она поступит в колледж. Я  сформулировал  вопрос  так,  как
будто дело было предрешено и только срок еще не установлен.  Не  дожидаясь
ответа,  я  начал  расхваливать  прелести  студенческого  существования  в
женских колледжах в Бедфорде или в  Халлоуэе.  Любительский  театр.  Уроки
живописи. Чудесные подружки. Болтовня. Игры. Лодочные прогулки. Танцы.
   - Все это так, _но_... - отвечала на это Алиса.
   - А почему бы Летиции и не поступить в такой колледж? - спросил я.
   Хуплер очень резко подхватил мою мысль.
   - Разве можно представить себе студенточку милее, чем наша  Летиция?  -
сказал он с деланным великодушием.
   - Да, но расходы! - напомнила Алиса.
   - Этого не следует страшиться, - сказал  я  беззаботно  и  сразу  начал
расспрашивать мальчугана, сколько самолетов у него готово к вылету.
   Хуплер-младший вскоре вынужден был признать, что для взрослого я весьма
недурно разбираюсь в авиации. Я немного  подождал,  чтобы  Хуплеры  успели
освоиться с мыслью о колледже для Летиции,  и  вернулся  к  этому  вопросу
только тогда, когда дети вышли из комнаты.
   - Вы для нее так много сделали, - сказал я, - мне тоже хочется для  нее
что-нибудь сделать.
   Они и не думали сопротивляться.  Мне  было  позволено  еще  насладиться
прогулкой с Летицией под тем предлогом,  что  девочка  покажет  мне  самую
_красивую_ дорогу к вокзалу. Мне  было  приятно  идти  по  городу  с  этим
очаровательным созданием, плотью от  плоти  моей  и  костью  от  кости.  Я
познавал  вкус  отцовства,  и  он  показался  мне  куда  приятней,  чем  я
предполагал.
   - Вы, должно быть,  волшебник,  -  сказала  Летиция.  -  Я  никогда  не
слыхала, что у меня есть крестный,  а  тут  вы  прямо  с  неба  свалились,
обещаете мне колледж, путешествия, всякие чудеса. Вы и в самом деле мне не
снитесь?
   - Прошу тебя, убедись, - сказал я.
   Летиция остановилась и заглянула мне в глаза, склонив головку на  плечо
прелестным  движением  своей  матери,   чуточку   вызывающим   и   чуточку
нерешительным. Я положил ей руки на плечи и поцеловал ее. Мы поцеловались.
   - Вы очень милый, - прошептала Летиция, а потом мы долго шли молча,  не
зная, что нам еще сказать.
   Она явно была очень умненькая.
   Наконец я прервал молчание.
   - Ты должна в совершенстве выучиться говорить по-французски. Я,  видишь
ли, живу преимущественно во Франции, а здесь я  бываю  только  наездами  и
работаю, как каторжник. Вот почему мы не могли видеться до сих пор.
   По пути в Лондон, растроганный этим нежданным обогащением моего мира, я
предавался мечтам. "Я в самую пору вспомнил о Летиции, - подумалось мне. -
Страшно счастливая идея. Еще не поздно дать ей образование. Я многое  могу
для нее сделать. Пошлю ее в колледж, позабочусь, чтобы у нее были красивые
платья, буду ее водить в рестораны и театры в Лондоне, познакомлю с  одной
или двумя дамами из хорошего круга, которые в курсе  моих  дел,  возьму  с
собой за границу... Нужно будет обучить ее французскому".
   В воображении я уже видел себя странствующим по свету с моей  Летицией.
Наконец я смогу насладиться обществом женщины, иной, чем  Долорес,  причем
жену мою это нисколько не обидит.
   Несмотря на то, что я  уже  сотни  раз  имел  возможность  убедиться  в
затаенной злобности Долорес, я решил написать ей о своих планах.  Итак,  в
обычном, будничном Письме я стал рассказывать ей о том, что  занимало  мои
мысли. Долорес ответила  мне  пространным  посланием.  "...итак,  как  раз
теперь, когда я начала наконец привыкать к пустоте моего существования, ты
хочешь навязать мне ребенка от другой женщины, - писала она, обвиняя  меня
далее в жестокости и  животности.  -  Оказывается,  покидая  меня  одну  и
занимаясь якобы своим издательством, ты на самом деле гоняешься за тварью,
которая тебя когда-то бросила, и за ее ублюдком, - может, твоим,  а  может
быть, и вовсе не твоим, ибо что ты можешь об этом знать..."
   В этом духе было все письмо.
   - К дьяволу! - взвыл я, разорвал письмо, швырнул его в  корзину,  чтобы
уже через минуту снова извлечь, сложить вместе  и  насладиться  одним  или
двумя избранными местами.
   - Зачем я сказал ей о Летиции? - упрекал я себя.
   На сей раз Долорес удалось задеть меня за  живое.  Вместо  того,  чтобы
просматривать текущую корреспонденцию, я  бегал  по  кабинету  конторы  на
Каррингтон-сквер, как зверь в клетке, негодуя, что мои желания  наткнулись
на новые препоны. "Ежели была когда-нибудь на свете прирожденная убийца, -
думал я, - то это Долорес!"
   Происходило это три года назад, и с тех пор дело Летиции  все  более  и
более расстраивает наши отношения с женой. Это одна из немногих вещей,  от
которых я не умею отделываться  с  улыбкой.  Моя  дочь  переживает  теперь
решающие  для  девушки  годы.  Я  убежден,  что  в  ней  дремлют   скрытые
способности, но она производит впечатление совершенно не предприимчивой  и
не особенно честолюбивой, и если я в ближайшее же  время  не  введу  ее  в
хороший круг, где на нее окажут влияние интеллигентные люди, то обреку  ее
на будничное и бесцветное прозябание в течение всей жизни. Но не знаю, что
делать. Одного колледжа Пирмэйн, куда я ее определил,  явно  недостаточно.
Заведующая школой сказала мне  с  полной  откровенностью,  что  каждая  из
девушек дружит там с теми, кто ближе к ней по домашнему воспитанию,  общим
склонностям и вкусам.
   - Летиция не склонна к товариществу и ни с кем не дружит,  -  прибавила
она.
   К сожалению, я не  могу  подыскать  для  нее  подходящее  окружение.  В
Лондоне жизнь моя проходит преимущественно в клубе "Парнасцев", я не держу
"открытого дома", как выразилась бы Долорес.  В  моей  квартире  мало  кто
бывает. Иногда я даю обед в мужском обществе или  устраиваю  чай  в  честь
кого-нибудь  из  наших  авторов.  Проблема  Летиции  заставила  меня  ясно
уразуметь,  насколько  мой  так  называемый  парижский  дом  со  всем  его
снобизмом и хаосом отгорожен от истинного света.
   Пожалуй, наилучшим возмещением культурной среды, какое бы  я  мог  дать
Летиции, было бы мое собственное общество и, скажем, путешествия вдвоем. В
Лондоне, поскольку у меня нет ни сестер, ни кузин,  ни  теток,  я  мог  бы
доверить Летицию заботам какой-нибудь из повсеместно уважаемых дам,  лучше
с дочерью. Я уже давно захватил бы Летицию с собой за границу, если бы  не
опасался громких сцен, которые бы мне стала закатывать Долорес.
   А теперь  пора  поставить  вопрос,  к  которому  я  приближался  уже  с
известных  пор:  не  созрело  ли  дело  до  такой  степени,  что   следует
окончательно и бесповоротно порвать с Долорес, хотя бы ради моего  личного
достоинства?  Конечно,  Долорес  будет  бороться,  будет  царапаться,  как
яростная кошка, поднимет страшный шум, да и заплатить придется немало,  но
если я все это стерплю, то когда заживут следы  от  ее  когтей,  я  обрету
наконец свободу и покой!
   Правда, я в этом не  вполне  уверен.  Брачные  узы  имеют  своеобразный
характер, и, быть  может,  Долорес  никогда  меня  от  себя  не  отпустит.
Преимущество в супружестве всегда остается за более злобным  партнером,  и
Долорес, конечно, отдает себе в этом отчет. Для развода в Англии требуется
согласие обеих сторон. Долорес знает не хуже меня, что никогда  уже  никто
ей не будет так близок, как был для нее и все еще остаюсь для нее  я.  Она
была  бы  обречена  на  ссоры  с  посторонними  людьми,  ей  пришлось   бы
удовольствоваться сварами меньшего размаха. Было бы абсурдно  называть  ее
отношение ко мне любовью, но, во  всяком  случае,  я  создаю  ей  престиж,
вокруг меня вертится вся ее жизнь. Я составляю средоточие ее  интересов  и
придаю смысл ее жизни.


   7

                                            Торкэстоль, 25 августа 1934 г.

   Насколько далеко зашла Долорес в своей бурной ненависти  к  Летиции,  я
понял, побеседовав  с  моим  кузеном  Джоном.  С  годами  Джон  все  более
ревностно сочувствует ближним и вмешивается в чужие дела. Виргиния бросила
его ради другого человека и хотела бы выйти за того замуж, однако Джон  из
сочувствия  к   ней   пытается   самым   дотошнейшим   образом   выяснить,
действительно ли она счастлива; он  никак  не  хочет  поверить,  что  "тот
человек" достоин ее, и не желает дать ей развод.
   - Настанет день, когда я снова буду нужен Виргинии и  она  вернется  ко
мне, - говорит он и твердо стоит на своем.
   Мы видимся очень редко, но кузен мой уже с давних времен  подружился  с
Долорес.  Он  гордится  тем,  что  умеет  понимать  других  людей.  А   уж
способность понимать Долорес он считает одним  из  своих  наиболее  ценных
качеств.  В  этом  взаимопонимании,  как  на  палитре,  сочетаются   самые
неожиданные тона.
   Джон время от времени приезжает в Париж по своим художественным делам -
обычно, когда меня нет в Париже, - видится с Долорес; они  завтракают  или
обедают вместе и ведут долгие откровенные беседы о моем обращении с ней. Я
виделся с Джоном в  Лондоне  как  раз  перед  моим  последним  выездом  во
Францию. Клуб Джона "Палитра" был временно закрыт на ремонт,  поэтому  его
члены гостили в клубе "Парнасцев",  в  котором  я  состою.  Я  только  сел
завтракать, когда в ресторан вошел мой  кузен.  Он  потоптался  немного  в
дверях, но все же подошел к моему столику.
   - Ты не позволишь мне сесть рядом  с  тобой?  -  спросил  он.  Все  его
поведение не предвещало ничего хорошего.
   - Мне будет очень приятно. Я только что приступил, - ответил я.
   Джон сделал заказ официанту, и некоторое время  мы  молчали.  Джон  был
слишком занят собственными мыслями, а я никогда  не  знал,  о  чем  с  ним
говорить. Весьма возможно, что  Джон  ощущал  ту  слегка  презрительную  и
беспричинную антипатию,  которую  я  к  нему  питал.  Обычно  мне  удается
принимать его не слишком  всерьез,  и  я  нахожу  даже  известную  злобную
приятность  в  том,  чтобы  слушать  его  -  как  бы  это  выразиться?   -
эмоциональное контральто,  однако  на  этот  раз  я  с  первой  же  минуты
совершенно утратил чувство юмора, право, не знаю, почему.
   - Знаешь, Стивен, мы иногда видимся с Долорес, - начал он вдруг.
   - Я знаю об этом.
   - Она плохо себя чувствует. Страдает бессонницей.
   - Еще бы мне этого не знать!
   - Она прескверно выглядит.
   - О да, "острый меч - ножнам поруха".
   - Она так выглядит, что ужаснуться можно.
   Я сделал вид, что плохо его понял.
   -  Нет,  Джон,  -  сказал  я.  -  Ты  преувеличиваешь.   Отталкивающего
впечатления она не производит. Правда, она слишком красится  и,  очевидно,
начинает стареть, это ее пугает, и она теперь  во  всем  маленько  хватает
через край. Она очень подурнела, это правда, но ты не должен говорить, что
она производит отталкивающее впечатление.
   - Я совершенно не хотел этого сказать, - кротко объяснил мне Джон. -  Я
имел в виду, что она измучена и силы ее подорваны.
   - О, насколько я знаю, у нее нет поводов  так  себя  чувствовать.  Быть
может, именно отсутствие забот и занятий лишает  ее  сна  и  подрывает  ее
силы.
   - Не знаю, - сказал Джон. - Не знаю...
   Я счел эту тему  исчерпанной  и  начал  вполне  дружески  расспрашивать
кузена Джона о его живописи. Когда он устроит выставку своих работ? Что он
думает о жанровой живописи, которая сейчас входит в моду?
   Джон отвечал весьма рассеянно и вернулся к Долорес.
   - Видишь ли, Стивен, - сказал он и  выдержал  паузу.  -  Долорес  очень
несчастна.
   - Что ж ты можешь мне посоветовать по этому поводу? - спросил я,  когда
он умолк.
   - Эта женщина тебя _боготворит_. С первого дня. Я ощутил это еще тогда,
в те давние добрые времена в отеле Мальта. Это было необычайно красивое  и
редкостное чувство. Любовь до гроба. Она не из  тех  женщин,  для  которых
любовь - пустяк.
   - Видит бог, что нет! - признал я. - Кого она любит, того и карает!
   - А причина всему этому в силе ее чувств, - объяснил мне Джон. -  Я  не
знаю другой женщины, которая любила  бы  всем  сердцем  в  самом  истинном
смысле. Но мы не ценим того, что нам легко досталось. Ты, Стивен,  делаешь
ее _ужасающе_ несчастной. Не знаю, отдаешь ли ты себе в  этом  отчет.  Эта
твоя последняя история...
   - Какая еще последняя история?
   Джон пожал плечами.
   - Ты знаешь, о чем я говорю.
   - Ну ладно, но что тебе до "этой последней истории" или вообще до каких
бы то ни было моих историй - если допустить, что они вообще существуют,  -
какое тебе, собственно, до этого дело?
   У него вытянулось лицо.
   - Как-никак, я твой ближайший  родственник.  Я  _обещал_  поговорить  с
тобой.
   - Ты обещал Долорес?
   - Да.
   - Ну, так нечего разводить антимонии, говори толком, о чем речь?
   - Об этом ребенке. Видишь ли, всему виной этот ребенок.
   - Какой ребенок?
   - Плоть от плоти твоей, Стивен, и кость от кости. Твоя родная дочь!
   Он сопел. В глазах его сверкали гнев и возмущение.  Он  даже  покраснел
немного.
   - Послушай, Джон, - сказал я чрезвычайно миролюбиво. - Не хочешь ли  ты
сказать... не инсинуируешь ли ты, скажем, что между мной  и  моей  дочерью
происходит нечто... неблагопристойное?
   Джон кивнул головой.
   - Ах, вот как!
   Бывают мгновения, когда ветхий Адам пробуждается в человеке наших  дней
и велит ему вцепиться в горло  противнику.  Однако  новый,  цивилизованный
Адам был во мне достаточно силен, чтобы подавить  этот  порыв  и  удержать
меня от скандальной драки с кузеном Джоном в ресторане клуба "Парнасцев".
   - Я не хотел этому  поверить,  Стивен,  -  говорил  он,  побагровевший,
задыхающийся, но непреклонный. - Однако  Долорес  убедила  меня.  Доказала
вполне недвусмысленно.
   - Каким образом?
   Джон проглотил слюну.
   - Прошу тебя, скажи!
   - Она всего лишь повторила то, что ты ей сам  говорил.  Тон,  каким  ты
говоришь о своей дочери. У Долорес чрезвычайно острое чутье...
   - У Долорес разнузданное воображение, но это  еще  не  повод,  чтобы  я
отрекся от собственного ребенка.
   - Но подумай, Стивен, как на это люди посмотрят!
   - Милый Джон, неужели ты хоть на миг можешь поверить этому?
   - Разве речь о том,  верю  я  или  нет?  Меня  в  это,  пожалуйста,  не
вмешивай. Не вмешивай. Очень тебя прошу. Я вам не судья.  Важно  лишь  то,
что Долорес видит в твоей дочери - нет, Стивен, это слишком страшно! - она
видит в ней свою соперницу!
   - А что ты об этом думаешь?
   - Тут дело не в моем мнении. Я твою Летицию в глаза не видал.
   - Долорес тоже.
   - Но зато она видит твое ослепление.
   Минутку я приглядывался к возбужденному лицу моего кузена.
   - Джон, - сказал я. - Давай вернемся к реальности. Ты ищешь соломинку в
чужом глазу, а не видишь бревна в своем. Почему ты не хочешь  дать  развод
своей несчастной Виргинии?
   По лицу Джона пробежала тень неудовольствия.
   - Если ты хочешь прибегнуть  к  совершенно  нелогичному  аргументу:  tu
quoque! [и ты также! (лат.)] - начал он и не окончил фразы.
   - Тут ведь нет ни малейшей аналогии, - прошептал он миг  спустя,  низко
склонив голову над яблочным пирогом.
   - Я признаю, что не могу отплатить тебе ничем  столь  же  грязным,  как
упрек, который ты мне адресовал, - ответил я.
   Он перестал  пялиться  в  тарелку,  поднял  глаза.  У  него  было  лицо
великомученика, который исполнил святой долг, а теперь ест яблочный пирог,
напоминающий по вкусу власяницу и тернии. Во всяком случае,  глотал  он  с
трудом. Мы смотрели друг на друга, и глаза наши ровным  счетом  ничего  не
выражали. Я помню, что заметил мешки у него под глазами и складки у рта  и
на шее. Серые глаза его  теперь  стали  больше,  чем  в  юные  годы,  веки
припухли, рот обмяк. Я подумал, что через  несколько  лет  у  Джона  будет
отчаянно дряблая, жалкая, стариковская физиономия.
   -  За  какие  грехи,  -  сказал  я  наконец,  -  судьба  наказала  меня
сумасшедшей, опасно сумасшедшей женой и кузеном, который столь же опасен в
своем... идиотизме? Именно такой мне представляется ситуация! Ну, ладно, я
и вправду не знаю, что тебе на это сказать, милый Джон.  Я  не  знаю,  как
быть. Я совершенно ошарашен.
   Конечно, это были жалкие слова, но ничего другого не пришло мне на  ум.
Голова у меня пошла кругом. Итак, я снова повторил: "Совершенно ошарашен".
   - Я сказал тебе все, что имел сказать, - заявил Джон.
   Я ничего на это не ответил. Мы были  слишком  хорошо  воспитаны,  чтобы
встать и хлопнуть дверью. И мы закончили завтрак самым пристойным образом,
но не проронив более ни слова и не издав, пожалуй, ни вздоха.
   - Сыра не надо, - сказал я официанту. - Кофе тоже не надо.
   - Сыра не надо, спасибо, - сказал Джон. - Кофе прошу подать мне наверх.


   8

   Я возвратился из клуба домой вне себя от гнева. Это было  уже  слишком.
На этот раз Долорес сумела довести меня до такой ярости,  какой  не  умела
возбуждать уже много лет. Наконец она придумала нечто, к  чему  я  не  мог
отнестись с легкой душой. Она пробила защитный панцирь  шуток,  которым  я
заслонял себя, и глубоко меня уязвила.
   Мне хотелось избить этого простофилю Джона, а потом отправиться в Париж
и убить Долорес. Конечно, я не мог поддаться этим желаниям. И, более того,
я знал, что Долорес не имела бы ничего против: пускай я ее убью,  лишь  бы
это произошло в сугубо драматической манере, чтобы  все  об  этом  узнали.
Выражаясь точнее, ей понравился бы самый замысел, а не его осуществление.
   Мысли клубились в  моем  мозгу.  Я  видел  опасность  в  преувеличенных
масштабах. Если Долорес пустит слух о  моей  кровосмесительной  страсти  к
Летиции, то я не могу ни в коем случае перестать видеться с  моей  дочерью
или перестать оказывать ей поддержку,  ибо  это  выглядело  бы  как  явное
признание своей вины. Я угодил в трясину. Я не видел другого выхода, кроме
как отправиться в Париж и категорически потребовать, чтобы Долорес приняла
Летицию в нашем доме, чтобы показывалась в обществе вместе с ней и,  таким
образом, загладила бы эту гнусную клевету на нас обоих. Но  даже  если  бы
Долорес согласилась на это, она не была бы желательной подругой  для  моей
застенчивой и робкой Летиции.
   Я понятия не имел, широко или нет распространилась  эта  сплетня.  Быть
может, Долорес выдумала ее исключительно затем, чтобы настропалить  Джона,
и  ему  только  под  секретом  доверила  страшную  тайну;  а  быть  может,
раструбила уже всему своему парижскому кружку о самоновейшем грехе  своего
супруга-извращенца. Разъяренный и потрясенный, я  не  подумал  тогда,  что
ведь никто всерьез не поверит  такому  слуху,  хотя  бы  Долорес  сто  раз
повторяла свои слова. Но в какой-то мере  люди  склонны  прислушиваться  к
самым черным оговорам. Поразительно, насколько укоренилось  в  наших  умах
убеждение, что о каждом еще не все плохое сказано. Впрочем, верят в  такие
слухи  лишь  настолько,  насколько  это   позволяет   приятно   пощекотать
воображение. Игра начинается и кончается тем,  что  мы  тыкаем  пальцем  в
грешника. Однако мне не хочется, чтобы на Летицию указывали пальцем.
   Лишь после нескольких  весьма  неприятных  и  отчаянно  грустных  ночей
положение дел немного прояснилось, и я  стал  видеть  всю  эту  историю  в
соответствующем свете.


   9

                                            Торкэстоль, 26 августа 1934 г.

   Еще до отъезда в Париж к Долорес я более или менее восстановил душевное
равновесие. Я решил, как всегда, насколько удастся,  утихомирить  Долорес,
каким-то чудесным образом вызвать у нее вспышку великодушия и  склонить  к
тому, чтобы она приняла Летицию в нашем парижском доме хотя бы на  краткий
срок, только  бы  развеять  грязные  слухи.  Всякий  раз  я  забываю,  как
неисправима Долорес. Я, всегда склонный смягчать свои  слишком  суровые  и
поспешные суждения, наверно,  до  конца  моих  дней  не  постигну,  почему
Долорес так упорствует в своей злобе. То, что  Долорес  однажды  схватила,
она уже не выпускает из рук. Она никогда не отрекается от своей лжи.  Если
я пытаюсь разрешить дело полюбовно, она видит в это