- Бог с ними - с Индией и Китаем! Скажите мне, что  я  такого  делаю  в
Англии?
   - Эти  дактилО...  Право  же,  мне  неприятно  об  этом  говорить.  Эти
маленькие дактилО.
   - Риджуэй, вы знаете хотя бы, что это такое - "дактило"?
   - Но она расстраивается из-за них.
   - И она вам не объяснила, что это, собственно, такое?
   - Нет.
   - Может быть, это какое-то особенное извращение?
   - Не знаю. Право, не знаю, ведь я не владею французским в  такой  мере.
Знаю только, что это чрезвычайно двусмысленный язык. Вижу также, что  ваша
жена тревожится. Она не ревнива, но только ужасно тревожится. Тревожится о
вас. А причиной этому эти самые дактилО. Уверен, что  она  употребила  это
выражение, я не ошибся.
   - А там, в Англии, вы не слышали случайно чего-нибудь об этих дактило?
   - Еще ничего не выплыло наружу, по крайней мере до сих пор.  Пока  еще.
Но она чрезвычайно встревожена.
   - Она просила вас, чтобы вы сказали ей все, что вы обо мне  думаете,  и
так далее?
   - Конечно.
   - И что вы ей ответили?
   - Я старался ее успокоить. Ни о чем таком не знаю и не ведаю.
   - Так вы даже и теперь не знаете, что это такое - дактило?
   - Простите, но я не настолько любопытен, я вовсе не  интересуюсь  этими
вещами.
   - ДактилО, мой милый Риджуэй, - это самое обычное во Франции выражение,
означает оно... дактилографистку, то есть попросту машинистку.
   - Французский язык изобилует двусмысленностями, я знаю.
   - Не будьте  идиотом,  Риджуэй!  Моя  жена  болезненно  ревнива,  а  из
американских фильмов и рассказиков она  узнала,  что  каждый  американский
работодатель заводит шашни со своими секретаршами. И она полагает,  что  в
этом вопросе англичане едва ли чем-либо отличаются от американцев. А  что,
моя жена не упомянула ни об одной  определенной  дактилО,  о  какой-нибудь
машинисточке, которая возбуждает ее подозрения?
   - Нет.
   - Очень жаль.
   - Но ведь вы не хотите этим сказать, что  такая  особа  _действительно_
существует?
   Мой собеседник взирал на меня с глубочайшей укоризной.
   - Да, - ответил я покаянным тоном. Мне так хотелось поисповедаться, что
я признался. - Моя жена считает, что я  получаю  слишком  много  писем  за
подписью Камелии Бронте.
   - Что?! - воскликнул Риджуэй. - Наша мисс Камелия? Но это  ни  в  какие
ворота не лезет!
   - Моя жена ее никогда не видела.
   - Невозможно!
   - Вы очень это метко определили.
   - Я не в силах этому поверить!
   - Чему вы не можете поверить?
   - Чтобы мисс Бронте была этакой особой.
   - Какой?
   Мысль Риджуэя будто жернова ворочала.
   - Неужели вы мне хотите сказать, что  миссис  Уилбек,  простите,  мадам
Уилбек, ошибается? Она говорила об  этом  с  глубочайшей  убежденностью  и
уверяла, что знает об этом от вас самого. Что, собственно, вы в этом  сами
признались. Даже будто бы хвастались этим.
   - Но чем, ради всего святого?
   - Ну, этого уж я не знаю. Тем, что было...
   - Милый Риджуэй, вас случайно нянька не уронила, когда вы были  грудным
младенцем? А может, вы таким и уродились?  Может,  ваша  мама  чего-нибудь
очень испугалась перед тем, как вы явились на свет божий?
   Риджуэй глядел на меня, и в глазах его  рисовалось  усилие  постичь,  в
чем, собственно, дело.
   - Простите, я таких вещей не понимаю, - объяснил он.  -  Я  в  этом  не
силен. Это не моя специальность.
   - Конечно. Но я не вменяю вам этого в  вину.  Именно  благодаря  складу
вашего ума вы являетесь лучшим  специалистом  по  делам  рекламы  во  всем
Лондоне. Вата мысль катится но избитой колее.  Вы  думаете,  как  все.  Но
прежде, чем мы перейдем  к  иной  теме,  я  хочу,  чтобы  вы  мне  кое-что
пообещали. Вы помните,  конечно,  что  во  время  летней  экскурсии  наших
сотрудников был сделан групповой снимок, не правда ли?
   Риджуэй утвердительно кивнул головой.
   -  Не  можете  ли  вы  получить  отпечаток  этой  фотографии?  Сделайте
чернилами кружок около фигуры Камелии Бронте и пришлите это моей супруге с
припиской: "_Это мисс Камелия Бронте_. Не об этой ли дактило шла речь?"  И
распишитесь собственноручно. Моя жена, бесспорно,  стремится  узнать,  как
выглядит предмет - как бы  это  выразиться?  -  дактиломании  ее  супруга.
Дактиломания! Я  должен  рассказать  это  Хавелоку  Эллису!..  [английский
литератор, много писавший  о  всевозможных  маниях]  Не  пожелаете  ли  вы
оказать мне эту маленькую любезность? Очень вам буду признателен. А вот  и
наша новая парижская контора. Первый этаж и витрина. Как вам это нравится?
Я очень интересуюсь вашим мнением, ибо то, что придется вам по вкусу,  без
сомнения, понравится всем и каждому...


   6

   Вот так я и узнал, что жена моя (ибо ревность ее росла не по дням, а по
часам) докатилась до слежки  за  мной  в  Англии  и,  более  того,  начала
клеветать  на  меня.  Постепенно  я  выяснил  также,  что  она  не  только
выпытывает обо мне у всех моих приятелей, которые угодили в ее  лапки,  но
также охотно выслушивает сплетни из уст каждого, кто  якобы  что-то  знает
обо мне, и сама эти сплетни распространяет.
   У нее были богатейшие источники  информации.  Ее  окружало  чрезвычайно
пестрое общество, составленное из давних знакомых времен Монако и  Египта,
и его еще  сильно  расширили  новые  приобретения:  модистки,  косметички,
обойщики, чудаковатые офранцуженные американцы, русские  беженцы.  В  этом
кружке преобладали женщины,  чаще  всего  сверстницы  Долорес,  необычайно
изысканные, надушенные, размалеванные, по непонятным причинам  присвоившие
себе  право  представлять  "высший  свет";  одетые   с   умопомрачительной
элегантностью, каждая на свой вкус. Они говорили много,  самонадеянно  или
агрессивно;  пересказывали  друг  другу   шепотком   на   ушко   всяческие
скандалезные истории, а если уж помалкивали по углам гостиной, то  корчили
при этом весьма таинственные и вызывающие мины.  О,  это  были  совершенно
великолепные дамы! Чаще всего они похвалялись  друг  перед  другом  своими
любовниками, которые, как правило, неохотно появлялись  в  этом  обществе.
Однако время от  времени  какой-нибудь  свежеизловленный  и  еще  искренне
влюбленный амант бывал тут выставляем на всеобщее обозрение.
   - Mais il est charmant!  [Он  очарователен!  (франц.)]  -  восторгались
дамы,  разглядывая  его  со  всех   сторон.   Кроме   того,   бывали   тут
немногочисленные гости мужского пола - преимущественно мелкие сплетники из
околотеатрального и  околожурнального  мирка.  Это  было  как  бы  тусклое
отражение того сугубо воображаемого высшего света, который выводят в своих
салонных комедиях заправские парижские  драмоделы.  Вот  разве  что  здесь
меньше было мужчин и еще меньше титулов.
   А когда я уезжал в Англию, в  кружке  моей  жены  начиналось  усиленное
коловращение.  Устраивались  сборища  за  чашкой  чая,  завтраки,  приемы,
пикники,  совместные  прогулки,  посещения  премьер,  демонстраций  модных
туалетов; впрочем, я не  считал  нужным  и  попросту  приличным  чрезмерно
углубляться в эти дела.  Возможно,  она  поступала  со  мной,  как  другие
красивые женщины со своими мужьями,  но  не  думаю,  чтоб  это  было  так.
Долорес, безусловно, рассказала бы мне об этом.  Она,  конечно,  дьявол  в
юбке, но зато она куда  менее  скрытна,  чем  обычно  бывают  женщины.  Ей
свойственна какая-то своеобразная честность,  честность  навыворот,  нечто
вроде кривого зеркала. В зеркале таком  отражается  все  на  свете,  хотя,
конечно, в искаженном и ложном виде.  Мне  кажется,  что  свою  близкую  к
ненависти любовь Долорес сохранила исключительно для меня. Любовник мог бы
понадобиться ей лишь затем, чтобы использовать его  против  меня.  Но  она
знала  историю  Алисы  и  понимала,  что  это  было  бы  весьма  и  весьма
рискованно.
   Правда, в подобного рода делах никогда нельзя быть слишком уверенным. В
лексиконе Долорес фигурирует прелестное французское  словечко  "passades".
Быть может, у нее и бывали этакие  "passades"  -  мимолетные  капризы.  И,
конечно, партнерами ее оказывались  немножечко  запуганные  и  чрезвычайно
молодые мальчики... Лучше, однако, не думать об этих возможностях.
   В  кружке  приятельниц  Долорес  я  считался  из  ряда  вон   выходящим
любовником; подумать  только:  любовник  и  законный  муж  в  одном  лице!
Сочетание ролей редкое, интригующее и загадочное.  Меня  считали  жестоким
ревнивцем, любящим закатывать шумные сцены; и вот  теперь,  когда  Долорес
явно изменила тон и тревожилась, безусловно, опасаясь, что я  изменяю  ей,
все ее приятельницы начали с величайшей готовностью доставлять ей сплетни,
почерпнутые  из  вторых  или  третьих  рук  или  попросту  порожденные  их
собственным воображением. Они как могли подливали масла в огонь.
   Долорес было настолько легко раздразнить и вывести из  равновесия,  что
ее товарки видели ее насквозь, и, думается  мне,  их  очень  забавляли  ее
унижение и испуг. Она не любила новостей, которых бы сама  уже  прежде  не
знала, и поэтому старалась опережать  приятельниц  по  части  сенсационных
разоблачений.
   - Моя дорогая, я могла бы тебе много об этом рассказать, - говорила она
и под влиянием внезапного вдохновения пускалась  в  интимные  подробности:
речь ее изобиловала обиняками, намеками - и  не  слишком  тонкими,  кстати
сказать.
   Так,  неприметно  и  без  всякого  своего  участия,  я   утратил   свою
безупречную  репутацию   и   превратился   из   Удовлетворителя   Телесной
Потребности, из прежнего Петруччио - к  сожалению,  слишком  обремененного
делами, - в Чудовище, в Монстра, и,  более  того,  Долорес  сама  поверила
тому, что рассказывала обо мне другим.
   Исследуя  истоки,  развитие  и  рост  этой  ревности,   я   прихожу   к
предположению, что она поначалу была почти лишена эротической окраски. Это
был только естественный конфликт женского эгоцентризма  с  волей  мужчины,
который хотел идти собственным путем и действовать в недоступной  женщинам
сфере. Да и правда, можно ли кичиться любовником, который не лежит покорно
у ног возлюбленной и не проводит жизнь  в  ожидании  ее  ласковой  улыбки?
Сперва, мне думается, Долорес сочинила сказочку о моей  неверности,  чтобы
оправдать свои грозные тирады по поводу моих поездок в Англию. "Что он там
делает?" - ломала она голову. Но отсюда уже недалеко было до подозрений, а
потом - до глубокой убежденности в том, что  я  развратен  и  двуличен.  А
потом уже естественно  было  обвинять  меня  в  том,  что  я-де  маньяк  и
извращенец.
   В течение некоторого времени Долорес пыталась внушить себе, что  я  ищу
какого-нибудь необыкновенного выхода для своего темперамента; что, одиноко
странствуя по свету, я,  перемены  ради,  занимаюсь  мужеложством.  Однако
вскоре ей пришла в голову более эффектная идея. Ее внимание  все  более  и
более привлекала моя дочь Летиция и мой возрастающий интерес к ее  судьбе.
Ну что ж, Долорес и в этом сумела найти материал для мрачных подозрений.
   А я и впрямь все больше думал о Летиции, все горячее тосковал по ней  и
все сильнее жаждал, чтобы она была рядом со мной. Во  всяком  случае,  это
началось, и я не могу точно сказать, с чего это началось.  Быть  может,  я
вспомнил о Летиции, когда до меня дошли вести о семействе Хуплеров. Джордж
Хуплер служил в какой-то из контор торгового флота в Саутгемптоне, и  дела
его шли не слишком блестяще. Он давным-давно уже отрекся от каких бы то ни
было литературных претензий; причем  роман,  задуманный  им,  либо  так  и
остался незавершенным, либо не увидел  света,  либо  был  издан  и  прошел
настолько незамеченным, что даже я о нем ничего не слыхал. Летиция, как  я
узнал, посещала  какую-то  неважную  школу,  не  проявила  никаких  особых
способностей и сейчас готовилась к какому-то  подобию  деловой  карьеры  в
местном коммерческом училище. Я был уверен,  что  Хуплер  распорядился  ее
деньгами скрупулезно честно, но не  слишком  оборотисто  и  воспитывал  из
Летиции весьма заурядную буржуазную  девицу.  Мне  подумалось,  что  будет
лучше, если я сам займусь этим делом. Конечно, тут сказывалось  тщеславие,
уязвленное мыслью, что мое единственное дитя ничем не блеснет в этом мире,
но в то  же  время  тут  действовала  и  чрезвычайно  искренняя  забота  о
будущности этого юного  существа.  Быть  может,  я  слишком  безоговорочно
передоверил отчиму  ее  воспитание.  Этому  обстоятельству  также  следует
приписать то, что изумленная Алиса получила от меня  длинное  и  дружеское
письмо, в котором я сообщал,  что  часто  думаю  о  ней  и  о  ее  судьбе,
спрашивал, как живется семейству Хуплеров, что происходит с Летицией и  не
могу ли я что-нибудь сделать для девочки. Я сообщал еще, что  издательская
работа все больше поглощает меня и что годы, на мой взгляд, идут, пожалуй,
даже чересчур быстро.
   После этой прелюдии состоялась встреча. Я придумал себе какие-то дела в
Саутгемптоне и, оказавшись там, пошел на чашку чаю к Хуплерам. Хозяйство у
них было весьма скромное, хотя, принимая меня, они  старались  представить
все в более выгодном свете. Тесная гостиная носила явные следы специальной
уборки, а круглый стол изобиловал закусками. Большое окно фонарем смотрело
на речной порт, и с открывающимся оттуда видом  гармонировали  стоящая  на
пианино модель  старинного  парусника,  кораблики  в  бутылках  и  цветные
гравюры с изображениями различных кораблей. В квартире было довольно много
книжных полок, а на столике лежали толстые журналы и  еженедельники.  Меня
ввела маленькая прислуга, а вслед за ней появилась Алиса. Она располнела и
выглядела приземистее, чем раньше, но темные глаза ее  сияли  по-прежнему.
Она была все еще красива, отнюдь не отреклась от жизни. При ее появлении в
моей памяти ожило многое, как будто позабытое. Я узнал ее красивые брови и
мило вьющийся локон над ушком. Она решилась поцеловать меня, а я возвратил
поцелуй нежно и с некоторым оттенком сожаления. По крайней мере в тот  миг
я ощутил его. Следует признать, что сцена эта нам отлично удалась.
   - Ты потолстел, Стивен, - сказала Алиса.
   - А ты все такая же, прежняя Алиса.
   - Ого! - начала Алиса, но, услышав  звук  шагов  в  передней,  поспешно
зашептала: - Мы сказали ей, что ты ее крестный отец. Запомни: _крестный_!
   Сперва вошли дети Хуплера, мальчик в очках и  тринадцатилетняя  толстая
девочка, а примерно минуту спустя явилась моя шестнадцатилетняя Летиция. Я
с удовольствием подметил, что она  намного  красивее  этих  детей.  Всякий
мужчина  на  моем  месте  отреагировал  бы  подобным  же  образом.  Я   не
задумывался тогда над тем, что парочка младших Хуплеров находится как  раз
в самом малограциозном возрасте (уж  очень  они  быстро  тянутся!)  и  что
девочка, которая на семнадцатой весне была бы  лишена  прелести,  была  бы
чрезвычайно жалким  и  невезучим  созданием.  Но  Летиция  показалась  мне
прелестнейшим подростком. Можно было предвидеть, что она  будет  столь  же
привлекательна, как и ее  мать  на  заре  нашей  любви.  На  душе  у  меня
потеплело, когда я ее увидел. Личико у нее было умненькое, хотя и  немного
замкнутое; чувства ее еще не пробудились. Она мало говорила, но зато у нее
были красивые руки, и я любовался ими, когда она наливала чай,  придвигала
тарелки и  нарезала  торт.  Кстати,  стоит  ли  девушке,  пока  она  такая
хорошенькая, быть особенно красноречивой?
   Если мне не изменяет память, мы беседовали о саутгемптонской гавани,  о
кораблях и путешествиях, пока не пришел Хуплер.
   Он располнел со времен  нашего  романтического  столкновения,  сделался
уверенней в себе, меньше сутулился, и очки у него были  еще  сильнее,  чем
прежде. С первой его  фразы  я  понял,  что  передо  мной  энергичный,  но
туповатый, уверенный в собственном величии  господин,  один  из  тех,  кто
способен  омрачить  все  и  вся.  Он  непременно  должен   был   оказывать
омертвляющее влияние на все свое семейство.  Я  помнил  его  молчаливым  и
замкнутым,  но,  безусловно,  его  тогдашняя  молчаливость  вызвана   была
наплывом бурных чувств. Теперь у него было что  сказать  каждому  -  разве
только, что слова его, собственно говоря, ничего не выражали и  никуда  не
вели. Приветствовал он меня уважительно и дружелюбно.
   - Домик у меня тесный, да свой, -  изрек  он.  -  Отсюда  видна  только
речная пристань Айтчен, но мы и тут чувствуем дыхание  моря.  Удивительно;
до чего это влияет на душу! Кровь Островитян! Я, правду сказать, родом  из
Нанитона, но это неважно. Как видите, я начал коллекционировать  кораблики
в бутылках. Работа узников и моряков. Это совершенно меня захватило.
   Ну, что на это ответить? У меня было безумное желание заявить, что  моя
тетушка была пиратом. Удержало меня только опасение, что  Алиса  обидится,
решит, что я издеваюсь над ее благоверным.
   Хуплер придвинул к себе чашку, и его  лучезарная  улыбка  воссияла  над
чайным столом.
   - Ну как нынче поживает наша Летиция? Свеженькая,  как  салат,  в  этом
салатном платьице.
   Я  чувствовал,  что  должен  откликнуться,  но  ничего  подходящего  не
приходило мне в голову. Хуплер продолжал разглагольствовать.
   - Наш сын влюблен в иную стихию - в воздушные  пространства.  Он  будет
авиатором или ничем. А с меня достаточно и Дыхания Соленой Стихии.
   - Голос сердца... - попробовал я подать голос.
   - Вот именно, - ответил Хуплер. - Озон...
   - И водоросли, - добавил я, осмелев от успеха.
   - А вот Алиса, - переменил тему Хуплер, - чувствует влечение  к  волнам
эфира в ином смысле - любит Музыку. Гм?
   Несколько невпопад я ответил:
   - Это мило и прелестно. Аккорды уюта.
   Меня мучила боязнь, что я не смогу без конца  обмениваться  мыслями  на
этом интеллектуальном уровне.  Выручил  меня  сам  хозяин,  обратившись  к
Алисе:
   - Нельзя ли еще чашечку, мамуленька?
   Хуплер вдумчиво осушал вторую чашку чаю, а Алиса  заметила,  что  нужно
разрезать торт.
   - Труднее  всего  вырезать  первый  кусочек,  -  сказала  она  мне  так
непринужденно, как будто я был ее  подругой-соседкой.  -  Потом  уже  идет
легко.
   - Первый лед... - сказал Хуплер и временно замолк, явно не  находя  под
рукой дальнейших афоризмов. Прочие члены семьи  до  сих  пор  помалкивали.
Теперь, пользуясь мгновением затишья, заговорил мальчуган:
   - Моя модель пролетела сегодня, наверно, целых сто ярдов!
   - Он строит модели, - объяснила Алиса. - Тратит на  это  все  свободные
часы и все свои карманные деньги.
   - Новый Икар, - сказал Хуплер, глуповато  улыбнувшись.  -  А  я,  стало
быть, Дедал. Икару папенька Дедал всю жизнь надоедал!
   Я воспринял эту попытку сострить с ледяным спокойствием.
   - Orcus in saluto, - произнес я  чрезвычайно  веско  и  этими  простыми
словами надолго заткнул Хуплеру рот.
   Гениальная  вспышка  вдохновения!  Это  прозвучало  как   латынь,   как
ученейшая цитата, это прозвучало как нечто, что высококультурному  мистеру
Джорджу Хуплеру следовало бы знать наизусть. Хуплер  слегка  покраснел  и,
как школьник,  захваченный  врасплох  неожиданным  вопросом,  уставился  в
потолок, пытаясь припомнить  какое-то  толкование,  что  ли...  Потом  его
глаза, увеличенные линзами очков, обратились ко мне,  и  он  подозрительно
стал ко мне присматриваться. Неужели я невежа? Неужели я ошибся в  цитате?
Или, может быть, я позволил себе подшутить над ним?
   Я старательно избегал его взгляда. Во  время  этого  обмена  словами  я
смотрел на Летицию, на ее красивое, но подавленное и покорное личико; ведь
в душе я твердо решил, что вырву ее из этой оглупляющей обстановки, прежде
чем будет слишком поздно. По правде сказать, если бы даже речь шла о  ней,
мы могли бы говорить все, что нам в голову взбрело; у нее выработалась уже
привычка не слушать, что говорят за столом.
   Я раздумывал над тем, каковы, собственно,  права  крестного.  Крестный,
быть может, не  имеет  никаких  прав,  но,  безусловно,  никто  не  вправе
запретить ему  подбрасывать  советы  и  планы.  Итак,  я  спросил  наконец
Летицию, когда