та,  который  только   что   провернул
волшебное мероприятие, - пришлось бы мне ответить, - и возносится на небо,
демонстрируя пустые руки. А  засим  собравшиеся,  абсолютно  не  испытывая
внутренней потребности воскресения из мертвых,  потихоньку  расходятся  по
домам...
   Как бы мне хотелось взять апостола Павла с собой в Плугастэль, показать
ему там распятие, охватить взором вместе с ним всю христианскую легенду  и
проверить, многое ли он _узнает_.
   - Что это еще за  "Евангелия",  ты  на  них  все  время  ссылаешься?  -
осведомился бы он. - Я о них не слыхал.
   Мне кажется, что большинство христиан было бы  возмущено  сверх  всякой
меры, если бы им сказали, что апостол Павел никогда  не  читал  Евангелия.
Такое  же  возмущение  вызвал  бы  тезис,  что   Шекспир   позволил   себе
пародировать апостола Павла в  совершенно  недвусмысленной  и  фамильярной
манере в монологе пробудившегося Основы. Мы никогда об этом не говорим. Но
мне не хочется превращать апостола Павла в неприкасаемого святошу. Он  был
для этого чересчур хорош. Если бы христиане  захотели  прочесть  Священное
Писание с меньшим пиететом, но зато более вдумчиво, их  взгляды  стали  бы
куда ясней! Когда Мэтью Арнольд хотел привить англиканцам интеллектуальные
интересы, он сослался на апостола Павла. Кто еще из отцов  церкви  остался
столь живым по прошествии стольких веков?
   Но в Плугастэле апостол Павел широко раскрыл бы глаза.
   Я вижу его коренастую кривоногую фигуру, как  ее  описывает  живший  во
втором веке автор "Деяний Павла", и я не в силах  противостоять  искушению
обрядить его в спортивный костюм и  нахлобучить  на  его  плешивую  голову
кепи-гольф, надвинув козырек на "немного выдающийся нос".
   Я несколько бестактно показал бы ему:
   - Вот твой друг, апостол Петр. А вот еще... А вон там тоже...
   - Да, да, - ответил бы он чуть нетерпеливо. -  Я  знал  Петра.  Отлично
знал его. Собственно, с ним одним из иерусалимской группы я и был  знаком.
Весьма рассудительный человек, с ним можно была иметь дело.
   И глаза  его  из-под  сросшихся  бровей  и  козырька  надвинутого  кепи
бесплодно  рыскали  бы  по  бесчисленным  каменным  изваяниям  и   наконец
обратились бы ко мне с укором.
   Но в Бретани очень мало свидетельств уважения к святому Павлу. Если  он
здесь где и появляется, то только под именем Сен-Поль,  как  святой  Павел
Аврелий, Поль Орельен, валлийский волшебник,  не  обремененный  какой-либо
умственной нагрузкой.
   Серая и зеленая Бретань, страна гладко  отшлифованных  гранитных  скал,
чрезвычайно старомодна; она горда красотами  прошлого,  и  она  совсем  не
думает о новом, невероятном и  неправдоподобном  мире,  которого  глаз  не
видел, о котором ухо не слышало; о мире, который еще и не снится людям;  о
мире, где все мы станем сочленениями  единого  тела...  Малоправдоподобно,
чтобы эти бретонцы подписались на мою  серию  "Путь,  которым  идет  мир",
впрочем, малоправдоподобно и то, чтобы они  принялись  за  чтение  писаний
апостола Павла.
   Мы оба тут представители современной мысли. И ни для одного из нас  нет
места в кельтских снах наяву.
   Но я слышу  уже  в  коридоре  шаги  Летиции.  Через  минуту-другую  она
постучится у моих дверей.
   -  Пора  пить  чай!  -  скажет  она.  -  Папуленька,  зверски   хочется
ча-а-а-ю...
   Я слышал эти  слова  уже  много  раз.  Мне  кажется,  что  она  некогда
придумала эту формулу и эту интонацию для Хуплера и по его вкусу.
   - Ча-а-а-ю...
   Страница кончается, а я ни слова не написал  о  том,  что  должно  было
стать главной темой сегодняшних признаний.
   Я должен был писать  о  том,  что  случилось  со  мной  недавно,  но  я
отклонился от темы. Я вовсе не думал, что мне взбредет в голову писать  об
апостоле Павле. Я хотел рассказать, как несколько дней назад  влюбился.  Я
должен вернуться к этому после обеда.


   2

                            Нант. Вечером того же дня, 25 сентября 1934 г.

   Удивляюсь теперь, зачем я вызвал к себе Летицию.
   Мне кажется, что после смерти Долорес  меня  обуяла  паническая  боязнь
одиночества. Я не знаю, как обстоит дело у стариков,  но  от  колыбели  до
пятидесяти средний человек непрестанно  встречается  с  другими  людьми  и
как-то на них реагирует. В  таком  взаимном  общении  большинство  из  нас
проводит свои дни и ночи.
   В настоящее время гораздо больше, чем прежде, людей спит отдельно или в
одиночестве посвящает себя живописи, писательству,  науке  или  коммерции.
Это стало  возможным  главным  образом  благодаря  более  просторным,  чем
прежде, жилищам, лучшему освещению  и  отоплению.  Но,  несмотря  на  это,
инстинкт наш требует тесного контакта с ближними.
   И как всякий  инстинкт,  так  и  этот,  если  он  не  удовлетворен  или
удовлетворен не вполне,  возбуждает  мечты  и  грезы.  Голодный  думает  о
пиршестве, человек, заблудившийся в лесу во время ливня, представляет себе
дверь, открытую в теплую, светлую  комнату.  Сегодня  мне  ясно,  что  уже
несколько лет воображение мое исподтишка протестовало против того,  что  у
меня не было духовной близости с женой, а в Англии я целиком посвящал себя
делам и теоретическим размышлениям. Правда, в Англии были люди, которых  я
уважал и с которыми  дружил,  были  также  и  деловые  связи,  но  это  не
удовлетворяло той области моего мозга, в которой  располагаются  мечты.  Я
всегда жаждал какого-то более близкого, более  радостного  контакта,  -  я
жаждал полнейшего взаимопонимания в общении постоянном и будничном.
   Однако  поскольку  я  человек  обычный,   гетеросексуальный,   то   эти
заветнейшие грезы всегда воплощались для меня в образе какой-то женщины. И
поэтому, как только это стало возможно, мне захотелось завязать  сердечные
и добрые отношения с моей позабытой дочерью. Я думал о Летиции, и раздумья
мои окрашивались в романтически-восторженные тона. Теперь я допускаю,  что
у   большинства   бездетных    преувеличенное    понятие    о    природном
взаимопонимании, якобы существующем между родителями и детьми. Безусловно,
в семье существует весьма заметное сходство способов накопления и разрядки
нервной энергии,  настроений,  вспышек  темперамента,  сходство  характера
мышечной координации и т.д. Но процесс приобретения определенных навыков и
формирования интеллекта идет  настолько  быстро  и  настолько  независимо,
совершенно независимо от наследственности, что эти основные наследственные
свойства становятся относительно маловажными. Нормальный человек делается,
а не рождается; а принесенные  им  в  мир  способности  и  таланты  играют
пустячную   роль,   если   только   не   подвертывается    соответствующее
благоприятное стечение обстоятельств. Последние три недели - это  сплошная
комедия разочарований. Началось все, когда я стоял на берегу  в  Сен-Мало,
ожидая  прибытия  саутгемптонского  парохода.  Я   ждал,   как   тоскующий
влюбленный, издалека уже  высматривая  Летицию  среди  маленьких  точечек,
которые с каждым мигом росли, становясь все более похожими на человеческие
фигуры. В конце концов  можно  было  уже  различить  одежду  и  лица.  Мне
бросилась в глаза стройная фигурка дочери, неожиданно высоко возвышающаяся
над другими, ибо Летиция взобралась на скамейку у поручней. Черное  платье
и черный плащ трепетали вокруг нее, как полуразвернутое знамя.  Моя  дочь!
Она была в трауре!  В  первую  минуту  это  меня  удивило,  но  мне  сразу
подумалось, что это, конечно, Алисина идея.
   До этого мгновения я  не  раз  видел  мою  Летицию,  много  раз  с  ней
разговаривал и, стало быть, не имел ни малейших оснований для иллюзий.  Но
моя жажда была настолько сильна, что сердце живей забилось у меня в груди,
когда я отвечал на ее приветствие.
   Она сошла на землю. В черном наряде она была прелестна - такая  юная  и
такая серьезная. Она  подошла  ко  мне,  и  в  глазах  ее  были  печаль  и
соболезнование, но настроение это улетучилось, как только мы поздоровались
и расцеловались. Я расспрашивал об Алисе и  Хуплере,  но  ничего  не  было
сказано  о  Долорес.  Это  было  слишком  трудно:  черное  платье  и  чуть
склоненная головка были красноречивей всяких слов.
   Я помог ей разрешить не слишком сложные таможенные формальности,  и  мы
позавтракали в пресимпатичном ресторанчике, заранее присмотренном на  этот
случай, и Летиция даже пискнула от радости, что все там  оказалось  "такое
французское".  Высказав  это  первое  впечатление,  она  сразу  утихла.  Я
подхватил ее и ее чемоданы, и мы покатили в Мон-Сен-Мишель, где я  заказал
два номера.
   - Как тут прелестно! -  сказала  Летиция,  когда  перед  нами  предстал
прославленный островок.
   Она повторила то же самое, когда мы ехали вдоль берега и  по  озаренной
солнцем дамбе, а потом в вестибюле  маленького  отеля.  Видимо,  это  было
весьма  меткое  определение.  Песчаная  отмель,  синее  море,  островок  в
ласковых лучах послеполуденного солнца  -  все  это  было  замечательно  и
всегда прелестно! Вечер мы провели на островке,  гуляя  в  лунном  сиянии.
"Прелестно" было море в  лунном  сиянии  и  "прелестен"  был  превосходный
французский омлет, который мы уписывали за обедом. Потом мы поехали  через
Сен-Бриек и Гинган в Морлэ, где осматривали "прелестную" винтовую лестницу
и "прелестный" виадук. В течение четырех  или  пяти  дней  я  обращался  с
речами к Летиции, стараясь изъясняться самым  красноречивым  образом,  как
только умею, говорил  обо  всем  на  свете,  непоколебимо  уверенный,  что
когда-нибудь наконец она перестанет отвечать мне одним, все тем  же  самым
словцом и проявит вдруг поразительное понимание. Я пытаюсь припомнить темы
этих моих общеобразовательных монологов. Теперь я уже  знаю,  что  надежда
найти в Летиции отклик оказалась пустой фантазией. Но так сильна  была  во
мне потребность привить кому-нибудь свою личность, свой мир и  свой  труд,
что я совершенно не замечал тщетности этих усилий. Когда я  теперь  взираю
на это из некоторого далека, мне неприятно вспоминается тот день, когда  я
сидел  в  садике  над  Луарой,  в  садике  при  скромной  гостинице,  и  с
насмешливой улыбкой слушал,  как  Долорес  старается  очаровать  Маргариту
Беньель.  Аналогия  эта,  быть  может,  не  вполне  точна,  но   возникает
неизбежно. Безусловно,  я  действовал,  побуждаемый  стремлением  найти  в
Летиции полную восхищения дочь и в то же время ученицу.
   Помнится, я среди прочего рассказывал ей также о зеленом мире  кельтов.
Я хотел вызвать картину  этого  древнего  уклада,  когда  безопасней  было
плавать под парусом в утлой ладье вдоль берега, чем странствовать по суше,
сквозь  лесные  дебри,  разлившиеся  реки,  трясины  и  вражеские  засады.
Ирландия, Уэльс, Корнуэльс и эта вот Бретань были связаны  друг  с  другом
слабой, но искренней и преисполненной взаимопонимания  общностью.  Люди  в
этих краях говорили практически на одном и том же языке и  обладали  общей
культурой; бретонские  святые  и  апостолы  прибывали  сюда  из  Уэльса  и
Ирландии. Рим приходил в упадок, погибал где-то  в  непостижимой  дали,  а
Иерусалим был и вообще чем-то совсем  легендарным.  Я  пытался  живописать
картину  этого  забытого  мира  -  пятого  и  шестого  веков   -   в   его
странствованиях и деяниях; я говорил о святых и  королях  и  о  волшебнике
Мерлине; я рассказывал Летиции, как начали  тут  появляться  скандинавы  с
северо-востока, норманны и  англичане;  как  потом  надвинулись  французы,
оттесняя  кельтов  к  западу,  как  надломилась   кельтская   общность   и
обособленность. Я говорил также о расширяющейся  бреши  между  Францией  и
Англией, растущей с тех пор, как на континенте возникли дороги  и  Ла-Манш
перестал быть большой дорогой и сделался границей; я рассказывал обо  всех
вторжениях,  осадах,   морских   боях,   разыгравшихся   вследствие   этих
обстоятельств. По мере того как корабли становились все больше и надежней,
а у мореходов  прибавлялось  отваги,  на  историческую  сцену  выплеснулся
Атлантический океан. Меня поразила мысль, что если  бы  не  было  Колумба,
мореходы из Девона и Бретани  непременно  открыли  бы  Америку  в  течение
следующего  столетия  или  за  несколько  больший  срок.  И  без   Колумба
поселились  бы  в  Нью-Фаундленде  французские  рыбаки,  а  отцы-пилигримы
основали бы за океаном Новую Англию. Мы переоцениваем Колумба. Ирландцы до
него открыли Америку, но никто не поверил их  рассказам;  мореходы  Канута
открыли Америку; китайцы и японцы  открывали  Америку,  и  не  однажды,  а
исландцы  вообще  не  считали  ее  неведомой  землей;  Америку   постоянно
открывали, но широкие дороги контакта с ее северной частью взяли начало на
обеих сторонах пролива.
   Вот такими мыслями я пичкал Летицию.
   Мне вспоминается также, как  я  несколько  раз  пытался  вызвать  в  ее
воображении картину древних обычаев,  картину  давней  обыденной  жизни  в
Мон-Сен-Мишель, в Сен-Мало, в Сен-Бриек и по всей округе.  Но  то,  что  я
говорил, становилось все более похоже на  образовательные  радиобеседы.  Я
хотел воскресить в узких улочках старых городов толпу людей прошлого,  так
похожих на нас и так от нас отличных. Занятые своими повседневными делами,
они жили, старились и умирали, почти не ощущая ни волны  времени,  которая
их уносила, ни перемен, которые вокруг них происходили на свете. Их  жизнь
кажется нам маловажной не только потому, что они видятся нам в перспективе
столетий; нет, потому, что эти люди не ощущали принципиальных перемен. Они
полагали, что  их  Арморика  будет  существовать  вечно,  и,  однако,  она
исчезла, растаяла; они думали, что герцогству бретонскому не будет  конца.
Войны между французами и  англичанами  велись  по-рыцарски,  на  галантный
манер, а где же теперь увидишь подобный способ ведения войны?
   Потом я много говорил о жизни и о  громадных  переменах  вокруг  нас  и
рассуждал о том, какая это великая вещь, что мы входим в жизнь в наши дни,
когда над нами занялась  заря  надежды,  когда  мы  поверили,  что  сможем
сыграть свою роль в формировании грядущего. Я рассказывал  и  о  том,  как
жизнь пришла ко мне и распахнулась перед моими глазами. Я говорил о  своих
надеждах  и  честолюбии.  Поверял  ей,  Летиции,  мои  помыслы,   отпускал
глубокомысленные замечания и пускался  в  пространные  отступления...  Кто
дочитал мою книгу до этой  страницы,  тот  знает,  до  чего  я  склонен  к
рассуждениям и отступлениям. Я пробовал угадать, что еще ждет в жизни меня
и что ждет ее. Спрашивал, где мы будем через двадцать лет. Что мы совершим
до того времени и что тогда будем делать?
   - Мне тогда будет тридцать девять лет,  -  подсчитала  Летиция  не  без
усилия. - Это ужасно!
   - Не так ужасно, как тебе теперь  кажется,  -  ответил  я.  И  пока  мы
беседовали так,  автомобиль  мчал  нас  в  ясном  закатном  сиянии;  и  мы
останавливались в  дороге,  чтобы  нарвать  цветов,  задерживались,  чтобы
утолить голод, осматривали  церкви,  менгиры  и  все,  что  было  достойно
обозрения, разглядывали других туристов, ночевали в  чистеньких  маленьких
гостиницах.
   Но потом - мы тогда были в Морлэ  -  наблюдательность  вдруг  и  как-то
незаметно вернулась ко мне. Я подметил перемены в своем поведении. Мне все
меньше хотелось высказывать свои взгляды на мир, говорить  о  переменах  в
жизни и о ее смысле, я снова замыкался в себе. Я уразумел, что я делаю,  и
до чего это нелепо. Еще некоторое время я говорил на прежние темы, но  уже
не сводил глаз с Летиции, следя за ее реакцией, а в лекции свои иронически
ввертывал провокационные словечки. Прежде чем  мы  доехали  до  Бреста,  я
перестал читать ей лекции. Теперь или молчу, или говорю сам для  себя,  не
обращая внимания на то, слушает ли она меня;  время  от  времени  я  задаю
Летиции вопросы и вытягиваю из нее - откровенно или обиняком  -  кое-какие
сведения о ней самой.
   Никогда в жизни не встречал я столь неподатливого собеседника.  Летиция
умеет не следить, не слышать, не обращать внимания ни на что из того,  что
вокруг нее творится, и это страшно меня злит. Она как  бы  защищает  некую
сокровенную внутреннюю  жизнь,  собственную  систему  понятий  от  наплыва
внешних фактов, новых мыслей, защищается  от  какого  бы  то  ни  было  их
обогащения и расширения. Когда я наконец спрашиваю ее о чем-то, она делает
задумчивые глазки и отвечает самым подходящим к случаю и  новым  для  меня
словечком:  "мр-гм".  Тем  самым  она  все  отклоняет.   Это   решительное
отклонение дальнейших расспросов и означает примерно вот что: "Спасибо,  я
уже знаю достаточно".
   Как-то она стояла на скале, вырисовываясь на фоне неба, и  смотрела  на
залив Киберон.
   - Здесь, - промолвил я, - из-за этого самого мыса выплыл флот  адмирала
Хука и захватил французов совершенно врасплох. Разве  ты  не  видишь,  как
плывут корабли, распустив паруса?
   Заслоняя глаза рукой, Летиция глядела вдаль, в пустоту, глядела на  все
вместе и ни на что в частности.
   - Мр-гм.
   - Но шестнадцать лет спустя на  этом  самом  месте  британцам  пришлось
туго.
   Снова приглушенное: "Мр-гм".
   - Тут постоянно  разыгрывались  битвы.  Цезарь  устремил  сюда  римские
галеры против варварских парусников.
   Летиция казалась угнетенной. У нее в запасе  не  было  нового  "мр-гм".
Зачем только я выволок на сцену Цезаря? Охватить взором  широкий,  залитый
солнцем  простор  было  и  без  того  мучительно  трудно,  даже  если   не
перегружать пейзаж тремя слоями абсолютно  незримых  фактов.  Быть  может,
Летиция чувствовала себя обязанной с одним выражением смотреть на  Цезаря,
с другим - на флот адмирала Хука и с еще иным - на французских  эмигрантов
и никак не могла с этим справиться.  Залив,  озаренный  солнцем,  был  все
такой  же.  Для  громадных   скопищ   туристов   исторические   ассоциации
представляют совершенно излишний и даже вредный балласт. Для Летиции тоже.
На нее наводят тоску какие бы то ни было ассоциации.
   - Какой маленькой кажется вон та лодочка, - заметила она внезапно.
   - Она и вправду маленькая.
   - Но выглядит совершенно малюсенькой...
   - Так всегда бывает с лодками на море. В особенности, когда они  далеко
от нас. От нас до этой лодки целая миля или даже больше.
   -   Мр-гм,   -   энергия   Летиции   была   исчерпана   этой   попыткой
самостоятельного наблюдения. Она начала спускаться со скалы.
   Она нисколько не  интересуется  тем,  что  было,  что  будет,  что  еще
существует, кроме мира видимых предметов или за его  пределами.  Сперва  я
полагал,  что  это  отсутствие  отклика  нужно  приписать   оборонительной
системе, которую она выработала себе дома, защитной реакции на  скучные  и
тягостные хуплеровские поучения. Но теперь мне думается, что в  этом  есть
еще нечто большее. Это вовсе не защита собственного мыслительного процесса
от  внешних  воздействий.  У  Летиции  нет  собственной  точки  зрения   и
собственных мыслей, она не защищается от непрошеных назиданий. Просто  она
вообще не видит внешних явлений и нисколько не думает о них. На ее вкус их
слишком много. Мир, прельщающий меня как пиршество,  отпугивает  ее  своей
щедростью,  как  будто  она  страшится  не  усвоить  всего,  что   он   ей
подсовывает. Она отворачивается, она любезно говорит:
   - Нет, спасибо, с меня довольно, - и замыкается в себе.
   Один только раз во время  этой  экскурсии  я  увидел  в  ней  внезапный
интерес. Места эти  изрезаны  узкоколейками,  петляющими  среди  гранитных
скал. Мы ехали по волнистой заброшенной дороге,  как  вдруг  в  углублении
скалистого грунта на  расстоянии  всего  каких-нибудь  ста  ярдов  увидели
маленький поезд. Он появился внезапно, как будто вынырнул из-под земли,  и
двигался почти бесшумно, приглушенно и ритмично постукивая по рельсам.
   Единственный - черный и длинный - вагон  резко  вырисовывался  на  фоне
неба. Черные и белые силуэты бретонцев-пассажиров торчали в нем неподвижно
и безгласно. Трое или четверо мужчин были в характерных черных  бретонс