дошло, что что-то изменилось на моем письменном столе, чего-то на
нем недостает.
   Исчезла фотография Летиции. Разорванную в клочья я отыскал ее в корзине
для бумаг.
   Явно, во время  моего  отсутствия,  Долорес,  желая  что-то  разведать,
побывала в моей комнате. Быть может, она хотела понять, почему  я  провожу
здесь так много времени. Рукопись я обычно запираю на ключ в портфеле,  но
могло  случиться,  что  наверху  лежало   какое-то   письмо   или   другая
какая-нибудь бумага; была также и эта фотография. Она стояла  прислоненная
к забавной бронзовой пепельничке. Летиция прислала мне свой портрет  всего
три или  четыре  дня  назад...  Нет,  с  этим  надо  покончить.  Я  должен
поговорить с Долорес, и поговорить сейчас же, не откладывая ни на минуту.




ГЛАВА ПЯТАЯ. ЗАУПОКОЙНАЯ


   1

                                            Торкэстоль, 2 сентября 1934 г.

   Я не смогу довести до конца ДЕЛО СТИВЕНА УИЛБЕКА ПРОТИВ ДОЛОРЕС по  той
простой причине, что оно утратило всякое значение. Долорес умерла.
   Бедное создание, тщеславное и сумасбродное, перестало существовать.
   А я свободен.
   Когда я расстался  с  ней  вчера,  была  уже  поздняя  ночь.  Обнаружив
разорванную фотографию моей дочери и нацарапав в дневнике последние  слова
"ни на минуту", - я сидел  еще  некоторое  время,  складывая  перед  собой
обрывки Летиции, - широко раскрытый глаз, кусочек щеки,  рот,  улыбающийся
одним только уголком губ.
   - С этим надо покончить, - сказал я себе. Но, говоря так, я великолепно
чувствовал свое бессилие.
   Что же я мог сделать! Избить ее? Она  рассказывала  бы  об  этом  всему
свету. Она превратила бы это в еще один узел, связывающий меня с ней.  Что
я мог сделать, кроме этого? На что мне весь мой словесный  протест,  сразу
же захлестываемый потоком ее красноречия?
   И все-таки я поднялся и, сжимая в кулаке обрывки фотографии, пошел в ее
комнату.
   Она еще не спала, ожидала меня.
   - Взгляни, - сказал я и разжал кулак, чтоб показать ей, что я принес.
   - О, да! - ответила она вызывающе.  -  Видишь,  что  осталось  от  этой
фотографии?
   - Я не вынесу этого!
   - Я тоже нет! Не вынесу, чтобы на месте, принадлежащем мне,  ты  ставил
фотографию  этой  девчонки!  Нет!  Она  не  будет  стоять  там,  на  твоем
письменном столе, всем на обозрение!
   - Но это моя дочь!
   - Это твоя любовница!
   - Слушай, Долорес, неужели  ты  спятила?  Ради  чего  ты  выдумала  эту
невероятную историю? Чего ты хочешь достичь? Что тебя толкает на это?
   - А зачем ты выставляешь ее напоказ? Зачем  хочешь  взять  ее  к  себе?
Зачем хочешь выгнать меня из моего собственного дома - из дома, который  я
сама обставила, - чтобы ее туда ввести?
   - Ты ведь и сама знаешь, что это только твои собственные фантастические
домыслы.
   - Домыслы, но не вымыслы! Почему ты меня так оскорбляешь, Стини? Почему
ты так жесток ко мне? Держишь  меня  в  доме,  из  которого  сам  убегаем.
Шляешься по всему свету.
   - Чепуха, - ответил я.  -  Ты  прекрасно  знаешь,  что  мне  приходится
разъезжать. У тебя есть все, что тебе необходимо. Есть дом, какой ты  сама
хотела иметь, автомобиль, который ты сама выбрала,  прислуга,  которую  ты
можешь выгнать, сплетни,  какие  любишь.  Одеваешься  великолепно.  Живешь
полной жизнью. Всем все рассказываешь чрезвычайно остроумно и авторитетно.
Твои приятельницы боготворят тебя, ты сама это говоришь. Люди оглядываются
на тебя на  улицах.  Ты  превосходно  знаешь,  что  в  Англии  Летиция  не
находится постоянно со мной. Я не вижу ее и раз в месяц. Она в школе, а на
каникулы ездит домой, в Саутгемптон. В глубине души ты  прекрасно  знаешь,
что всю эту историю ты попросту высосала из пальца. Зачем ты это  сделала?
Чего ради?
   Она слушала меня с необычайным терпением. Сидела, опираясь  о  подушки,
оплетя руками приподнятые колени, упиваясь своими обидами. Впервые тогда я
увидел с такой четкостью, что ее худое и некогда  довольно  красивое  лицо
уже съедено косметикой, а морщинки вокруг огорченного рта углубились.
   - Ненавижу тебя, - сказала она.
   И добавила:
   - Ненавижу и в то же время люблю. Почему? Не знаю... Но ты... Разве  ты
хоть  когда-нибудь  любил  меня?  Да  никогда!  Я  ведь  не   слепая.   Ты
прикидывался. Ты использовал меня. Но, если ты меня  не  любил,  зачем  ты
взял меня? Я рванулась в твои объятия, не раздумывая и не ставя условий...
   Я не отвечал ни слова. Перебрал в памяти подробности  этой  капитуляции
Долорес. А она  тем  временем  продолжала  импровизировать  историю  своей
жизни.
   - Ты схватил меня, как неразумный ребенок хватает красивую  игрушку,  -
схватил и сломал. Прежде чем мы познакомились, у  меня  была  среди  людей
своя слава. Да, у меня она была, ты не можешь этого отрицать. Все обращали
внимание на необычайную живость моего ума. На мои  таланты.  У  меня  было
легкое перо, и  говорить  я  умела  так,  что  постепенно  все  за  столом
умолкали.
   Ни у кого недоставало отваги соперничать со мной.  Я  подавала  большие
надежды. У меня был декламаторский талант, и не только  декламаторский,  я
уже могла читать лекции. И вдобавок - я была  принцесса.  Соотечественница
Клеопатры.  Не  такая,  как   ваши   занудливые   британские   королевские
высочества! Женщина, которая умела одеваться с нескончаемым шиком. И в  то
же время - женщина, играющая заметную роль в искусстве,  в  литературе.  У
меня были любовники, которые по-настоящему меня любили. Они  действительно
любили меня, милый Стини. Они ни в чем не могли мне отказать.  Каждый  мой
каприз был законом. Жизнь улыбалась мне. Если бы ты  захотел  мне  помочь,
даже здесь, в Париже, я могла бы создать салон. Вопреки тебе. Я  могла  бы
влиять на государственных деятелей. Я, пожалуй, могла бы иметь влияние  на
какого-нибудь диктатора. И вдруг - втюрилась в тебя! Сначала, да,  сначала
это был только каприз, а потом - влюбленность. Это как у Шекспира. Да.  Ты
- Основав Ты - увалень Основа! Хитрый Основа! Расчетливый. Бесчувственный,
как чурбан. Что я могла поделать с тобой? Ведь ты был настолько  туп,  что
не мог даже оценить, какую женщину ты держишь в объятиях! От всего, что  я
говорила, от всего, чем я была, ты всегда отделывался своей издевательской
усмешечкой. Ты растоптал мою молодость! Погубил мою жизнь!
   Я  стоял  молча,  неподвижно,  руку,  в   которой   сжимал   изорванную
фотографию, сунул в карман.
   - Ты тугодум,  ты  неотесан.  Ты  невежа,  хотя  издаешь  книжки.  Хотя
завлекаешь и  грабишь  бедных  авторов.  Вот,  например,  этот  несчастный
Фоксфильд. Обшарпанный, безропотный. Разве дело только в том, что со  мной
ты всегда был туп и неловок. Ничего иного ведь и нельзя  было  ожидать  от
англичанина да вдобавок ко всему еще  и  торгаша.  Сперва  это  меня  даже
немножечко забавляло. Это было как соус пикан. Когда-то мне это нравилось.
Но в тебе есть нечто сатанинское, какая-то  извращенность.  И  постепенно,
день за днем, я узнавала тебя и знаю теперь, каков ты  на  самом  деле.  У
тебя нет моей деликатности. Даже следа ее нет! И это чувственное животное,
да притом еще злобное, растоптало все мои иллюзии. С некоторых пор на лице
твоем какое-то выражение жестокости. Даже ты, должно  быть,  способен  его
разглядеть - в зеркале. Ты все больше становишься самим собой. Я прекрасно
слышу, я все вижу, от меня ничто не укроется. Не  спрашивай  меня,  как  и
откуда, - хватит с тебя, что я все знаю. Да, милый Стини, знаю. Ты  всегда
был для меня открытой книгой, а теперь сделался совершенно  прозрачным,  я
вижу тебя насквозь.
   Когда ты вошел сюда, Стини, ты сам  сказал,  что  так  дольше  быть  не
может. Я тоже об этом думала, когда ты  прятался  там,  наверху,  в  своей
комнате, чтобы строчить тайком письма к своим английским любовницам. Но  у
меня  ясный  латинский  ум,  латинское  чувство  реальности,  и  я  должна
позаботиться о своей собственной жизни...
   (Она говорила все это прошлой ночью...)
   Я должна позаботиться о себе... Моя влюбленность в тебя  исчезла.  Fini
[кончено (франц.)]. С меня довольно. Никогда уже с этой минуты я не  стану
обращать внимания на твои желания, на твои планы, на твое благополучие.  Я
не буду уже мучиться, хлопоча по хозяйству, чтобы тебе угодить. Я не  буду
пререкаться с прислугой ради того, чтобы тебе  жилось,  как  у  Христа  за
пазухой! Окончилось мое рабство. Я порываю со всем  этим.  Отныне  я  буду
заботиться только о себе. Долорес для Долорес. У  меня  от  природы  ясная
голова и  масса  энергии,  а  теперь  я  стану  еще  вдобавок  беспощадной
эгоисткой, женщиной, лишившейся всех иллюзий. Это ты  натворил,  Стини.  Я
буду теперь использовать положение твоей законной жены. Я  буду  тверда  и
блесну в твоем мире. Слишком долго ты держал меня в тени,  душил  все  мои
порывы. Я уже все  обдумала.  Все  до  мельчайших  подробностей.  Поеду  в
Лондон, поселюсь в твоей квартире и наведу там свои порядки! Увидишь,  как
запляшут твои заспанные, неряшливые  английские  лакеи!  Я  преподам  урок
морали и приличия твоим английским хахальницам.  Я  покажу  этим  светским
дамам, которые задирали передо мной нос,  потому  что  не  могли  со  мной
сравниться! Потолкую с ними по душам! Буду отвечать на телефонные  звонки:
простите, мадам, но здесь уже больше не холостая квартира.  Миссис  Уилбек
вернулась к себе домой, и вы можете встречаться здесь с ней, если  хотите.
Я устрою шикарный коктейль и  приглашу  всех  этих  дамочек.  Пусть  тогда
попробуют смеяться надо мной.
   Нет, слушай меня, Стини, и не перебивай, потому что  я  буду  вынуждена
поднять голос, и тогда могу и вовсе расхвораться. Говорю  тебе  совершенно
спокойно, что намерена сделать. Не выводи меня лучше из равновесия. Раз  я
сказала, что все это сделаю, так, значит, и будет.
   Но я вовсе не перебивал ее. С величайшим напряжением мысли я застыл над
ней, ибо никогда прежде она не обнажала передо мной столь откровенно  свою
натуру и свои побудительные мотивы.  Я  стоял  у  ее  постели,  а  Долорес
произносила свой монолог, и щеки ее вдохновенно пылали.
   Было ясно, что она повторяет заранее заученный урок. Должно  быть,  она
уже с давних пор вынашивала в голове эти планы. Я видел, как они созревали
в ее мозгу. Так выглядели наши взаимоотношения в  ее  истолковании.  Таким
способом она сумела найти оправдание для всех своих настроений и  порывов.
Все, что она говорила, было до того фантастично, что я даже задумался  над
тем, что, наверно, и я  сам,  излагая  события,  неизбежно  отклоняюсь  от
истины. Но думаю, я все-таки ближе к истине, чем она.
   Долорес продолжала развертывать передо мной свои планы на будущее.  Она
вещала тоном непоколебимой решимости. И все-таки это были мечтания,  пылко
воплощаемые в явь порывы ее сердца, ее излюбленная поза.  Безусловно,  она
не собиралась осуществить всех этих замыслов, но могла отравить мне жизнь,
пытаясь осуществить хотя бы самую малую их часть.
   - Да, Стини, - говорила она дальше, вздымая ввысь  тонкий  указательный
палец,  увенчанный  пурпурным  ногтем.  -  Перед  тобой  теперь   женщина,
исцелившаяся от иллюзий. Я буду безжалостна. Безжалостна. Использую против
тебя все свои права. Ты мой муж. Спасибо за эту честь, но не думай, что  я
отрекусь хоть на йоту от привилегий, которые мне положены, как твоей жене.
Я обращу против тебя все,  что  когда-либо  от  тебя  получила,  использую
каждую твою уступку. Приеду  в  Лондон  официально  и  с  шумом.  Меня  не
остановят неудобства морского путешествия. Я вытерплю и это. Вот уже три с
половиной года я не была в Англии. Я не буду отходить от тебя ни  на  шаг.
Постараюсь,  чтобы  в  "Таймс"  появилось  сообщение,  что  миссис  Уилбек
вернулась в Англию "после продолжительного пребывания за  границей".  Если
все это потребует расходов, я сделаю долги от твоего  имени.  Я  уж  сумею
устроить, чтобы за тобой хорошо следили и сообщали мне обо всем. Я  выведу
на чистую воду весь твой лондонский гарем! Извлеку на свет божий всех этих
дамочек, которых ты прятал по углам.  Если  они  замужем,  я  буду  писать
мужьям. Меня не очень огорчит, если из-за  этого  начнутся  бракоразводные
процессы. А твою мерзкую дочку - да, да, мерзкую, грязную,  развратную!  -
выгоню прочь из твоей жизни.  А  если  ты  будешь  сопротивляться,  устрою
громкий  скандал.  Величайший  ужас  для  англичанина:  шум,  огласка!   С
достоинством  покину  твой  дом.  Переберусь  в  Клэридж.   Все   разводки
перебираются в Клэридж, правда? Во всяком случае, поселюсь в одном из этих
шикарных  отелей.  Дам  интервью  журналистам.  Чем  упорней   будешь   ты
защищаться, тем беспощадней я буду.  Весь  Лондон  заговорит  о  тебе.  Ты
стоишь теперь в тени, незамеченный,  но  я  вытащу  тебя  за  ушко  да  на
солнышко! Можешь мне поверить, уж это будет скандал так скандал!  Да,  да,
мой бедный, мой упрямый Стини. Ты этого заслужил. Меня ничто не остановит,
на весь Лондон будет скандал!
   Так все и будет, Стини. Без всякой пощады. Ты  упустил  свой  последний
шанс в минуту, когда мы приехали сюда. День-два мне казалось,  что  все  у
нас теперь будет, как в самом начале. Но потом  ты  стал  против  меня  на
сторону этой прокаженной старухи, которая выдает  себя  за  баронессу,  на
сторону этой скаредной  англичанки  с  картофельным  рылом  -  почему  эта
идиотка не красится? Ты стал на сторону прислуги и этих  людишек,  которые
заняли у нас под самым носом столик в столовой. Так же как  прежде,  когда
была история с этими несносными Беньелями. Вечно одно и то  же.  Вечно  ты
против меня. Вечно!
   Она смотрела перед  собой  широко  раскрытыми  глазами,  и  так  как  я
продолжал молчать и не шелохнулся, она повторила еще раз:
   - Вечно против меня... Ох, как я  тебя  ненавижу,  ненавижу,  ненавижу!
Никогда я не могла пробудить в тебе истинную страсть, никогда. Если бы  ты
хоть раз в нашей совместной жизни заплакал! Но теперь-то наконец я из тебя
что-нибудь выжму - пусть это будет только ненависть, или хотя  бы  злость,
или жестокость. За  все  это  сам  себе  будешь  благодарен!  Моя  доброта
исчерпана. Я покончила с любовью уже навсегда. Теперь я  буду  ненавидеть!
Что бы ты теперь ни сделал, сомневаюсь, чтобы я смогла еще простить  тебя.
Отныне я твой враг. Теперь мы в состоянии войны. Я хочу  тебя  уничтожить,
Стини, хочу тебя разорить и сделать всеобщим посмешищем, хотя бы мне самой
это недешево стоило. Хочу причинить тебе боль, больше всего  жажду,  чтобы
ты страдал.
   Великий боже, как я ненавижу тебя, Стини, как я ненавижу тебя! Если  бы
ты мог заглянуть в глубь моего сердца в эту минуту,  даже  ты  содрогнулся
бы. Погоди только, вернемся в Англию! Увидишь, как я обойдусь с этой твоей
дегенеративной,  ублюдочной  дочкой,  с  этой  панельной  тварью,  с  этой
жеманной соплячкой. Она получит по заслугам. Да неужели ты сам не  видишь,
какая она? Даже на этой фотографии...
   Она исторгла из себя эти распаленные ненавистью слова почти радостно. И
вдруг остановилась на полуфразе  и  взглянула  на  меня.  Быть  может,  ее
поразило в конце концов, что я  так  покорно  слушаю.  Обычно  я  пробовал
прервать лавину ее красноречия или выходил из комнаты. Видимо, она  хотела
убедиться, все ли, что она говорила, дошло до моего сознания.  Она  должна
была при этом в моем  молчании  заметить  какой-то  совершенно  новый  род
опасности, ибо я внезапно понял, что Долорес испугалась. Понятия не  имею,
что она увидела в моем лице. Полагаю, что  лицо  у  меня  было  совершенно
бесстрастное.
   Оскорбления замерли на ее  устах,  и  она  умолкла,  а  глаза  ее  были
прикованы к моим глазам. На мгновение  мы  застыли.  Смотрели  друг  другу
прямо в глаза - и молчали.
   В какой-то миг лицо Долорес внезапно изменилось, его  исказили  боль  и
страх. Она схватилась за бок.
   - Какая боль, - крикнула, -  какая  боль!!  Ты  всегда  меня  до  этого
доводишь. Ох, я этого не вынесу, если бы у тебя  так  болело!  Если  бы  я
могла  заставить  тебя  почувствовать,  какая  это  адская  боль!  Это  ты
отравляешь мою кровь. Это из-за тебя у меня снова приступ.  Ужасная  боль!
Дай  мне  быстро  семондил,  скотина.  Не  злорадствуй,  ты,  садист!  Две
крохотных таблетки, Стини, развести в воде. Две  крохотных  таблетки.  Ох,
какое это волшебное средство!..
   Она пила.
   - М-м-м...
   Я наклонял стакан.


   2

   На следующее утро Мари вошла с чашкой кофе в комнату  своей  госпожи  и
застала Долорес раскинувшейся поперек постели. Одеяло было сброшено набок.
Долорес, казалось, мирно спала. Мари поставила поднос  и  потрясла  ее  за
плечо. Но Долорес уже не могла проснуться.
   Тогда Мари заметила на столике рядом с подносом тюбик из-под семондила.
Тюбик был пуст. На столике стояли еще пустой  стакан,  графин  с  водой  и
электрическая лампа.
   Все эти подробности Мари заметила очень  точно,  прежде  чем  ее  нервы
сдали и она решилась поднять крик и устроить драматическую сцену.
   Сразу же на месте происшествия появился коридорный, который  перед  тем
принес Мари с кухни кофе, горничная и супруги Юно. Хозяева были  изумлены,
потрясены и поражены, но  прежде  всего  озабочены  тем,  чтобы  никто  из
постояльцев отеля не доведался о происшедшем. Они  заперли  двери  комнаты
Долорес и быстро оценили ситуацию.  Мадам  Юно  распорядилась,  чтобы  тут
никто ни к чему не прикасался.
   Потом все они на цыпочках прошли по коридору и по  лестнице  наверх  ко
мне, чтобы сообщить о несчастье. А потом" все вместе со мной  вернулись  в
комнату  Долорес,  как  дети,  которые  бегут   следом   за   кукольником,
представляющим похождения Панча и Джуди.
   Когда я подошел к постели Долорес и убедился, что  тело  ее  мертвое  и
холодное, а потом отступил на несколько шагов, глядя на умершую, я  ощущал
на себе испытующие взгляды. Я, как говорят кинематографисты,  был  в  этот
момент довольно, а то  и  совсем  невыразительным,  но  ведь  на  то  я  и
англичанин. Первая прервала молчание Мари.
   - Мадам чувствовала себя вчера вечером очень несчастной, - сказала она.
- Очень огорчилась, что мсье не пришел пожелать ей спокойной ночи.
   Я молниеносно собрался с мыслями.
   Если я оставлю всех в убеждении, что я не видал накануне  вечером  свою
жену, то я смогу избежать многих неприятных  вопросов,  а  может  быть,  и
подозрений.
   Но в этот миг я  подметил  во  взгляде  Мари  какой-то  блеск,  который
склонил  меня  немедленно  отбросить  первое,  трусливое  и   безрассудное
побуждение.
   - Я пожелал ей  спокойной  ночи,  -  заявил  я.  -  Я  почти  наверняка
последним был вчера вечером в этой комнате. Я писал допоздна, и  Мари  уже
ушла к себе. Должно быть, было уже сильно за полночь.
   Нотка разочарования прозвучала в  голосе  мадам  Юно,  которая  тут  же
отозвалась:
   - Да, я слышала, как вы входили.
   Мне кажется, что мадам Юно какой-то миг надеялась сказать это позднее и
при более драматических обстоятельствах.
   - Мадам Юно и ее супруг, безусловно,  лучше  всех  знают,  что  следует
теперь предпринять, - сказал я.  -  Нужно  пригласить  врача  и  комиссара
полиции. Я полагаю, что все в этой комнате должно остаться как есть.
   Оказалось, что мадам Юно уже позвонила комиссару полиции и доктору.
   Мсье Юно  стал  перед  запертыми  дверьми  и,  побуждаемый  к  действию
энергичными взорами своей супруги, заявил:
   - Никто из постояльцев не должен узнать о  том,  что  здесь  произошло.
Таково правило. В особенности вы, - обратился он к Мари, - должны молчать.
Если окажется необходимым, вы скажете просто, что больна и  беспокоить  ее
нельзя. Вы поняли меня? Больна - и все. Даже вашему шоферу - ни  слова.  А
вы, Матильда? А вы, Огюст? Ни слова. Полное молчание. Огюст пускай  сейчас
же сойдет вниз и проводит сюда господ Добрэ  и  Донадье,  как  только  они
прибудут.
   Он отпер дверь,  чтобы  выпустить  Огюста,  осмотрел  при  этой  оказии
коридор и вновь запер двери.
   - Это ужасный удар для меня, - сказал