юмэре.  Он  неторопливо  осушал
полотенцем волосатые грудь и спину, а порой прерывал  это  занятие,  чтобы
получше сосредоточиться. Ни за какие коврижки  он  не  хотел  принять  мой
тезис о преобладании в жизни счастья, тезис, который поразил меня в  Ренне
как внезапное откровение. Фоксфильд рассуждал, что, по природе  вещей,  на
просторах бесконечно долгого  времени  счастье,  быть  может,  значительно
преобладает  над  несчастьем,  но  этого  нельзя  утверждать   как   нечто
неизбежное или  само  собой  разумеющееся  применительно  к  какому-нибудь
отдельно взятому отрезку времени или к какому-нибудь биологическому виду.
   Большинство  существующих  видов  должно  быть   "относительно   хорошо
приспособлено" к условиям, ибо в противном случае они давно бы  исчезли  с
лица земли. Средним особям  такого  относительно  хорошо  приспособленного
вида  живется  неплохо,  в  меру  их  собственных   потребностей.   Особям
слабейшим, которым суждено погибнуть в борьбе  за  существование,  живется
худо. Таков всеобщий закон природы, и  с  этим  приходится  считаться.  Но
жизнь слабейших существ обычно коротка, их страдания не длятся долго. В то
же время особи, лучше приспособленные, живут дольше, и в жизни их  гораздо
больше приятных мгновений.
   - Жизнь не терпит боли, - говорил Фоксфильд. - Иначе она  не  могла  бы
продолжаться. Боль - это сигнал природы,  призывающий  к  мятежу.  Природа
дает животному понять: "Так  дольше  быть  не  может!"  Животное  бунтует,
противится страданию и становится перед выбором: умереть или выздороветь.
   Что же касается человека, - говорил Фоксфильд, выныривая из  сорочки  и
демонстрируя мне беспристрастное лицо Науки, - что  касается  человеческих
несчастий, то, по-моему, здесь действуют те же законы.
   Теперь он стал надевать штаны; однако он был до того  погружен  в  свои
мысли, что натягивал их задом  наперед  и  обнаружил  свою  ошибку  только
тогда, когда не сумел найти  пряжки  подтяжек  в  положенном  месте.  "Вот
дьявольщина!" - пробурчал он и принялся  исправлять  ошибку.  В  тот  миг;
когда случилась эта неприятность, я как раз  собирался  спросить  его,  не
считает ли он  возможным,  что  некоторые  человеческие  существа  находят
особое счастье в усердном причинении себе несчастий. При этом  я  думал  о
порою совершенно непостижимых  для  меня  поступках  Долорес.  Но  зрелище
Фоксфильда, единоборствующего с собственными штанами, так меня  захватило,
что я забыл на минуту об этой проблеме. Особенно  интересным  был  момент,
когда обе его ноги очутились в одной штанине. Одевшись наконец  надлежащим
образом, он уселся  на  скале,  откинул  со  лба  прядь  волос,  строптиво
падающих на серьезные очки, и продолжал прерванное рассуждение.
   - Видишь ли, уже в самых исходных принципах я не согласен с  Пэлеем,  -
сказал он.
   - С Пэлеем?
   Он напомнил мне, что Пэлей начинает свои "доказательства" утверждением,
что мир, несомненно, был сотворен для счастья живущих в нем. Значит, Пэлей
был того же мнения, что и я.
   -  Культурный  человек  конца  восемнадцатого  столетия  верил  в   это
беспрекословно, - сказал Фоксфильд. - Для Пэлея это было очевидностью,  не
подлежащей обсуждению. Но правда  ли,  что  в  жизни  существ,  достаточно
приспособленных к условиям, преобладают мгновения счастья?
   Фоксфильд,  сидя  на  кремнистом  пляже,  как   арбитр   от   биологии,
постановил, что это истинная правда. Действительно,  жизнь  многих  хорошо
приспособленных видов - это  бесконечная  цепь  убийств,  но  это  еще  не
значит,  что  она  неприятна.  Возьмем,   к   примеру,   лягушку.   Тысячи
головастиков гибнут, прежде чем крохотный лягушонок избавится от хвоста  и
выскочит из воды на бережок. Из множества лягушат, в свою очередь,  гибнут
сотни, и только бесконечно малое число их достигает зрелого  возраста.  До
тех пор, однако,  пока  на  голову  им  не  обрушится  какой-нибудь  удар,
существа эти  ведут  вполне  приятную  жизнь.  Именно  эта  беспечность  и
приводит их к гибели. Но, вещает Фоксфильд, смерть только  тогда  является
несчастьем, когда о ней думают заранее.  А  изо  всех  тварей  земных  кто
думает о ней, кроме человека?
   - Каковы важнейшие  элементы  несчастья?  Боль,  страх,  горе.  Но  они
проходят. Разочарование, подавление инстинктов... Подавление инстинктов, -
повторил Фоксфильд, как будто бы нащупав ключевую проблему.  -  Кто  может
быть несчастнее пса на цепи? - вопросил он.
   - Или птицы в клетке? - прибавил я.
   - А ведь это куда хуже,  чем  вивисекция.  Люди  вообще  преувеличивают
страдания, причиняемые вивисекторами, и недооценивают клеток и  цепей,  не
задумываются о жалком существовании комнатных собачонок, которые вынуждены
в течение всей своей жизни ежесекундно подавлять свои инстинкты...
   Мне вспоминался Баяр, любимец Долорес, посапывающий  в  объятиях  своей
госпожи, Баяр, который не знал иной жизни и потому не мог постичь истинных
причин своей тявкающей злобности.


   3

   Фоксфильд продолжал свои рассуждения. Если речь  идет  о  виде,  хорошо
приспособленном к среде, живущем в таких же самых условиях,  что  и  сотни
тысяч предшествующих поколений, то у нас есть все основания  предполагать,
что его нормальная жизнь протекает весьма приятно.  А  если  рассматривать
жизнь в целом, то большинство видов существует в областях  равновесия  или
также в условиях, изменяющихся  настолько  медленно,  что  живые  существа
успевают  приспособиться  к  новым  требованиям.  Это  говорит  в   пользу
преобладания счастья в истории сознательной жизни в прошлом.
   Все, однако, выглядит иначе в периоды, когда условия  среды  изменяются
слишком быстро. В таких случаях существующие виды оказываются недостаточно
приспособленными  к  требованиям  жизни.  И  только  исключительные  особи
сравнительно легко  справляются  с  обстоятельствами.  Возрастает  процент
банкротств и число особей, в большей или  меньшей  степени  подавленных  и
угнетенных. У нас есть все  основания  считать,  что  существование  вида,
вымирающего  или  испытывающего  внезапные  и  стремительные  модификации,
является в большинстве случаев чрезвычайно жалким.  Но  не  всегда.  Можно
одинаково легко вообразить себе угасание  видов,  сопряженное  с  болью  и
страданием, как и безболезненную гибель. Допустим, что  среда,  в  которой
живут  лягушки,  не  подвергается  ни  малейшим  изменениям,   но   только
появляется какое-либо новое животное, пожирающее лягушек, более  ловкое  и
более прожорливое, все лягушки могут пасть  жертвой  этого  животного,  но
каждая лягушка в отдельности до самого последнего своего  мгновения  будет
весело скакать, сослепу не замечая  гибели  своих  товарок  и  к  тому  же
начисто лишенная интереса к статистике и судьбам вида. Но допустим теперь,
что гибель явится не в образе нового пожирателя лягушек, а  как  изменение
условий среды. Ну, скажем, лягушки никак не смогут  найти  пригодного  для
них легкоусвояемого  корма!  В  таком  случае  вынуждена  страдать  каждая
отдельная особь. И весь вид тоже будет вынужден исчезнуть, и  исчезновение
это будет происходить самым болезненным образом.
   -  Слоны,  -  мимоходом  прибавил  Фоксфильд,  -  весьма  чувствительно
страдают газами. Они оглашают африканские дебри  звуками,  сопровождающими
деятельность  их  кишечника.  Путешественники  рассказывают,   что   после
слоновьего стада  остается  ужасающая  вонь.  Вряд  ли  это  -  врожденное
свойство организма слона,  скорее  всего  там,  в  джунглях,  должны  были
произойти какие-либо неблагоприятные перемены в их питании.
   В истории мира могли случиться эпохи  исключительных  географических  и
климатических  катастроф,  и   тогда   большинство   биологических   видов
оказывалось  неприспособленным  к   новым   условиям;   существование   их
становилось  жалким,  все  живые  существа  страдали  и  мучились,  дышали
непривычным для них воздухом,  передвигались  по  территории,  чуждой  им,
поглощали неудобоваримую пищу.
   - А теперь вернемся к человеку,  -  сказал  Фоксфильд  и  на  мгновение
замолк.
   - Ни одно живое существо, кроме человека, не обладает сознанием смерти.
Среди всех существ, живущих на  земле,  один  только  человек  знает,  что
должен умереть. С точки зрения  отдельной  личности,  каждая  человеческая
жизнь завершается катастрофой, и это обстоятельство  отбрасывает  тень  на
все дни человека.
   Я заметил Фоксфильду, что мало кто думает об этом. Обыкновенно  человек
старается  избегать  подобных  мыслей,  интересуясь  другими   делами.   А
большинство тех, кого терзает мысль о смерти, находит прибежище,  веруя  в
бессмертие души... Ну, конечно, не все.
   - Человек... - Фоксфильд, казалось, мысленно  взвешивал  мои  слова,  -
человек и  впрямь  одарен  величайшей  способностью  вытеснять  из  своего
сознания неприятные для него факты и мысли.  Он  умеет  отстранять  мысли,
неприятные или нелестные для себя. Но что, однако, творится в глубинах его
подсознания? Не гнездится ли там подавленная  тревога?  Разве  большинство
людей в глубине души не обеспокоены?
   Дайте человеку достаточно времени, причем ему  не  нужен  столь  долгий
срок,  как  животному,  ибо  человек  приспосабливается  умственно,  а  не
органически;  дайте  человеку  время,  и  он  приспособится   к   наиболее
невероятной перемене условий. Но какое-то время ему  все-таки  нужно,  ибо
жизнь теперь идет  так  быстро,  что  даже  грандиозная  приспособляемость
человека оказывается недостаточной. Знания и  могущество  человека  растут
быстрее, чем его житейская  мудрость.  В  прошлом,  когда  пробуждающемуся
человеческому разуму открылась истина о  неизбежной  смерти,  человечество
могло выпестовать мечту о бессмертии. Всякая жертва  и  унижение,  которые
человек должен был вынести по мере развития общества  -  ибо  вся  история
человеческих обществ - это история ограничений, -  принесли  ему  какое-то
утешение и какую-то духовную компенсацию. Европейская цивилизация, которая
достигла  вершины  в  восемнадцатом   столетии,   развивалась   достаточно
медленно, чтобы человеческие умы могли приспособиться к происходящим пере"
менам. Это была цивилизация домоседов, по нашим меркам - ограниченная,  но
она приносила немало удовлетворения. В  этом  мире  прошлого  совершались,
конечно, какие-то преступления и жестокости, это  были  как  бы  пурпурные
пятна  и  синие  полосы  на  светлом   фоне,   но   они   удерживались   в
соответствующей пропорции. Они прерывали ритм этой  цивилизованной  жизни,
однако не меняли  его.  Цивилизация  расцветала  все  пышней,  но  в  этом
расцвете таились уже зачатки разложения. Она породила замки и усадьбы, где
поначалу от праздности и безделья зародился интерес к  науке;  цивилизация
эта терпела и поддерживала королевский спорт - войну - и,  таким  образом,
подготовляла собственную гибель.
   Я рассказал  Фоксфильду  о  том,  как  в  Ренне  обнаружил  превосходно
сохранившееся  семнадцатое  столетие  и  сколь  приятной  показалась   мне
тамошняя жизнь.
   Фоксфильд возразил мне, что и вообще человеческое существование на всем
пространстве от Китайской стены до самого Сан-Франциско все еще  течет  по
руслу,  проложенному  традициями  семнадцатого  века.  Большинство   людей
продолжает питать привязанность к покою  домашнего  очага,  придерживается
понятий  верноподданности  и  общепринятой  морали.  Их  идеалом  все  еще
является  скромный  труд,  умеренные   усилия,   бережливость   и   личное
преуспеяние.  Сугубо  воздержанные  приватные  утехи,   учтивые   светские
взаимоотношения,  постоянное  мелочное,  но  елико  возможно  сдерживаемое
соперничество  -  вот  мирок  этого  большинства.   Взаимное   перемывание
косточек. Повседневные радости. Локальные интересы. Человечество  все  еще
находит удовольствие в делах  не  слишком  разнообразных  и  не  чрезмерно
важных.  Люди  сумели  вырвать  у  смерти  ее  жало,  не   утруждая   себя
размышлениями о неизбежной кончине  и  доверяя  утверждениям  священников.
Соборование - это великолепное изобретение для тех, кто хотя  и  опечален,
но остается жить.
   - Это не самый худший образ жизни, отнюдь не  самый  худший,  -  сказал
Фоксфильд, - но человек уже получил предупреждение об увольнении. И расчет
последует  спустя  недолгий  срок.  Судьба  дарует   теперь   человечеству
существование  более  достойное,  более  совершенное  и  в  более  широком
масштабе, - продолжал он мгновение спустя. - Это вполне очевидно.  Человек
уже умеет летать, быстро переносится из одного края земли в другой,  видит
и слышит все, что  делается  на  нашей  планете,  удовлетворяет  все  свои
потребности, прилагая для этого все меньшие усилия, и так будет,  пока  он
не станет наконец лицом к лицу с призраком праздности, пока он не заметит,
что становится  совершенно  ненужен  -  даже  себе  самому...  Вот  каково
положение вещей!
   - Мы подорвались на собственной мине, - заметил я машинально.
   Фоксфильд минутой молчания выразил свое неудовольствие, ибо он  терпеть
не мог избитых фраз даже в устах издателя, к  которому  ему  следовало  бы
подольститься. Потом он опять подхватил нить беседы.
   Человек, говорил он, должен либо сознательно приспособиться  к  новому,
более широкому, значительно более выматывающему и опасному  образу  жизни,
который он  сам  же  себе  создал,  либо  род  человеческий  распадется  в
результате некоей многостепенной биологической катастрофы. Быть может,  он
распадется  на  антагонистические  виды,  на   охотников   и   жертв,   на
паразитирующих владык и  трудящихся  рабов,  а  может  быть,  низвергнется
внезапно в бездну и погибнет. Исключено только, чтобы он  мог  задержаться
на месте и остаться таким, как сейчас.
   Фоксфильд много распространялся на эту тему. Жаль, что я не могу  здесь
передать всех его слов, всего потока звуков, который  их  сопровождал;  не
могу  изобразить  здесь   его   серьезности,   его   очков,   его   пышной
серовато-седой шевелюры, как бы принимающей  участие  в  нашей  беседе,  а
иногда устраняющейся, когда ветер сдувал клок волос со лба. В истолковании
Фоксфильда человек выглядел как  неумелый  всадник  на  ошалелом  скакуне;
наездник-любитель сперва был слишком беспечен, а  потом  слишком  испуган.
Конь к тому же не был уже  обычным  конем,  он  превратился  в  чудище  из
ночного кошмара, в чудище, которое, ощетинившись остриями шипов и  штыков,
гневно кололо сквозь седло несчастного всадника.
   - Старый  общественный  строй,  -  пророчествовал  Фоксфильд,  -  будет
разрушаться и  погрузится  в  хаос,  который  может  предоставить  или  не
предоставить  место  новому  творению.  Нет  ни   малейших   биологических
прецедентов, которые позволили бы предвидеть  возможный  исход,  поскольку
ограниченный,  но  неистребимый  человеческий  разум   превращает   судьбу
человека в нечто единственное в своем роде. Однако, - сказал  Фоксфильд  с
беспристрастием ученого, -  существуют  все  условия,  делающие  возможным
великое и почти всеобщее несчастье. Вот это, - и  Фоксфильд  поднял  руку,
как будто демонстрируя мне какой-то мелкий  экземпляр  необычайно  редкого
вида, - вот это мир, а его механизм, изобретенный  нами  самими,  требует,
чтобы мы этот мир либо сплотили воедино, либо разбили вдребезги; но  чтобы
сделать это и самим приспособиться к новым условиям, надо уничтожить целые
классы, играющие выдающуюся роль, национальную  и  социальную.  Эти  люди,
которых  надлежит  заменить  другими,  наверно,  не  захотят   добровольно
воспринять уроки  нового  времени  или  же  исчезнуть.  Наверно?!  Скорее,
наверняка! Они поднимутся  на  борьбу.  Обретут  в  этой  борьбе  источник
романтической гордости. Будут наносить и получать  раны.  Видишь  ли,  они
будут  сопротивляться  не  только  неизбежному  приспособлению   к   новым
условиям, но также массовому мятежу тружеников,  которых  механизм  нашего
мира лишит работы и  наделит  опасной  праздностью.  Вот  чего  они  будут
бояться, и  небезосновательно.  Вот  в  лицо  какой  опасности  они  будут
смотреть.  В  этом  будет  для  них  самое  главное.  Они  могут  проявить
неожиданное упорство и использовать не поддающуюся учету часть нашей  мощи
и техники для собственной защиты и уничтожения  мира.  И  впрямь  они  уже
делают это.
   Естественно, личности умирают, умирают целые поколения и уносят с собой
в могилу свои предрассудки и страсти. Смерть работает  на  прогресс.  Есть
среди нас люди, которые силятся привить молодому поколению новые идеи.  Ты
принадлежишь к их числу. Но действительно ли ты проникаешь в душу молодых?
Видишь ли, времени осталось немного.
   Механизация, видишь ли,  постоянно  уменьшает  количество  необходимого
труда  и  тружеников,  в  то  время  как  на  нынешней  ступени   развития
большинство людей способны только к физическому труду.  Каким  образом  мы
сможем внезапно переделать этих людей, чтобы они смогли жить иначе? И  что
другое должны они делать? Ты  скажешь  мне:  нужно  обучать  их.  Но  чему
обучать? Какова будет новая мировая экономика, каковы будут новые  функции
человека?  Еще  сто  лет  тому  назад  крестьянская   сельскохозяйственная
продукция была абсолютно необходимой; сегодня это не так, но упрямый мужик
остался реальным и непреложным фактом. Перед нами, с одной стороны, классы
совершенно излишние, упершиеся на своем, а с другой стороны - массы  также
излишние, избытки  людей  в  промышленных  районах  и  избыток  обнищавших
крестьян, цепляющихся за свои клочки земли всюду, где земля  хочет  что-то
родить.  Эти  массы  и  эти   крестьяне   не   располагают   покупательной
способностью либо утрачивают ее все больше, в то  время  как  аппетиты  их
растут и горечь  углубляется.  Человек,  лишенный  работы,  несчастлив,  а
нередко и опасен. Уж не истребить ли всех непроизводительных? Но они будут
бесконечно несчастливы, если даже мы дадим им  средства  к  существованию.
Как видишь, что-то тут надо делать.
   Прогресс  науки  и   техники   не   только   устранил   потребность   в
многочисленном  населении,  но  и  победил  громадную  детскую   и   общую
смертность, которая регулировала  некогда  народонаселение  земного  шара.
Даже если прирост человечества прекратится, даже если число  людей  начнет
уменьшаться, останется все-таки избыток ненужных существ.  Это  отнюдь  не
проблема абсолютных чисел, а проблема пропорции. Чем меньше  потребителей,
тем меньше нужно работы. Детей уже и теперь считают лишними, а  в  будущем
они будут все менее и менее желанными и, значит, все больше будет  женщин,
ненужных ни в качестве матерей, ни в качестве хозяек дома, ни  в  качестве
женщин в высоком и благородном смысле этого слова. Подавление и  искажение
наиболее существенных инстинктов будет тогда обычным жребием  женщины.  По
сути дела, с точки зрения сохранения вида половое влечение  женщины  очень
слабо, недостаточно развито. На животной стадии развития  было  достаточно
похоти; женщина наших дней жаждет чего-то большего. Быть может, искушать и
опустошать мужчин, но существуют пределы искушения этих легковозбудимых  и
столь же легкоисчерпывающихся самцов.  Столь  же  легкоисчерпывающихся,  -
повторил он с заметной ноткой сожаления в голосе. - Итак, перед женщиной в
еще  большей  степени,  чем  перед   мужчиной,   открывается   перспектива
существования  праздного,  пустого,  бесцельного,   лишенного   настоящего
смысла.
   Кошмар  нашего  мира,   -   прибавил   Фоксфильд,   -   это   ненужная,
неудовлетворенная женщина. Она омрачает небо.
   С минуту я силился припомнить, говорил ли я ему когда-нибудь о Долорес,
но следующая его фраза меня успокоила.
   - Ты, - говорил Фоксфильд, - с  твоим  природным  оптимизмом,  с  твоим
здоровым чутьем, которое позволяет тебе точно оценивать, какие книги будут
иметь спрос, ты, с твоим призванием к воздействию на умы посредством книг,
учебников, энциклопедий и тому подобного, ты  скажешь  мн