зала:
   - Вы меня не проведете, я лучше знаю.
   - Мне не хотелось бы спорить. -  И  я  отодвинулся  от  нее  как  можно
дальше.
   - У меня чутье. Мой муж не раз Говорил мне, что мои предчувствия  более
верны,  чем  его  наука.  Вы   понимаете?   Это   -   нечто   психическое,
психопатологическое. Я могу сказать о вас  больше,  чем  вы  сами  о  себе
знаете. Мне трудно от этого удержаться. Над вами тень большой утраты. Ваша
воля размагничена.
   - Разве моя племянница рассказывала вам что-нибудь обо мне?
   - Нет. Мне все самой известно.
   Я решил как можно скорее перейти к обороне.
   - Должен вам признаться, миссис Бэннингтон, что там, где дело  касается
личных чувств, я склонен к сдержанности. Из чувства стыдливости.  Мы  ведь
не раздеваемся публично донага?
   - Однако в присутствии врача!
   - Когда я зову врача, это - другое дело.
   К счастью, подошел официант и  торжественно  поставил  на  стол  сыр  и
десерт.
   Но миссис Бэннингтон нелегко было  отвадить.  Моя  атака  заставила  ее
слегка отступить, но лишь для  того,  чтобы  собраться  с  силами.  Минуту
спустя она уже рассказывала мне о  необычайной  карьере  и  трудах  своего
покойного мужа. Он не был, как она говорила, человеком рослым, но был зато
чрезвычайно силен и с хорошо натренированной мускулатурой.  Грудь  у  него
была широкая, и он умел набирать в легкие столько воздуха, что удерживался
на волнах без малейшего усилия, "как плавательный пузырь". Он был учителем
гимнастики, и это натолкнуло его на собственный метод лечения человеческой
психики. Он обнаружил в себе способность  помогать  ближним  и  давать  им
спасительные советы. Постепенно он пришел к  убеждению,  что  Тело  и  Дух
здорового человека составляют его Драгоценнейшее Наследие.
   Миссис Бэннингтон со  смаком  повторила  эту  фразу.  Хотела,  чтобы  я
проникся ее значительностью. Она сама дивилась открытию своего  супруга  и
стремилась,  чтобы  я  признал  его  красоту.   "Драгоценнейшее   Наследие
Человека!"
   Я снова дал втянуть себя в разговор.
   - Это подлинная фраза вашего супруга? - спросил я.  -  Конечно,  разные
авторы нередко цитировали ее. Да, это правда, мы наследуем нашу личность.
   - Это, конечно, бесспорно. Это величайшая правда. Но, однако, отдаем ли
мы в  ней  себе  должный  отчет?  -  все  назойливей  допытывалась  миссис
Бэннингтон.
   Трудно было как-то ответить на это.
   Она вновь обратилась  к  истории  своего  мужа.  Мистер  Бэннингтон  со
временем заметил, что обладает способностью возвращать людям  здоровье,  и
счел, что его долг как по отношению к близким, так и по отношению  к  себе
самому  -  применить  на  деле  этот  талант.  Он  оценил  всю  значимость
_психического аспекта_ и  в  этом  смысле  воспользовался  сотрудничеством
своей жены, ибо ее отличали особые психические свойства.  С  тех  пор  они
работали  вместе.  Причина  большинства  недугов  на  свете  -  отсутствие
гармонии между телом и душой; чаще всего страдает дух, а не тело. Конечно,
очень немногие умеют надлежащим образом дышать и  держаться  действительно
прямо. В особенности, по мнению миссис Бэннингтон, забыты и запущены  нами
наши Желудок и Шея. Мужчины  стискивают  шею  крахмальным  воротничком,  и
осанка у них никудышная, как у черепахи  в  панцире.  Это,  однако,  вещи,
которые возможно победить силой  духа.  Величайшая  трудность  заключается
именно в санации психики.
   - Не все, однако, зависит от  духа,  -  сказала  миссис  Бэннингтон.  -
Именно в  этом  отличие  нашей  теории  от  "Христианской  науки"  [секта,
считающая  физические  страдания  иллюзорными  и   учащая   побеждать   их
внушением]. Но в принципе куда больше значит дух, чем тело...
   И так далее. И тому подобное. Мое внимание рассеивалось. Я казался себе
запертым в клетке зверем, в которого непрестанно тычут  палкой  и  который
силится не обращать на это внимания.
   - Вот почему я и заинтересовалась вами. Я вижу,  что  вас  подстерегает
душевный недуг, в то время как тело  еще  с  виду  совершенно  здорово.  Я
ощущаю в вас какую-то заторможенность. Вам нужен кто-то, перед кем  бы  вы
могли исповедаться. Мой муж всегда говорил, что исповедь  имеет  громадное
значение...
   Я слушал до отчаянности бездумно и старался  как  можно  громче  колоть
орехи.
   -  Кофе?  Кто  хочет  кофе?  -  обратился  я  ко  всему   обществу   и,
полуобернувшись, приказал, чтобы мне подали кофе на террасу.
   Молодые Бэннингтоны заметили, что мамочка напала на свою любимую  тему.
Время от времени они тревожно посматривали на  нее.  Однако  они  все  еще
вполголоса беседовали с Легацией. Едва я заказал кофе, Джордж спросил:
   - Простите, мистер Уилбек, что это за место Сен-Леап? О нем  нам  здесь
все уши прожужжали.
   - Дивной красоты местечко, - ответил  я,  обращаясь  преимущественно  к
миссис Бэннингтон. - Всем вам необходимо там побывать. По городу не больше
полумили до старого замка и ущелья. Так по крайней мере меня уверяли.  Это
восхитительная прогулка после обеда. Взгляните! Все это черным  по  белому
пропечатано в  путеводителе  Мюрхеда.  Сен-Леап!  Вам  следует  всем  туда
отправиться. А я тут охотно подожду, нынче мы никуда не спешим.
   Я встал и пошел расплатиться с официантом. Потом, не возвращаясь к ним,
отправился на террасу, где обнаружил единственный  свободный  шезлонг.  Но
миссис Бэннингтон почти сейчас же отыскала меня в этом укрытии. Придвинула
немилосердно скрипевший железный стул и примостилась рядом  со  мной.  Она
явно собиралась приступить к долгой и заранее обдуманной речи.
   - А вы не едете в Сен-Леап? - спросил я.
   - Мне нужно поговорить с вами, - ответила она.
   Я решил, что сейчас не время для полумер. Весьма императивным  тоном  я
заявил:
   - После завтрака я всегда отдыхаю. Ради душевной разрядки  я  выкуриваю
сигару, и притом выкуриваю  ее  в  одиночестве.  Полагаю,  что  вам  будет
приятнее среди молодежи.
   Минутку длилось молчание.
   - Конечно, - с явным усилием вымолвила наконец  миссис  Бэннингтон,  не
теряя привычного добродушия, и медленно поднялась. - Если вам так хочется.
   Она стояла надо мной и присматривалась ко мне с каким-то недоверием.
   - Спать днем, когда вам еще далеко до  пятидесяти!  -  сказала  она  на
прощание.
   Я не ответил. Я вовсе не собирался спать. Я  хотел  только,  чтобы  она
наконец ушла. Вот проклятущая!


   4

   Я и сам теперь поражаюсь, отчего эта  шарлатанка  так  вывела  меня  из
себя. Быть может, оттого, что, как мне кажется, подобные россказни все еще
находят слушателей вопреки всяческим  воспитательным  усилиям  критических
умов, к  каковым  и  я  имею  честь  принадлежать.  Я  стараюсь  сохранить
терпение, сдерживаться, ибо в противном случае это  уже  было  бы  началом
нетерпимости. Но, искренне опечаленный, спрашиваю, как долго еще шарлатаны
будут эксплуатировать людскую ребячливость.  А  ведь  эта  внучка  медиума
Слуджа пыталась овладеть мною, моей волей, да  и  сама  наполовину  верила
собственной болтовне. Это раздражает  и  бесит  меня  так  же  точно,  как
некогда бесили меня в устах Долорес пошлейшие рассуждения о проблемах  рас
и наций и шаржированные картины международного положения. Это вызывает  во
мне чувство раздражения и бессилия. Неужели мы так никогда и не  справимся
с этой ерундой? Или все это, быть может, свойственно природе человека?
   Люди моего типа столько сделали, чтобы расшатать систему религиозных  и
шовинистических предрассудков, что я теряю терпение и  спасаюсь  бегством,
видя, как побежденные чудища, вместо того чтобы благоприлично  провалиться
сквозь землю,  перед  смертью  исходят  кровью  и  отравленным  гноем.  Яд
распространяется, разливается и  отравляет  по-прежнему.  Я  встречаю  все
больше жертв этого коварного зелья - и  это  среди  людей  самого  разного
уровня развития. Американский негр избавляется  от  евангельской  простоты
лишь затем, чтобы угодить в тенета какого-нибудь пророка, а  всякого  рода
Учителя,  Мэтры,  Целители  Душ,  Психологические  Исповедники  на   любых
ступенях человеческой культуры отравляют своим ядом Мозг Вселенной. И  все
успешней к тому же. Миссис Бэннингтон - женская особь этого вида.
   Я уверен, что таких, как она, сотни.
   Насколько  я  способен  проанализировать  состав  этой  липкой   грязи,
основным ее  ингредиентом  является  ложная  картина  жизни.  Ложь  упорно
противопоставляет себя нашей правде, она изменчива, как Протей, и до  того
упряма, что, кто знает, не выйдет ли она победителем  из  борьбы...  Такой
вот упорнейшей ложью является Вера в Совершенство. Вера  эта  в  различных
формах возникает то тут, то там, но испокон веков она одна и та  же.  Мало
кто в полной мере постигает значение биологической науки, о которой теперь
столь повсеместно и столь поверхностно распространяются. Люди не  в  силах
понять,  что  достижения  биологии  устраняют  какие   бы   то   ни   было
самообольщения относительно совершенства тела и души, совершенной формы  и
совершенного здоровья. Умы недостаточно развитые упорно цепляются за  этот
"идеал", если, конечно, мы вправе так называть его. Правда, жизнь  есть  и
всегда  должна  быть  борьбой  за  относительное,   пусть   несовершенное,
приспособление к окружающим условиям,  но  эта  истина  слишком  тягостна,
неприятна и слишком уязвляет душу, поэтому люди не хотят верить,  что  они
таковы, каковы они  есть;  они  предпочитают  думать,  что  можно  достичь
безукоризненного совершенства. Им кажется, что когда они  наконец  вступят
на этот самый  путь  истинный,  обретут  эту  тупо  сияющую  прямолинейную
_правоту_,  жизнь  их,  с  этого  самого  волшебного  мига  и  вплоть   до
неизбежного  финала,  станет  протекать  в  блаженном   состоянии   некоей
благоутробной неуязвимости или же неуязвимого  благоутробия.  Они  внушают
себе, что потому только не достигли этого вожделенного  совершенства,  что
их скверно информировали о пути, ведущем к счастью...
   Мне кажется, что догмат первородного греха есть не что иное, как  самая
обобщенная версия этой легенды об утраченном совершенстве.
   Итак, когда всплывает в зависимости от  культурности  окружающей  среды
тот или иной Бэннингтон и начинает нести какую-нибудь ахинею  о  четвертом
измерении, о тайнах тибетских лам, о Воле и об Управлении Душой; когда  он
начинает  раздавать   волшебные   рецепты   Окончательного   Совершенства,
приказывает питаться "сознательно", заниматься желудочной гимнастикой,  не
брать в рот мяса, остерегаться консервов, есть  фрукты  в  кожуре,  каждый
день в течение четверти часа создавать в своих мыслях вакуум,  участвовать
в "ауре Мэтра" за умеренную плату в две гинеи в час, -  людишки  поддаются
искушению.  Они  тешатся  тем,  что  наконец-то  вроде  вступили  на  путь
истинный, верят, что отныне силой воли приобретут наконец  безукоризненное
здоровье; нужно только сильно поверить словам Учителя и повторять  за  ним
ежедневно как заклинание: "С каждым днем, с каждым часом я  чувствую  себя
все лучше..." Им кажется, что они посвящены в великую тайну. Они  отпадают
от немногочисленного войска тех,  кто  страдает,  мыслит  и  борется  ради
лучшей жизни на этом дрожащем, расшатанном в своих устоях свете.
   Не знаю, впрочем, большой ли будет  толк  от  этих  субъектов  в  рядах
борцов. Быть может, следует попросту, без  дальних  разговоров  отдать  их
жрецам старой веры и обветшалых алтарей...
   Одно  только  воспоминание  о  миссис  Бэннингтон   приводит   меня   в
мерзопакостнейшее  настроение.  Она  воплощенная  противоположность  всему
тому, чему я посвятил свою жизнь.  Она  напоминает  мне,  что  большинство
людей от природы своей и по врожденным склонностям настроены против меня и
против моего "вида" и что так  оно  останется  еще  долгие  века.  Людское
тщеславие, людские надежды и стремления противопоставляют себя  неумолимой
правде. Благодаря этому миссис Бэннингтон делает деньги, а люди,  подобные
мне, составляют  лишь  исчезающее  малое  меньшинство.  Когда  я  стараюсь
упорядочить собственные понятия, не говоря уже об  упорядочении  чужих,  я
лишь усугубляю свое  одиночество...  Или  усилия  эти  ведут  к  чему-либо
другому?
   Я опять непростительно отклонился от темы.
   Меня слишком взволновала эта бесстыжая  попытка  навязать  мне,  именно
мне, эти нелепицы!
   И опять-таки повторяю: вот проклятущая!


   5

   Я сидел, покуривая, перед гостиницей в Кэстомбеке  и  ненавидел  миссис
Бэннингтон,  ненавидел  люто  и  без  малейшего  проблеска  юмора;  и  все
спрашивал  себя:  как  это  меня  угораздило  попасть  в  такое  несносное
общество? Какой смысл таскаться по Бретани с молчаливой дочкой,  мечтающей
единственно о том, как бы ей улизнуть  от  меня  при  первой  возможности?
Конечно, я любил  водить  мой  маленький  "вуазен"  -  меня  занимал  этот
отрезанный от прочей вселенной край,  дремлющий  в  солнечном  застое,  и,
прежде чем возвратиться в Париж и потом в Лондон, я хотел продумать все  о
Долорес и множество других проблем. Да, это правда, но компания, в которую
я попал, была донельзя неподходящая...
   Мне нелегко теперь припомнить прежние фазы этого  острого  одиночества,
вернее, как бы это определить? Нет, не одиночества, но  пустоты  и  страха
перед одиночеством.
   Именно оно, это состояние, заставило меня вызвать  Летицию  и  породило
обманчивую надежду, что дочь моя проявит чудесное понимание и вообще будет
восхитительной. И когда она была уже здесь, при мне,  все  еще  продолжала
действовать сила инерции.
   Итак, я находился в Кэстомбеке. Передо  мной  была  площадь,  озаренная
солнцем, на ней - старинное приземистое здание. Вдали мягко вырисовывались
поросшие лесом холмы. Мне казалось, что до возвращения Летиции и семейства
Бэннингтонов ничего уже не может случиться.
   Перед моим мысленным взором прошла вся моя жизнь вплоть до этого  мига.
Управлял ли ею случай в большей степени, чем жизнью  иных  людей?  Нет,  в
общем, нет. У меня была собственная жизненная концепция, был план,  некая,
скажем, религия, которой я следовал  в  своей  умственной  и  практической
деятельности, но, кроме того, я еще ел, пил, встречался с людьми,  вступал
с ними в те или иные отношения, занимал  свое  время  и  растрачивал  свою
энергию почти без разбора,  неосторожно,  нерасчетливо.  И  я  безжалостно
признал вдруг случайный характер моих личных контактов с людьми. С тех пор
как я увидел свет, разнообразнейшие люди встречались на  моем  пути,  а  я
почти ничего не делал, чтобы как-то управлять  этими  событиями.  Домашняя
жизнь, знакомства, взаимоотношения, вся атмосфера, которой я  дышал,  были
навязаны мне  извне,  не  согласованы  с  планом  моего  существования.  Я
вспоминаю главные вехи своей жизни по пунктам: Алиса - Долорес - и теперь,
когда я,  как  за  соломинку,  ухватился  за  Летицию,  -  клуб  -  прочие
знакомства. В сфере моей работы, в Лондоне и в Дартинге, я выбирал  людей,
наблюдал их, оценивал, выдвигал их или удалял из моего окружения.  Но  все
остальное мое существование ускользало от моего контроля, меня несло,  как
пробку, по волнам водопада.
   Передо мной встал вопрос - удивительно нелепый у человека  сорока  пяти
лет от роду! - живет ли таким образом большинство людей или же я, грешный,
представляю    собой    исключительный    случай     легкомыслия     среди
предусмотрительного,  и  осмотрительного,  и  все   заранее   планирующего
человечества?
   Как головокружительно изменилась жизнь вокруг меня!  И  это  выразилось
хотя бы в этом  все  возрастающем  легкомыслии.  В  том,  что  все  кругом
пренебрегают  назиданиями  и  предостережениями.  А  ведь  в  старомодном,
трезвенном  существовании  времен   минувших   была   какая-то   атмосфера
осторожности и предусмотрительности, по крайней мере, на известном  уровне
благосостояния. Наши отношения ограничивались кругом  тех  людей,  которые
могли представить соответствующие "рекомендации"; молодых  предостерегали,
чтобы они осторожно заводили знакомства  и  с  оглядкой  выбирали  друзей.
Брачные  союзы  заключались  исключительно  в  своем  кругу.  Всегда  было
известно, от кого чего можно ожидать. Лучшее  общество  поступало  и  даже
ошибалось согласно определенному, заранее установленному шаблону. Все это,
думалось мне, надломилось еще задолго до войны; война ускорила и завершила
процесс разложения общества. Прежние  классы  утратили  последние  остатки
своих  принципов,  а  новые  люди,  появившиеся  на  сцене,  были  слишком
разнородны,  чтобы  создать   новые   обязательные   рецепты   и   правила
повседневного быта.
   Итак, я не однажды оказывался чрезмерно строптивым и выходил из  рамок,
установленных обычаем, но я сомневаюсь, что мое несчастливое супружество с
Долорес слишком отклонялось  от  привычных  и  общепризнанных  современных
стандартов. Все больше среди нас мужчин и женщин, бредущих  одиноко  своим
собственным путем. Сто лет назад, говорил я себе, наверно, я  посвящал  бы
много времени и энергии охоте, хотя она  неминуемо  наводила  бы  на  меня
скуку, как наводит скуку я теперь; я никогда не был хорошим наездником,  а
стрельба по  живой  мишени  кажется  мне  отвратительной.  Кроме  того,  я
торжественно поглощал бы обильные обеды, устраивал бы приемы, ходил  бы  в
оперу и в театр - на те спектакли, на  которые  ходят  "все",  украшал  бы
брильянтами и жемчугами плодовитую, как положено, супругу и  мечтал  бы  о
титуле. В полдень я обедал бы в клубе.  Мир  тогда  был  скроен  по  мерке
всякого, кого судьба освободила от труда  и  нищеты,  был  он  покорный  и
объезженный, как лошади, которых мы нанимаем в парке для прогулки  верхом,
и к этому-то образцу люди изо всех сил стремились пробиться.
   А  теперь  этот  былой  церемонный  мир  если  не  умер,  то   сделался
призрачным.  Самым  долговечным   его   пережитком   оказался   английский
дворецкий. Пристойные английские дома изумленно воззрились на своих  новых
владельцев. Обширные апартаменты  предназначены  почти  исключительно  для
представительства,  мебель  не  служит  даже  своим  законным  владельцам.
Поколение эпохи Эдуарда VII сильно перетрясло свою меблировку и  обогатило
ее приобретением с Тоттенхем-Корт-роуд, но  оно,  это  поколение,  никогда
публично не обнажалось, и, стало быть, лишь домашней утвари были  известны
его капризы. Новое поколение прикрывается только  дворецким,  неистребимым
дворецким. Нынешние новые люди, а их среди нас все больше, ничего из всего
этого не впитали. Среди знакомых мне преуспевающих деляг  даже  богатейшие
живут в домах столь же случайных, искусственных и  импровизированных,  как
мое парижское обиталище. А жены этих людей - эти  неисповедимые  случайные
компаньонки!
   Урегулированная светская жизнь  возможна  была  только  в  мире  людей,
скроенных по шаблону, но даже и тогда  платой  за  нее  были  бесчисленные
умолчания и бесконечное притворство. Ныне, когда мы все так разнимся  друг
от друга, когда ничто не запрещает нам разниться, мы рассеиваемся и бредем
каждый своим путем, лишь неясно сознавая, чего именно мы хотим  от  других
людей, и, когда случай ставит их на нашем пути, вступаем с ними в какие-то
отношения, а потом убеждаемся, что люди эти нам чужды.
   Алиса не была,  собственно,  столь  уж  чуждой.  Она  годилась  в  жены
молодому человеку, который сидел бы  с  ней  дома  и  стерег  ее.  Великое
множество мужчин встречает на  своем  пути  таких  Алис,  и  союз  с  ними
оказывается чаще всего долговечным и сносным.
   Я встретил ее случайно и  расстался  с  ней,  поскольку  так  сложились
обстоятельства. В большинстве случаев  Алисы  не  настолько  плохи,  чтобы
совместная жизнь с ними непременно вызывала катастрофу. Алиса была ошибкой
в пределах нормы. Долорес, как мне кажется, провоцировала более редкий тип
супружеского разлада. Но не обманываюсь ли я? Ведь все-таки я  терпел  эту
случайную жену в течение тринадцати лет,  до  самой  ее  кончины.  Д