не станет разговаривать с "Германией". Германия пусть  стоит  в  углу,
лицом к  стене,  ну,  а  тупоумная  Англия  заслуженно  опростоволосилась.
Конечно же, все это жалчайший  лепет,  но  он  порожден  той  головоломной
писаниной, что зовется "историей". Все это Долорес  вычитала  в  парижских
газетенках, все это дошло  к  ней  из  третьих  рук  -  слабым  отголоском
околодипломатических пересудов.
   Долорес не прикасается к серьезным трудам, которые я выискиваю и издаю.
Они раздражают ее. В них нет односторонности. Они сбивают ее с толку.  Они
не совпадают с общепринятым историческим шаблоном. Долорес не в  состоянии
читать их. Говорит о них резко, отказывает им в  праве  на  существование.
Она отмахивается от них. Она повышает тон. "Je trouve..."  [а  по-моему...
(франц.)]  -  говорит  она  и  отстраняет  труднопереваримые   идеи.   Мне
приходится убегать от нее, ибо меня она выводит  из  равновесия.  Когда  я
слышу, как ее голосок щебечет об этих делах, я начинаю опасаться, что  мое
желание перестроить людские умы и способы мышления  и  приспособить  их  к
нашим новым потребностям - это не более чем несбыточная мечта. Ибо я знаю,
что миллионы существ мыслят, простите за выражение, именно так.
   Но как найти средство от этой восприимчивости к избитым  взглядам?  Как
вырастить в людских умах фагоциты критического мышления?
   Народ существует в политическом смысле  лишь  постольку,  поскольку  он
обладает какой-то историей и этнографией. Но чего можно ожидать от  людей,
головы которых  забиты  всей  этой  человеконенавистнической  болтовней  и
пустопорожними сравнениями?
   Немало было сделано за последние  десять  лет  или  около  того,  чтобы
подтянуть обвисшие животики. Так почему бы не начать теперь великую борьбу
с обвисшей и дряблой Историей? Что же в этом смысле делает моя фирма?  Что
может быть сделано ею? Что я сам делаю ради достижения этой цели? Я должен
отыскать людей, молодых и наделенных умственной энергией, людей,  которые,
очистив эти авгиевы конюшни, основали бы новую критическую Школу  Истинной
Истории.
   Так почему же я прозябаю тут в Торкэстоле, прикованный  к  сварливой  и
строптивой особе, когда мне следовало бы находиться в Англии и  заниматься
делом?


   16

   Я думаю так, я пишу об этом и, однако, продолжаю торчать  тут,  занятый
пререканиями  с  Долорес  и  не  способный  воспротивиться  соблазнам  той
исторической  пошлятины,  какую  сам  же  называю  отравой.   Внезапно   я
обнаруживаю, что собственная моя голова забита  поверхностными  понятиями,
случайными аналогиями, недоказанными утверждениями, бессвязными фактами.
   Я,  например,  задаюсь  вдруг  таким  вопросом:  а  не  в  расовых   ли
каких-нибудь различиях причина  наших  вечных  пререканий  с  Долорес?  И,
словно  позабыв,  что  ее  отец   -   шотландец,   начинаю   называть   ее
представительницей "Востока", говорить о перевесе у нее  армянских  генов,
усматривать  аналогию  между  ее  поступками  и   известными   качествами,
приписываемыми этой ближневосточной  торговой  нации,  а  именно  емкой  и
точной памятью и меркантильным уклоном мысли. Я начинаю вдруг, без  всяких
на то оснований,  усматривать  в  Долорес  заметные  проблески  тех  черт,
которые принято именовать "еврейскими"  в  дурном,  уничижительном  смысле
этого слова. Я не имею при этом в виду ничего расового, моими устами здесь
от начала до конца говорит Предрассудок. Я, как и все, беру это попросту с
потолка и; однако, оперируя пустыми словами, почти уже начинаю верить, что
речь идет о чем-то реальном. Всякие рассуждения о  расах  надо  отбросить.
Чем в таком случае объясняются различия между одним и другим человеком?
   А теперь предупреждаю дорогого моему сердцу, но,  я  чувствую,  немного
сопротивляющегося читателя, что, дойдя до этого пункта, я намерен  всерьез
заняться теорией.
   Определяя человеческие расы, мы исходим обычно из таких  поверхностных,
несущественных признаков, как  цвет  кожи,  характер  волосяного  покрова,
рост; все это чисто внешнее и здесь только название, что раса, ибо все они
давно перемешались и скрестились между собой. Истинные человеческие расы -
это совсем не то, что мы за них принимаем, и  они-то  устойчиво  сохраняют
наследственные штаммы. До сих пор я не слишком ясно представлял себе  это,
но подобного рода убеждение, должно быть, уже издавна  зародилось  в  моем
мозгу. Созревало оно постепенно, под влиянием разговоров с  Фоксфильдом  и
чтения биологической литературы, пока наконец не  вылилось  в  законченной
форме. Итак, существуют,  по-моему,  породы  людей  (возможно,  это  новые
подвиды), приспособленные к современным масштабам жизни, к  ее  всемирному
охвату;  существуют  породы  преимущественно  паразитические;   существуют
породы  податливые  и  кроткие;   существуют   наконец   породы   упрямые,
эгоцентричные и злобно сопротивляющиеся адаптации (например, Долорес). Все
эти породы никак не соотносятся с тем, что мы называем расами; они есть  в
каждой из них. Это для меня теперь ясно как день.
   До сих пор  не  много  сделано,  чтобы  классифицировать  эти  истинные
человеческие  породы.  В  частности,   мы   не   сумели   выделить   новые
разновидности, которые, несомненно, появляются среди нас. Мы  упустили  из
виду отдельные компоненты смеси,  новые,  в  частности,  ибо  мы  привыкли
мыслить групповыми категориями, а новые факторы могли появиться в любой из
них.  Некритическое  разделение  человечества  по   расам,   культурам   и
народностям заслонило от нас истину. Макс Нордау [Нордау, Макс (1849-1923)
-  немецкий  писатель]  и  Ломброзо  [Ломброзо,   Чезаре   (1835-1909)   -
итальянский психиатр и криминалист] пытались, правда, выделить среди людей
тип  "преступный"  и  вырождающийся,  но   им   не   хватило   критической
принципиальности;  они  были  по  преимуществу  журналистами,  и  в  своих
рассуждениях напрасно приняли авторитетный тон. Линней человечества еще не
явился  на  свет,  и  фирма  "Брэдфильд,  Кльюс  и  Уилбек"  ожидает   его
пришествия. Классификация человеческих типов и темпераментов, от тех,  что
установили  Гиппократ,  и  до  наших  "церебральных",   "соматических"   и
"висцеральных" типов  (какие  красивые  "ученые"  слова,  как  они  должны
нравиться зеленым юнцам!), служит уже испокон веков игровой площадкой  для
ученых забав, и я не вижу, почему бы и мне не порезвиться  на  этом  поле.
Именно порезвиться. Ибо надо  еще  понять,  сталкиваемся  ли  мы  здесь  с
наследственными типами, породами и штаммами или же речь идет о  социальных
классах, создавшихся под влиянием существующих условий и обозначенных  как
таковые просто для удобства аргументации - чем-то вроде  "пролетариата"  и
"буржуазии", столь удачно придуманных доктринерами от коммунизма.
   Я предлагаю принять первый взгляд и утверждаю при этом, что род людской
представляет собой, так  же  как  род  собак,  гигантскую  мозаику  видов,
имеющую тенденцию к тому, что Фоксфильд называет генетическими возвратами:
порода определяется многими  генами,  из  которых  каждый  -  как  это  он
выразился? - попеременно проявляет инициативу.
   Почему это я обязан принимать классификацию, созданную другими? Мне  ни
одна из них не по душе. Мысль свободна! Когда я слышу: "церебральный" тип,
- то не знаю почему, но думаю об  Олдосе  Хаксли,  страдающем  невралгией,
слабом, но стремящемся к идеалу. Я решил действовать совершенно по-своему.
Прежде всего я упраздняю понятие Homo sapiens [человек разумный (лат.)]. Я
предлагаю заменить его некоторым количеством видов и разновидностей, новых
и старых. Я утверждаю, что род Homo подразделяется на большое число видов,
подвидов, гибридов и разновидностей, смешанных и преходящих. Так  мне,  по
крайней  мере  нынче  вечером,  представляется.  Я  буду  отныне  собирать
экземпляры отдельных разновидностей и создам собственную коллекцию, как  и
надлежит  заправскому  натуралисту.  На  первом  месте   фигурирует   Homo
долоресиформ, тип широко  распространенный,  общеизвестный,  импульсивный,
экзальтированный и неуступчивый. Именно - неуступчивый.  После  него  идет
Homo уилбекиус (вероятно, недавняя мутация),  наблюдательный,  исполненный
внутренних торможений, скрытный. К этой разновидности  может  принадлежать
множество индивидуумов,  причисляемых  к  "церебральному"  типу.  Наиболее
характерной чертой этого типа является его гибкость. Очевидно,  существует
множество иных разновидностей, но для начала удовлетворимся  этими  двумя.
Впоследствии мы,  несомненно,  научимся  выделять  десятки  других  видов,
вариантов, устойчивых гибридов. А пока назовем две основные разновидности,
на  которые  делится  род  Homo:  человек,  смотрящий  назад,  и   человек
неудержимый. Один  -  привязанный  к  традициям  и  существующим  законам,
неподатливый, другой - устремленный в будущее, с  открытой  душой;  причем
тип долоресиформ принадлежит к первой группе, а тип уилбекиус - ко второй.
   То, что я здесь заговорил именно о Долорес, -  совершенно  естественно.
Ибо если решить, что я являюсь типом наиболее  человеческим,  то  в  таком
случае, согласно моей новой теории, Долорес не  человеческое  существо,  а
всего лишь человекоподобное животное,  принадлежащее  к  виду,  способному
скрещиваться с человеком. Либо vice versa [наоборот (лат.)].
   Когда я так размышляю под утро, мне видятся  в  мировой  истории  следы
деятельности существ, подобных Долорес. Мозг мой  отравлен  бессонницей  и
повит дремотой, и я становлюсь все  более  похожим  на  наших  современных
историков,  плетущих  паутину  своих   доказательств.   Понятия   начинают
соединяться  между  собой  самым  причудливым   образом,   черты   Долорес
вплетаются  в  ткань  истории  человечества;  я  начинаю   казаться   себе
высокодобродетельным, интеллектуальным, светловолосым "современным" типом,
а  Долорес  становится  в  моих  глазах  представительницей  всех   алчных
темноволосых   народов,   упорно    стоящих    на    своем,    непреклонно
сопротивляющихся каким бы то ни было переменам; людей, которые создали наш
вчерашний день, а сегодня составляют группу, создавшую  наше  Вчера  и  не
способную приспособиться к новой жизни.
   Мне начинает казаться, что существуют целые нации, расы и  народы  типа
Долорес. Такая нация  упряма,  самонадеянна,  все  время  кричит  о  своем
прошлом и исполнена непомерных претензий. Ее боги завистливы и ревнивы,  и
народ следует  их  примеру.  Патриотизм  такого  народа  -  это  священный
национальный эгоцентризм.  Того,  чего  они  не  в  силах  достигнуть  как
отдельные личности, они добиваются коллективно и с превеликим шумом. Такой
народ не желает быть частью человечества, хочет оставаться собой и  всегда
остается собой. Хватается за любое преимущество,  на  которое  почувствует
себя вправе, а так как это вернейший способ получения щелчков  -  получает
щелчки. И поэтому чрезвычайно мстителен. Никогда не забывает  обид.  Живет
обидами...
   Нация типа Долорес имеет совершенно иное понятие  о  будущем,  чем  тот
тип, который  я  представляю.  Я  вижу  в  грядущем  перспективу  великого
прогресса и великих достижений. В грядущем, на  мой  взгляд,  для  каждого
открыт путь  самоусовершенствования  и  надежда  на  взаимное  прощение  и
взаимопонимание, а ей будущее кажется судным днем и днем строгой расплаты.
   Нация типа Долорес ухватилась за лихоимство как за наилучшую, и  притом
растущую с процентом, возможность властвовать над ближними и оказывать  на
них нажим. Я полагаю, что  этот  тип  преобладал  во  всем  мире  на  заре
Истории. Это он выдумал деньги, и мы  живем  теперь  в  мире,  где  правят
деньги. Мы могли бы жить в ином  мире,  но  продолжаем  жить  в  этом.  Мы
сберегли традицию  никогда  не  исчезающих  задолженностей  и  никогда  не
устаревающих  денежных  обязательств.  Жизнь  людей  этого  типа  является
дедукцией в бесконечность. Что бы ни случилось,  они  никогда  целиком  не
исчезнут с лица земли; никогда обиды и претензии этой  "Долоресландии"  не
исчезнут; никогда это воинственное племя, состоящее из обломков  различных
народов типа Долорес, не перестанет  существовать.  Во  веки  веков  такие
нации будут восседать за игорным столом, будут выигрывать либо проигрывать
попеременно, будут постоянно заводить споры... Старый мир  был  их  миром,
они  его  создали  по  своей  мерке,  а  теперь  отчаянно  борются  против
возникающего нового мира. Лицо Долорес - худое, размалеванное, запальчивое
- возникает передо мной на фоне этой ночной картины Истории  Человечества.
Наверно, я уже пишу во сне. Весьма возможно, что именно  так  поступают  и
другие  историки.  Этим  объясняется,  пожалуй,   почему   они   с   такой
безответственной легкостью приходят к своим обобщениям... Кроме того,  мне
кажется, что я немного  пьян.  Удивительное  дело,  но  со  времени  моего
приезда в Торкэстоль я начал злоупотреблять бренди...  Лицо  Долорес,  как
это часто бывает в сновидениях, начинает  вдруг  расти,  становится  лицом
всех упрямых наций, жаждущих распрей и любых  триумфов  над  другими.  Оно
становится всем тем,  что  препятствует  утверждению  Вселенского  Мира  и
Универсальной Системы Взаимных Услуг. Я вижу Долорес в коридорах  Времени,
непреклонную  хранительницу  собственного  "я",   Долорес,   не   желающую
приспособиться, притерпеться,  воинственно  выступающую  против  недругов,
внемлющую подсказкам своего злорадства; вижу  ее,  не  способную  позабыть
свой старый мир, не способную приспособиться к новому...
   Все великие религии,  все  пророки,  все  проповедники  недогматической
истины сливаются в этой картине в единый  голос  нового  человека,  нового
Homo, жаждущего явиться на свет.
   Но ведь это просто детская игра! Почему  я  только  издатель?  Нынешней
ночью мне неожиданно показалось, что я могу писать. Разве мое  сегодняшнее
открытие  более  произвольно,  чем  писания  Шпенглера?  Разве  оно  более
претенциозно,  чем  социальная  философия   Парето,   Восхвалителя   Силы,
маленького Баяра исковерканной Истории?
   В эту ночь по крайней мере я обо всем сужу по-своему. Разве  не  вправе
любой из нас иметь свои собственные взгляды?  Достаточно  начать  с  любой
подвернувшейся  теории,  уцепиться  за  какую-нибудь  аналогию,  а   потом
громыхать, как заправский историк, и вот уже факты,  злосчастные,  немного
изувеченные факты и поспешные суждения летят вам на подмогу, суматошливые,
словно толпа, добывающая места на речном пароходике. Течение тормозит  мои
мысли. Я колышусь на волнах и  вновь  ударяюсь  о  берег.  Мысли  начинают
занимать свои места.
   Совсем уже засыпая, я вижу себя на чем-то вроде капитанского мостика, а
вся толпа перестраивается по моему приказанию.  Есть  тут  новейшие  идеи,
рядом  с  вековыми  предрассудками,  последние   достижения   биологии   и
заношенные   обобщения,   "революционные   изменения   основных    условий
человеческого существования", "приспособление к  новому  синтезу",  "типы,
пригодные и непригодные к приспособлению", упрямые традиционалисты  против
гибких современных типов, понятия  закоснелые  и  узкие,  против  новых  и
широких.  Все  самые  разнородные  мысли,  затронутые   в   разговорах   с
Фоксфильдом, вынырнули из глубин моего сознания, всплыли  на  поверхность,
как пена в бродильном чане.  "Человек,  так  же  как  и  собака,  является
продуктом скрещивания многих видов" - вот мысль, которая стоит дороже, чем
дюжина Шпенглеров. (Вы  слышите  эти  всплески?  Это  "Восток"  и  "Запад"
выброшены за борт!) На борту моего корабля  надо  написать:  серия  "Путь,
которым идет мир". Над флагом Истории мы подняли флаг Науки и  Социального
Прогресса. Прежде мне казалось,  что  я  управляю  шлюпкой  или  баркасом.
Теперь я вижу, что это огромный лайнер. Лайнер на приколе...
   Новые пути - в политике и в личных взаимоотношениях...  Долорес  против
Стивена... Приспособление к новым, в корне изменившимся условиям...
   Где я нахожусь? Как далеко я дал увлечь себя  волне,  не  заметив,  что
пускаюсь по волнам собственной теории?
   Я в моей спальне в Торкэстоле, а листы, лежащие передо мной  на  столе,
усеяны неразборчивыми, престранными письменами. Я и вправду  писал  сквозь
сон...
   Не все удастся теперь разобрать.
   Придется завтра заняться этим...
   Ну, а теперь, если я не хочу открытой войны с Долорес, я должен  пройти
по коридору в ее комнату и пожелать ей покойной ночи.


   17

                                            Торкэстоль, 31 августа 1934 г.

   В течение нескольких дней я не раскрывал этого дневника. Мы  поехали  в
Роскофф,  чтобы  осмотреть   фиговое   дерево   и   посетить   лабораторию
океанологии. Долорес оделась на эту экскурсию так, как если  бы  собралась
на чашку чаю в кафе на Вандомской площади. (Не помню, как оно  называется.
Там еще все дамы щеголяют в наимоднейших шляпках. Нет, забыл!) В Роскоффе,
как и было условлено, мы встретились с Фоксфильдом.
   Сперва  Долорес  вознамерилась  обходиться   с   Фоксфильдом   свысока,
поскольку знала, что я иногда даю ему подработать. Фоксфильд, казалось, не
замечал этого. Долорес несколько раз весьма внятно сказала мне:
   - Как это ты позволяешь ему одеваться так небрежно?  Это  неуважение  к
нам обоим. А что, разве он _никогда_ не стрижется?
   Если даже Фоксфильд и  слышал  эти  слова,  он  совершенно  на  них  не
реагировал. Когда мы здоровались, он мельком бросил взгляд на мою жену,  а
потом не обращал на нее ни малейшего внимания, пока мы не оказались  среди
резервуаров  морской  воды,  к  которым  он  повел  нас,   сутуловатый   и
преисполненный решимости. Только там он внезапно  обратился  к  Долорес  и
начал чрезвычайно серьезную и подробную лекцию о половой жизни осьминогов.
   - Это мерзопакостнейшие твари, - сказала она.
   - Но признайте, однако, что они исключительно чувственны, - убеждал  ее
Фоксфильд и сам в этот  миг  напоминал  осьминога.  Вдруг  он  закричал  с
изумлением в голосе: - Взгляните-ка! Этот осьминог явно  _присматривается_
к вам!
   Это заинтриговало Долорес.
   -  Следует  принять  во  внимание,  что  эти   существа   очень   редко
интересуются чем-либо за пределами своего резервуара.
   Фоксфильд говорил это с величайшей серьезностью и сам  начал  задумчиво
приглядываться к  Долорес,  как  будто  искал  причину  заинтересованности
осьминога. Долорес очень элегантно указала  пальчиком  на  извивающееся  в
воде страшилище. "C'est un monstre" ["это чудовище" (франц.)],  -  сказала
она, смягчившись. Заметила приглашающее движение щупалец и  застыла  перед
аквариумом, не проявляя намерения отойти.
   - Вы не считаете, что в этих стелющихся  волнообразных  движениях  есть
какая-то своеобразная грация?
   - Своеобразная грация? - проговорила она. - О, да!
   - Конечно, грация чрезвычайно утонченная. О!  Разве  человек  сумел  бы
сделать нечто подобное? Прошу взглянуть! Вот _сейчас, например_!
   - М-м-м, - пробормотала Долорес, погруженная в глубокие размышления.
   - Мало кто знает, сколь велика у морских тварей способность к  страсти,
- вещал далее Фоксфильд любезным, сладким и чуточку шельмовским голосом, и
мне пришло в голову, что он хочет теперь по-своему отплатить Долорес за ее
былой высокомерно-покровительственный тон.
   - Подумайте, эти  существа,  плавая  в  глубине,  свободные  от  закона
притяжения...
   Для Долорес в этом было что-то новое.
   - ...подобны божкам на расписном плафоне... - твердил Фоксфильд.
   - Это правда, - признала Долорес.  Она  призадумалась  и  любознательно
осведомилась:
   - Но... как же они могут любиться вот так, все время в  воде?  Возможно
ли это?
   - Они делают это постоянно. Беспрерывно. Вот, например...
   Аквариум как арена пламенных страстей!  Для  Долорес  это  было  полной
неожиданностью.
   - Например? - эхом отозвалась она.
   Фоксфильд на мгновение заколебался,  он  все  тщился  заглянуть  мне  в
глаза. Его большие мягкие губы во