пылом,
пользуясь чаще всего этим пренеприятным французским оборотом: Je trouve...
[я считаю, мне кажется  (франц.)]  Эти  два  словечка  вечно  терзают  мой
британский слух, ибо в  них  заключается  квинтэссенция  ее  неуместных  и
непрошеных суждений. Итак, Долорес "находит", что  это  "banal"  [банально
(франц.)], а то - "un peu stupide" [глуповато (франц.)],  и  в  этом  духе
успевает проехаться по всему, что входит в ее поле зрения.
   - Не могу тебя поздравить с тем, что ты выбрал этот маршрут,  Стини,  -
говорит она. Она чувствует себя "обязанной" высказать мне разные разности,
представляющиеся мне совершенно излишними. Возможно, что наша вселенная  в
целом и в частностях не вполне хороша, но я не вижу надобности беспрерывно
об  этом   твердить.   Стараюсь,   однако,   пропускать   мимо   ушей   ее
безапелляционные приговоры, ибо она делает  все,  что  в  ее  силах,  дабы
испоганить все на свете.
   Мы осматривали одну из многочисленных фигур у подножия  распятия  возле
маленькой часовни в Сен-Эрбо. Я что-то  говорил  о  статуях,  изображающих
святое семейство, но Долорес вовсе не слушала меня.
   Она уже с самого утра была молчалива и задумчива. Не воспользовалась до
сих пор ни одной  из  подвертывавшихся  ей  оказий,  чтобы  проявить  свое
презрение ко всему, что окружает нас в юдоли сей. И вдруг  Долорес  обрела
дар речи.
   - Я уже знаю! - воскликнула она.
   - Что такое?
   - У этой женщины проказа.
   - У какой женщины? В священном писании все  прокаженные,  как  правило,
мужчины. Или ты имеешь в виду ту фигуру с левой стороны?  Какой-то  варвар
попросту отбил ей камнем кончик носа.
   - И, более того, я уверена, что мсье Юно об этом знает.
   Теперь я испугался не на шутку.
   - О ком ты говоришь, Долорес?
   - Мы не можем ни минуты дольше оставаться в этом  отеле,  разве  только
она выедет. Это подло. Это омерзительно. Это неслыханно.
   - Но, дорогая моя, с чего это тебе взбрело в голову...
   - Я почувствовала что-то с первой минуты, когда  увидала  эту  отвратно
набеленную физиономию. Мы можем заразиться, хотя бы через собак...
   Я взглянул на Долорес и с энергией отчаяния произнес:
   - Послушай, с этим ты должна немедленно покончить!
   - Ну, конечно, нужно с этим покончить. Нельзя терять ни минуты.
   - Если ты без малейших оснований хочешь пустить слух, что в  Торкэстоле
появилась проказа, то знай, что не только эта несчастная старушка...
   - "Несчастная старушка"! Вот так любящий супруг!
   - Одним словом, не только она, но и все другие смогут обвинить  тебя  в
клевете и диффамации. Ты причинишь  ущерб  супругам  Юно,  нанесешь  ущерб
официантам, ты лишишь их сезонного заработка. Пострадает  репутация  всего
городка. Вся эта публика получит самый что ни на есть основательный повод,
чтобы  вчинить  нам  иск  и  потребовать   компенсации.   Ты   разворошишь
муравейник, моя дорогая. Мы до конца наших дней не  сможем  выпутаться  из
всего этого. Еще никогда тебе не приходила в голову более самоубийственная
идея.
   - Ты, как всегда, в своем репертуаре! - крикнула Долорес. - Все тот  же
мой супруг - слащавый и любезный в обхождении со  всеми  на  свете  и  как
всегда против меня! Вот законный и любящий супруг!
   - Но, Долорес, подумай, какие у тебя есть основания утверждать, что эта
бедная старая дама...
   - "Дама"!
   - Ведь ты же не можешь указать на какие-либо симптомы,  -  их  попросту
нет!
   - А я тебе повторяю, - у этой женщины проказа.  Я  знаю.  И  мы  и  все
постояльцы отеля - все мы в ужаснейшей опасности. Тебя,  понятно,  это  не
трогает, тебе ни до чего на свете нет дела. Если бы не я,  мы  жили  бы  в
дерьме, нас бы черви сожрали! И для того только, чтобы  избавить  тебя  от
лишних хлопот, я должна буду остаток жизни провести в какой-нибудь колонии
для прокаженных, и от рук моих останутся только искалеченные культи, и нос
у меня отвалится...
   - Но позволь...
   - Неужели ты и впрямь не можешь меня понять? Даже если эта  женщина  не
прокаженная, я, с моими нервами, могу заболеть Проказой на нервной  почве,
меня истерзал страх, - все равно, больна она или нет.
   - Слушай, Долорес, она такая же прокаженная, как мы с тобой.
   -  Тогда  пусть  ее  обследуют  врачи.  Этого  по  крайней  мере  можно
потребовать ради моего спокойствия!
   - Ради всего святого, Долорес! Ты и впрямь хватила  через  край!  Я  не
позволю тебе впутаться в такую историю!
   - Не я начала это дело. Это все ее вина. Что  ты  видишь  особенного  в
том, что мы потребуем медицинского освидетельствования?
   - Ты хочешь  оскорбить  ее  самым  утонченным  и  неслыханным  образом!
Допустим, что ты это проделаешь. Ты отдаешь себе отчет, что таким  образом
объявишь войну не только этой старушонке? Повторяю, у тебя будут  процессы
со всем Торкэстолем. Они будут требовать с тебя огромную компенсацию.
   - Но ведь ты богат, как Крез. Все это говорят. Тебе только  тогда  жаль
денег, когда дело идет о моем здоровье или о моей чести.
   - Нет, дорогая моя, тебе это не удастся! Ежели ты упрешься и  пожелаешь
все-таки втянуть меня в эту ужасную историю, то предупреждаю тебя, что все
штрафы будут выплачиваться из сумм, которые я положил в банк на твое  имя!
Поняла?
   - Я не могу есть в одной комнате с прокаженной.
   - В таком случае, давай соберем вещи и уедем отсюда, но  ты  не  вправе
говорить кому бы то ни было хоть слово об этом.
   - Так, значит, мне пришлось бы уступить  этой  старой...  (тут  Долорес
употребила малопристойное французское выражение, точного смысла которого я
никогда не понимал. Более того, сомневаюсь, чтобы у  него  был  какой-либо
точный смысл).
   - А ты предпочитаешь уступить своей собственной фантазии?
   - И это говоришь ты, который столько наболтал о службе обществу! Ты,  с
твоими драгоценными "Путями, которыми идет  мир".  С  твоей  новой  лучшей
жизнью! Населению всей округи угрожает ужаснейшая болезнь, а  ты  находишь
только один совет - смыться! Вот  ты  весь  как  на  ладони!  Болтаешь  об
идеалах, об усовершенствовании мира, а сам ни крошечки в это не веришь!
   Мы дошли до машины в молчаливом бешенстве. Поехали обратно в отель.
   - Долорес, - сказал я наконец. - Тебе никогда не  приходило  в  голову,
что ты когда-нибудь зайдешь слишком далеко?
   - Тем, что я говорю тебе чистую правду?
   - Ты отлично понимаешь, о чем я говорю.
   - И этого человека я тысячу раз держала в своих объятиях!
   - Быть может, даже  больше.  И,  несмотря  на  это,  есть  же  все-таки
известные границы.
   - Ты мой муж.
   - Случается, что и мужья покидают жен.
   - Ты угрожаешь мне? Знай, что я пойду за тобой по  пятам,  хотя  бы  ты
убежал на  край  света.  Я  сумела  бы  отомстить.  Тебе  кажется,  что  я
бессильна. Пусть я только увижу при тебе другую, есть еще на свете  серная
кислота! Любой суд меня оправдает, когда  я  расскажу  свою  историю.  Это
будет большой процесс. Я выведу тебя так, что люди тебя надолго запомнят!
   Ей явно понравился этот проект.
   - Ты ошибаешься, дорогая, - ответил я. - Никто не станет интересоваться
моим характером в твоей интерпретации.  Тем  более,  что  ты,  безусловно,
будешь говорить только о себе. А так как  я  только  безвестный,  скромный
издатель, то и тебе эта история особой славы  не  принесет.  Тебе  следует
понять, что вся эта идея насчет проказы может  переполнить  чашу.  Всерьез
подумай о том, что я тебе сказал; ты можешь зайти слишком далеко.
   - И я, дура,  приняла  этого  претенциозного  книжника,  этого  пошлого
торговца чужими чувствами за рыцарственного любовника! - сказала Долорес.
   Я понял, что она выходит из игры. Она начала  распространяться  о  моей
нравственной низости. Идея заклеймить меня перед судом в самом  остроумном
и язвительном  роде,  разделать  меня  на  все  корки  явно  разжигала  ее
воображение. Ей  представлялось,  что  суд,  покоренный  ее  красноречием,
отрешится от всяческих формальностей и она, прославленная, выйдет из  залы
суда. Эта фантазия отвлекла ее мысли от Баронессы.
   Остаток пути мы провели  в  молчании.  Долорес  сидела,  погруженная  в
мечты, усмешка блуждала на ее устах,  руки  время  от  времени  словно  бы
намечали какой-то риторический жест. Она обдумывала ядовитые фразы  насчет
моего характера и моих манер. Я сидел за  рулем,  в  душе  наслаждаясь  ее
молчанием. Вид у меня, должно быть, был непреклонный и грозный.
   Это было несколько  дней  назад.  Теперь  фаза  максимальной  злобности
миновала, Долорес приходит в нормальное состояние. В ее крови  берет  верх
шотландское начало. Она приняла к сердцу все, что я сказал ей о  возможных
процессах и компенсациях; пока, впрочем, никаких существенных  перемен  на
фронте борьбы с Баронессой не произошло. Долорес определенным  образом  не
сформулировала обвинения в проказе, она не сказала об  этом  никому,  даже
своей  горничной  Мари;  и  мне  кажется,  что  она  решила   ограничиться
упоминаниями о "какой-то ужасной кожной болезни,  ибо  как  еще  объяснить
этот толстенный слой пудры?"
   Но и этого она не  высказывает  в  определенной  форме.  Ограничивается
деликатными инсинуациями. Долорес не торопится перейти в наступление, а  с
каждым упущенным днем  положение  улучшается,  ибо  теперь  она  не  может
сослаться на свое внезапное и невероятное потрясение.
   Теперь она изображает только боязнь заразиться, приказывая  Передвинуть
наш столик как можно ближе к окну и демонстративно приобретая  у  местного
аптекаря обильные запасы  дезинфицирующих  средств.  Говоря  о  Баронессе,
называет  ее  "особой   с   физиономией   прокаженной"   или   "особой   с
отвратительным  гниющим  лицом",  но  покамест  все  считают  эти  эпитеты
банальным оскорблением, а не злобной клеветой. Конечно, в любую минуту, по
любому поводу может произойти  взрыв,  но,  во  всяком  случае,  положение
сейчас не настолько напряженное, как несколько дней назад.
   Таков наш спор N_1 - наиболее безотлагательный и требующий немедленного
разрешения. Если произойдет взрыв, то либо нам придется  тут  же  съехать,
либо, что не представляется мне правдоподобным, съедет Баронесса.  У  меня
создалось впечатление, что почтенной  даме  этот  скандальчик  приелся  не
меньше, чем Долорес, но бедная старуха до сих пор не оценила всей  тяжести
обвинения в проказе.  Но  теперь,  даже  если  Долорес  начнет  это  дело,
последствия уже не будут столь катастрофическими. Обе дамы бесспорно будут
угрожать, что обратятся в суд, но, по всей вероятности,  угрозами  дело  и
кончится, а исчерпав фантазию, они наконец устанут от оскорблений,  и  все
разрешится в некоем диминуэндо. Мы возвратимся в  Париж,  Баронесса  уедет
туда, откуда приехала;  новые,  более  увлекательные  свары  займут  обеих
противниц. Таким образом, гроза расточится в  воздухе.  Это  были  грозные
тучи, но, к счастью, мимолетные и преходящие. Спор  N_2,  напротив,  носит
куда более хронический и принципиальный характер. Мы берем  его  с  собой,
куда бы мы ни ехали. И я не думаю, чтобы эта  туча  могла  развеяться  без
грозы.


   5

   Причиной нашего другого,  более  серьезного  спора  является  моя  дочь
Летиция. Мне кажется, я уже упоминал, что оставил Летицию после развода  у
Алисы и Хуплера. Мне думалось тогда, что такое  разрешение  вопроса  самое
приемлемое. Но внезапно выяснилось, что в природе  моей  наряду  с  сильно
развитым чувством  долга  таится  еще  и  неистребимый  инстинкт  любви  к
потомству. По причинам, мне самому неясным, быть может, потому, что во мне
дремлют чувства, которым я не мог дать выход в  отношениях  с  Долорес,  я
стал в последние годы много думать о Летиции.
   Я хотел бы  тут  представить  одни  только  факты,  по  возможности  не
приукрашивая их. Есть  ли  во  мне  что-то,  что  можно  было  бы  назвать
сердечной тоской? Я не тосковал по какой-либо конкретной женщине. Я  хотел
только иметь кого-нибудь, кому мог бы отдать самого себя, кого  я  мог  бы
любить, кого я мог бы воспитывать и поддерживать, кому бы я мог  помогать.
Я уверяю себя, что ничего не желаю взамен или,  во  всяком  случае,  очень
немногого. Мне кажется, однако, что в этом отношении я  чуточку  похож  на
хитрющих старушек, на тех уличных цветочниц, которые ни за  что  не  хотят
назначить цену за свои букетики и только твердят: "Сколько дадите, сэр..."
В глубине души я жажду чрезвычайно щедрой оплаты. Хочу любить  кого-нибудь
легко и просто, чтобы это чувство не было ничем  ограничено  и  отравлено.
Меня занимает жизнь других людей, так что я способен ради них  забывать  о
себе, но в то же время - и это же совершенно иное дело -  я  жажду  взамен
познать неограниченную и невымученную сердечность. Есть  в  этом  и  нечто
большее. Я мечтаю о союзе с родственной душой,  которая  приняла  бы  безо
всяких оговорок мою концепцию жизни как творческого  усилия.  Я  сам  могу
порой усомниться в себе, но это Любимое Существо должно было бы  верить  в
меня  непоколебимо.  Я  тоскую  по  ком-то,  кто  бы  поддерживал  во  мне
уверенность в собственных силах, кто бы примирял меня со мною самим. Жажду
- если употребить избитую фразу - родственной души, родственной по  складу
ума и чрезвычайно утонченной в своих чувствах. Это  должно  было  бы  быть
полнейшей  противоположностью  Долорес,  без  ее  скачков  от  чувственных
восторгов,  через  безграничное  самовосхваление  к  самой  фантастической
злобности.
   Среди типов, которые Стивен Уилбек как человек  обращенный  к  внешнему
миру любит наблюдать беспристрастно, с живым интересом и даже с  некоторым
удовольствием, обретается также некто, составленный из второстепенных черт
характера того же Стивена Уилбека, третьеразрядный актер в труппе  Стивена
Уилбека,  усложненный  себялюбец,  обращенный  вовнутрь  моего   существа,
отчасти затаенный во мне,  мой  "эгоцентр".  Именно  эта  глубоко  укрытая
частица моего "я" никогда не находила успокоения в общении с Долорес. Даже
в исполненной прелести атмосфере наших первых дней я ощущал привкус  стыда
и неясной антипатии, как если бы мой Внутренний Человек давал  знать,  что
его желания были против его воли направлены с достойных путей  чувства  на
какие-то ухабистые и кривые перепутья. Причем мое "я" обвиняет в  этом  не
себя - оно налагает всю вину на Долорес.
   Я стараюсь только излагать факты, я  не  хочу  оправдывать  ни  Стивена
Уилбека, ни какую бы то ни было из его разнородных личностей. Так  обстоит
сейчас дело. Я не могу утверждать с полной уверенностью, но допускаю,  что
в его душе  всегда  таилось  видение  иной,  совсем  иной  любви,  лучшей,
свободной от неясного привкуса жестокости, который я ощущаю,  когда  держу
Долорес в объятиях. Это видение, эта антитеза Долорес,  эта  незнакомка  с
тихим  голосом  и  спокойными  движениями,  этот  незримый   третий   угол
треугольника, является  более  чем  реальным  фактором  в  матримониальной
психологии супругов Уилбек.
   Еще много лет назад Долорес, которая  в  подобных  вопросах  выказывает
порой необыкновенную проницательность, сказала мне, что ей кажется,  будто
я, лаская ее, изменяю какой-то другой женщине и думаю о той,  другой.  Эта
женщина якобы всегда присутствует в моих мыслях, и я не  забываю  ее  ради
Долорес. Строя предположения далее, со свойственным ей реализмом,  Долорес
заявила,  что  в  моей  жизни  должна  существовать  эта  другая  женщина.
Холостяцкая квартира на  Олденхэм-сквер  заставила  ее  отбросить  в  этом
смысле последние сомнения. Воображение моей жены  разыгралось,  и  чувство
ревности стало подсказывать ей такие живописные образы неведомой соперницы
или соперниц, что  все  это,  вместе  взятое,  повергло  ее  в  мрачневшее
настроение. Ревность ее, как обоюдоострый меч, - она тем глубже  ранит  им
себя, чем метче им меня настигает.
   - Зачем, - спрашивает Долорес, - мужчина стал бы уезжать от жены,  если
не за тем, чтобы изменять ей?
   Поскольку  Долорес  не   признает   никаких   моих   интересов,   кроме
одного-единственного интереса к ее особе, она не  в  силах  поверить,  что
меня способно заинтересовать что-либо, кроме женщины.  Если  я  так  часто
выезжаю, то, очевидно, только по амурным делам, в поисках  разнообразия  и
новизны. Чем меньше доказательств моей неверности, тем хуже  для  меня,  -
это значит только, что преступления мои весьма  запутанные,  постыдные  и,
так  сказать,  достигшие  известной  квалификации.  В  тихом  омуте  черти
водятся. Долорес воображает, что я возвращаюсь в Париж лишь  затем,  чтобы
отдохнуть после излишеств моей развратной жизни.  Конечно,  мужчинам,  как
правило, куда  больше  импонирует  репутация  Казановы  и  Геркулеса,  чем
сомнительное реноме Иосифа Прекрасного, этого библейского недотепы, но для
корректного англичанина в скромном сером пиджаке амплуа распутного сатира,
пожалуй, чрезмерно трудоемкое!
   Как-то, войдя неожиданно  в  нашу  гостиную,  я  услышал,  как  Долорес
уверяла некую даму:
   - Моя дорогая, в Лондоне нет женщины, с которой бы он не переспал!
   Приятельница Долорес подняла взор, полный упований, и кого она увидела?
Меня!
   Неужели Долорес считает, что при  такой  отчаянной  жизни  у  меня  еще
хватает времени и сил, чтобы руководить издательством "Брэдфильд, Кльюс  и
Уилбек"?!
   Все назойливей выслеживая мою Неведомую Любовницу (или  даже  Неведомых
Любовниц), Долорес буквально теряет остатки стыда и  совести.  Она  читает
моя письма; раз и  другой,  словно  бы  по  ошибке,  она  вскрыла  письма,
адресованные мне, конечно, потому только, что адрес был  надписан  женской
рукой.  А  за  неделю  до  нашего  отъезда  в  Бретань  я  нашел  в   моей
корреспонденции конверт, еще  теплый  и  влажный  от  пара.  Бурная  сцена
разыгралась,  когда  Долорес   под   машинописным   фирменным   отношением
обнаружила подпись Камелии  Бронте,  выведенную  каллиграфически  округлым
старательным  и,  несомненно,  женским  почерком;  следует  пояснить,  что
Камелия с недавних пор - моя личная секретарша в Дартинге.
   - Приличную женщину так звать не могут, - изрекла Долорес.  -  Это  имя
танцовщицы из кордебалета или кинозвезды. Ты как,  уже  приглашаешь  ее  в
ресторан   позавтракать?   Ведь   так   обычно   действуют   сластолюбивые
работодатели-соблазнители?
   Идея  пригласить  кого  бы  то  ни  было  позавтракать  в  ресторан   в
пригородном поселке Дартинг и сама по себе достаточно забавна, но когда  я
вообразил, что предмет моей ненасытной страсти  не  кто  иной,  как  милая
старушка Камелия Бронте, Камелия,  унаследованная  мною,  если  можно  так
выразиться, от покойного Льиса Чиксхэлтона, который  ее,  кстати  сказать,
великолепно вышколил, - Камелия - очкастая,  сутулая,  вечно  посапывающая
носом, - я попросту расхохотался.
   - Дела идут на лад, не правда ли? - бросила Долорес,  толкуя  мой  смех
как проявление грубого самодовольства, столь свойственного такому отпетому
повесе и распутнику.
   А вскоре после этого приехал в Париж Риджуэй,  мой  заведующий  отделом
рекламы, чтобы обсудить со мной, как нам провести одну небольшую  кампанию
в печати. Он позавтракал с нами, и Долорес сумела похитить его  на  десять
минут для разговора с глазу на глаз. Позднее мы вышли вдвоем  с  Риджуэем,
ибо я хотел показать ему свою новую парижскую контору.
   Риджуэй не слишком осведомлен о моей частной жизни,  но  это  добрый  и
простодушный человек, и вот теперь он был  чем-то  глубоко  поражен,  и  я
видел, что на сердце у него какая-то  тяжесть.  Мы  шли  молча,  что  было
весьма необыкновенно, ибо Риджуэй от природы - невероятный болтун.
   - Эта женщина _боготворит_ вас, - выпалил он наконец.
   - Это она вам сама сказала?
   - Да.
   - Узнаю ее стиль. Ну и что из этого следует?
   - Она терзается из-за вас. Она хотела бы окружить вас большей  заботой.
Ее особенно беспокоит то, что вы делаете в Англии.
   - А что я такого делаю в Англии?
   - Ваша жена ужасно расстраивается... А когда  вы  выезжали  в  Индию  и
Китай...