфильд  охотно  потолковал  бы  с   этим
человеком. Он с неохотой, со скрипом признает, что муравьи проявляют порой
какую-то суетливую предусмотрительность. Что касается рыб,  то  они  могут
обладать сознанием лишь в той мере, в  какой  им  обладает,  скажем,  наша
печень или, в наилучшем случае, мозг  человека,  погруженного  в  глубокий
сон, когда бесконтрольные и подсознательные видения движутся  по  мозговым
клеткам, возникая из ничего и тут же,  мгновенно,  проваливаясь  в  ничто.
Пресмыкающиеся никогда не резвятся  и  не  предаются  играм,  есть  в  них
какая-то бездумная,  механическая  серьезность.  Только  в  мире  существ,
снабженных теплым покровом, мехом либо перьями, мы находим  доказательства
того, что они способны испытывать счастье. Птицы, кошки, собаки, телята  и
мыши способны сидеть  спокойно  и  пребывать  в  задумчивости  или  бегать
взапуски ради забавы; они бывают  заинтересованы,  увлечены,  разочарованы
или удручены.  Изучение  строения  этих  животных  подтверждает,  что  они
обладают органами, которые позволяют им удерживать впечатления  в  нервных
центрах без мгновенной и немедленной внешней реакции;  это  уподобляет  их
человеку. Этим и обуславливается возникновение пристрастий или отвращений,
симпатий или антипатий, счастья или несчастья. Создания эти  -  когда  они
зрением, слухом и обонянием воспринимают присутствие человека -  проявляют
порою некоторое любопытство, пытаясь добыть о нем более точную информацию.
Новые впечатления наслаиваются друг на друга, собираются и влияют  приятно
или неприятно на их зафиксированные рефлексы. Итак, под  влиянием  внешних
впечатлений что-то в их психике изменяется. Из этого следует, что сознание
их обладает  известной  непрерывностью  или  протяженностью,  аналогичной,
родственной - если не идентичной - непрерывности человеческого сознания.
   Я не спорил с Фоксфильдом о мотыльке, но защищал свой  тезис,  ссылаясь
на ягнят, скачущих вприпрыжку по  лужайке,  и  на  котят,  гоняющихся  для
забавы за собственным хвостом; но Фоксфильд, однако,  заупрямился,  только
бы отказать вселенной в радости. Правда,  устраняя  радость,  он  устранял
заодно и страдание. Он суживал территорию счастья, но  чаша  несчастья  не
перетянула,  поскольку  одновременно  он  сузил  и  территорию,  доступную
страданию.
   - В какой степени, - спрашивает Фоксфильд, - счастье этих  ближайших  к
нам животных является сознательным? Знают  ли  они,  ведают  ли  они,  что
счастливы   или    несчастливы?    Состояния    нашего    разума    бывают
непоследовательны и разобщены между собой, но, в общем,  они  относятся  к
некоему "Я", сознающему свои состояния.  Счастье  заглядывает  в  будущее,
обращается к прошлому, оно  сочетается  с  самосознанием  нашей  личности.
Счастье обогащается теми ассоциациями, которые само же вызывает.  Обладает
ли кошка понятием собственного "я"? (Фоксфильд уверен, что собаки обладают
таким  понятием,  но  в  отношении  кошек  сомневается.)  Собаки  способны
испытывать угрызения совести, но наблюдал ли я когда бы  то  ни  было,  ну
хоть разок, способность к самосозерцанию у  кошек?  Разве  кошка  способна
порой подумать: "Со мной обошлись  несправедливо.  Моя  жизнь  несчастна"?
Разве, греясь на солнышке, кошка говорит себе: "Вот теперь мне хорошо!"?
   - Жаль, что ты не знал кошек,  с  которыми  я  имел  дело  в  жизни,  -
парировал я. - Ничто на свете не в силах опровергнуть мое  убеждение,  что
черный кот у меня в Париже самодоволен, как человек. Разве ты  никогда  не
видел, как кот сидит перед камином и жмурится на огонь?
   Кстати сказать, Долорес не выносит моего кота. Это громадный  черный  и
весьма чистоплотный котище,  безупречной  нравственности  и  превосходного
воспитания. Он любит сидеть,  тесно  прижавшись  ко  мне,  но  никогда  не
садится рядом с  Долорес.  Однажды  он  объяснил  свои  взгляды  на  жизнь
любимому песику моей жены, Баяру, который приближается  к  нему  только  с
высочайшего его соизволения.  Когда  я  слишком  задерживаюсь  в  Лондоне,
Долорес говорит, что отравит  кота.  Когда  жена  моя  обращается  к  нему
непосредственно  или  когда  она  повышает  голос  и  заводит   длительную
проповедь - бац! - это мой котище спрыгивает на пол, неслышно, но поспешно
идет к дверям и там ждет, пока я его не выпущу.
   - Ну ладно,  пускай  по  части  кошек  ты  прав,  -  сказал  Фоксфильд,
беспристрастно взвешивая мои аргументы и  глядя  сквозь  очки  куда-то  за
черту горизонта. - Очень может быть, что по части кошек ты и прав...


   2

   Незадолго до отъезда в Бретань я провел с полчаса в парижском  зоосаде,
в  симпатичном,  хотя   и   немногословном   обществе   огромного   рыжего
орангутанга. У орангутангов широкие плоские  щеки,  а  нижняя  часть  лица
напоминает маску. Могучие челюсти и бесформенные губы  кажутся  словно  бы
прилепленными, а над ними умнейшие светло-карие глазки  взирают  на  белый
свет покорно и терпеливо. Так соблаговолил господь. Эти  спокойные  глазки
иногда кротко и даже с некоторым интересом поглядывали то на меня,  то  на
других людей, а порой задерживались в раздумье  на  соседней  клетке,  где
резвились павианы, бесстыжие, как смертный грех.
   Мой мудрец сидел почти неподвижно,  лишь  время  от  времени  почесывал
кудлатую грудь или руки, а однажды зевнул во весь рот. Но даже в неволе  и
скорее всего смертельно  больной,  ибо  эти  крупные  обезьяны  отличаются
ужасающей предрасположенностью к чахотке  и  прочим  человеческим  хворям,
орангутанг отнюдь  не  казался  несчастным.  Его  маленькие  карие  глазки
взирали на мир умно и спокойно. Я  не  думаю,  чтобы  он  чувствовал  себя
несчастным, хотя, лишенный свободы  и  больной,  он  имел  для  этого  все
основания. Если бы я мог проникнуть  в  его  мысли,  проникнуть  под  этот
череп, похожий на кокосовый орех, я, должно  быть,  не  обнаружил  бы  там
ничего, кроме дремотного и наивного интереса к людям и павианам. Он взирал
на это беспечно, как ребенок, глядящий в окно: сквозь его мозг  проплывали
тусклые образы увиденных им предметов, и ничего более. Я сомневаюсь, чтобы
он был, хотя бы в самой малой степени, огорчен или удручен  неволей.  Быть
может, хотя я далеко не уверен в этом, он  был  бы  счастливее  в  родимых
джунглях, но он, безусловно, не отдавал себе в  этом  отчета.  Он  позабыл
свой лес, а ежели и вспоминал родимое гнездо, то разве что  во  сне.  Быть
может,  эти  сны  были  ужасны,  быть  может,  он  испытывал   облегчение,
просыпаясь  в  безопасной  и  просторной  клетке.  Я  считаю,  что   этого
орангутанга можно признать существом, довольным жизнью.
   Еще до отъезда в Париж, во время последнего моего пребывания в Лондоне,
я видел фильм под названием "Симба", снятый весьма интересными,  отважными
и предприимчивыми людьми - супругами Хоп Джонсон.  Это  картины  из  жизни
животных - на пастбищах, на водопое, во время охоты. Зрелище целого  стада
мирно трусящих рысцой  жирафов  надолго  останется  перед  моими  глазами.
Воистину великолепным было движение  колышущихся  голов.  Но  это  так,  к
слову. Все эти львы, слоны, жирафы  и  антилопы  показались  мне  если  не
преисполненными живой радости, то во всяком случае  довольными  жизнью,  и
довольными кажутся мне также домашние  животные,  которых  мне  приходится
наблюдать. Я слышал мнение, что дикие животные на воле "загнаны  страхом".
Мне кажется, страх подстерегает  этих  животных  на  каждом  шагу,  но  не
преследует их непрестанно. Фильм  "Симба",  безусловно,  подтверждает  мое
мнение. Нужно иметь более сложно устроенный мозг, чтобы предаваться  такой
неотвязной  тревоге.  Кстати,  Фоксфильд  утверждает,  что   животные   не
поддаются покорно несчастью, так же как и боли. Они тотчас же пытаются  от
него  избавиться,  и   хотя   иногда   защищаются   неосторожно   и   даже
самоубийственно, страдание у них тотчас  переключается  в  действие.  Даже
если находят при этом гибель, избавляются от боли.
   Взгляд Фоксфильда на количественное соотношение  боли  и  удовольствия,
неприятных и приятных состояний в жизни животного не  слишком  утешителен.
Хотя, по его мнению, животное  и  недостаточно  разумно,  чтобы  постоянно
ощущать несчастье, однако отдельные  несчастные  моменты  могут  заполнить
большую часть его жизни. Ничто в его биологических познаниях не говорит за
то, что это невозможно. Фоксфильд  расправлялся  с  этой  проблемой,  сидя
после купания на кремнистом  пляже  в  Порт