дное. Для  соседей  же
не  Сыны  громовы  были  они,  а  сущие  сукины   сыны,   бичи   божьи   и
кобеля-разбойники.
     Время было смутное - время ожидания больших  перемен,  время  великих
пророчеств и малых бунтов. Как и вся галилейская  молодежь  того  времени,
Боанергес не желали идти по стезе покорности. Они не желали ловить рыбу  и
доходы свои смиренно отдавать мытарю. Они вообще  не  хотели  работать.  С
какой стати? Они хотели жить весело,  рисково,  отпето  -  играть  ножами,
портить девок, плясать с блудницами и распивать спиртные напитки. И  в  то
же самое время хотели они великих подвигов во имя древнего бога и древнего
народа,  мерещились  им  голоса  могучих  пророков  и  команды   блестящих
полководцев, грохот  рушащихся  стен  Иерихона  и  жалкие  вопли  гибнущих
иноверцев. Короче говоря, они являли собою великолепное сырье, из которого
опытная рука могла вылепить все, что угодно,  -  от  фанатичных  убийц  до
фанатичных мучеников.
     Однако, когда встал на  их  пути  Иоанн  Креститель,  дороги  братьев
Боанергес разошлись.  Выслушав  первую  лекцию  знаменитого  проповедника,
Иаков сплюнул в пыль  жвачку,  затянул  потуже  пояс  с  римским  мечом  и
негромко спросил: "Ну, что? Пошли к бабам?" Но Иоанн не пошел к бабам.  Он
остался. Парадоксальная идея любви к людям и всеобщего  братства  странным
образом захватила его.
     "Не будь занудой! - говорили ему. - Брось ты своего старого  п...,  и
пойдем выпьем эфесского!" "Сами вы п... - ответствовал он. - В одном  пуке
моего п... в сто раз больше толку, чем во всем вашем болботанье". "Но ведь
это учение совершенно бессмысленно! - втолковывали ему. -  Как  ты  можешь
верить в подобную чушь? "Потому  и  верую  я,  что  это  бессмысленно",  -
отвечал  он,  на  много  лет  предваряя  достославного   Квинта   Септимия
Тертуллиана - епископа Иберийского. "Но ты же  должен  понимать,  что  это
учение противоречит здравому смыслу!" - внушали ему. "Киш мири ин тухес со
своим здравым смыслом, - огрызался он, - унд зай  гезунд!"  (по-арамейски,
разумеется, это звучало иначе, но смысл  был  тот  же:  поцелуйте  меня  в
задницу со своим здравым смыслом и будьте здоровы).
     А потом  появился  Назаретянин  (тот,  которого  тогда  и  потом  все
называли Назаретянином), и Иоанн отдался ему всей душой. Он стал  учеником
его, и телохранителем,  и  снабженцем,  когда  это  требовалось,  -  иначе
говоря, он стал апостолом  его,  одним  из  двенадцати  и  одним  из  двух
любимых. Вторым любимым был Петр.
     В традиции  Петр  представляет  экзотерическую,  всенародную  сторону
христианства - исповедание  веры,  данное  всем  и  каждому.  Иоанн  же  -
эзотерическую сторону, то есть мистический опыт, открытый лишь  избранным,
немногим. Поэтому церковь всегда стремилась дополнить начало Петра началом
Иоанна,    а    еретики    -     гностики     второго     века,     катары
одиннадцатого-тринадцатого  веков  -  всячески  противопоставляли   Иоанна
Петру.  Все  это  домыслы,  и  все  это  совершенно  неважно.  Главное   и
единственное зерно истины здесь - противопоставление.
     Они на самом деле не любили друг друга. Иоанн не любил Петра, потому,
что не верил ему (как показали события - справедливо).  Петр  же  попросту
ревновал, он никак не мог понять, почему Учитель ставит на  одну  доску  с
ним,  смиренным,  просветленным  и  безгрешным  Петром,   этого   буйного,
злоязычного, не расстающегося с оружием греховодника.
     Петр был солиден и степенен. Иоанн был дерзок и резок.
     Петр был велеречив и многоглаголен. Иоанн был зубоскал и ругатель.
     С Петром Учителю было легко. С Иоанном ему было надежно.
     Именно Иоанн  возлежал  на  груди  Учителя  во  время  той  последней
трапезы, и это  вовсе  не  было  проявлением  сентиментальности  -  просто
помстилось ему вдруг, что вот-вот тоненько  взвякнет  в  кустах  за  окном
тетива и стрела вонзится в сердце любимого человека. И он  заслонил  собою
это сердце и, слушая биение его,  вдруг  с  ужасом  ощутил,  как  страшное
знание  предстоящей  муки,  переливается   в   него,   Иоанна,   страшным,
мучительным предчувствием, обессиливающим и не оставляющим надежды.
     И именно он, Иоанн, единственный из всех, встал  с  мечом  в  руке  у
входа и рубился со стражниками, не отступая ни на шаг, весь окровавленный,
с  отрубленным  ухом,  оскальзываясь  в  крови,  хлещущей  из  него  и  из
поверженных врагов, пока Учитель, сорвав голос, не подбежал к нему сзади и
не вырвал у него меч. Тогда  он  голыми  руками  проложил  себе  дорогу  к
свободе и бежал, не желая видеть, что будет  дальше,  потому  что  он  уже
знал, что будет дальше.
     Он должен был умереть этой  же  ночью,  попросту  истечь  кровью,  но
добрые люди подобрали его в придорожной канаве, и каким-то чудом он  сумел
выжить. Слово "чудо" употребляется здесь не как фигура речи, он совершенно
уверен, что спасло его именно чудо, мистическое  вмешательство,  -  первое
мистическое вмешательство в его жизнь. (С именем  Иоанна  традиция  всегда
связывала мистические мотивы.  Византийские  авторы  прилагали  ему  слово
"мист", церковно же славянские - "таинник".)
     Через два месяца после гибели Назаретянина, когда Иоанн  кое-как,  на
карачках, впервые выполз на солнышко погреться, его нашел  Иаков  Старший.
"Все, - сказал матерый разбойник. - Хватит дурью  маяться.  Пошли,  там  у
меня повозка". С этого момента и на некоторое время  Иоанн  перестал  быть
христианином. Наверное, его следовало бы  назвать  отступником.  На  самом
деле никакого отступничества в строгом смысле этого слова не было.  Просто
от горя и отчаяния он потерял какую бы то ни было перспективу  и  пустился
во все тяжкие.
     Несколько  лет  спустя,  когда  Боанергес,  наслаждаясь   заслуженным
отдыхом, прогуливали хабар в  компании  шлюх  и  подельщиков  в  одном  из
притонов на окраине Александрии, Иаков вдруг толкнул брата в бок:
     - Гляди, кто пожаловал, - сказал он.
     Иоанн поглядел и увидел длинного  и  сухого,  как  жердь,  нищеброда,
который, стоя у порога,  торопливо  и  жадно  поедал  неаппетитную  снедь,
извлекая ее грязными пальцами из щербатой глиняной миски.
     - Да это же тот самый Агасфер! - сказал Иаков. - Ботадеус, "Ударивший
бога"!
     - Не знаю такого, - отозвался Иоанн, - да и знать не хочу.  По-моему,
это его бог ударил, а не наоборот.
     И тут Иаков с шаром пересказал ему, что произошло в день казни  между
Учителем и Агасфером на пороге к Голгофе, в то время как раз, когда  Иоанн
подыхал от потери крови у добрых людей.
     Иоанн внимательно выслушал всю историю до  конца.  Он  вдруг  испытал
огромное облегчение. Оказывается, он ничего не забыл. Оказывается, все эти
голы он мучался мыслью, что Иуда сумел уйти от возмездия. Каифа тоже давно
откинул копыта. Пилат недосягаем. И есть еще тысячи. Они не  убивали  Его.
Они всего-навсего оскорбляли его. Их  тысячи,  и  они  безымянны.  Но  вот
наконец появился  некто  с  именем.  Длинный,  тощий,  унылый,  пожирающий
отбросы. Ударивший бога.
     - Этот человек должен быть строго наказан, - сказал Иоанн громко.
     Он не знал, что этот человек уже  наказан  достаточно  строго  -  так
строго, как неспособны наказывать смертные. И, уж конечно, ему в голову не
могло прийти, что, наказывая  этого  унылого  дерьмоеда,  он  бесповоротно
нарушает волю единственного человека, которого он любил, - из живых  и  из
мертвых.
     Никто не обратил  внимания  на  его  слова,  а  он  спихнул  с  колен
разомлевшую эллинку, легко поднялся, подошел вплотную к  нищеброду  и  тем
самым длинным ножом, которым только что кромсал баранью лопатку, ткнул под
щербатую миску - снизу вверх, по самую рукоятку.
     Exit Агасфер, он же Эспера-Диос, он же Ботадеус, Ударивший бога.
     И дальше понесло братьев Боанергес по пределам Великой империи, и уже
полиции двадцати городов  и  шестнадцати  провинций  числили  их  в  своих
списках "листид  энд  вонтид",  трижды  стяжали  они  и  трижды  промотали
громадные состояния, четырежды принимали участие в мятежах против  римских
властей, и неисчислимое множество раз совершили они разбойные нападения на
купцов, на помещиков, на ростовщиков, на мытарей, на случайных прохожих, а
однажды даже - на базу морских пиратов, - пока не оказались в  Риме  и  не
попались на самом что ни на есть пустяковом дельце.
     Поскольку дельце было пустяковое (они зарезали поддатого  горожанина,
возвращавшегося из бани, и были взяты _и_н_ф_л_а_г_р_а_н_т_и_),  все  было
закончено в одно заседание. Разумеется, братья назвались  чужими  именами.
Иаков Старший выдал себя за беглого из Пергама, а Иоанн, словно по наитию,
назвал себя Агасфером,  горшечником  из  Иерусалима.  Господину  районному
судье, завзятому антисемиту, с утра вдобавок страдающему  от  алкогольного
отравления, все это было совершенно безразлично. "Пергамец! - сказал он  с
болезненным сарказмом. - Это с такими-то пейсами! А  ну  скажи:  "На  горе
Арарат растет красный виноград!.." Дело было абсолютно ясное. Двое  бродяг
из колоний дерзко лишили жизни римского гражданина. Приговорить  мерзавцев
к смерти через отравление.
     В ночь перед казнью Иоанна почему-то совсем замучал дурацкий вопрос -
зачем  это  ему  вдруг  понадобилось  назвать  себя  именно  Агасфером  из
Иерусалима? Что это было? Приступ бандитского ухарства, лихая предсмертная
шутка? Холодный ли расчет? Назовусь-ка я  именем  мертвеца,  пускай  ищут.
Или, может быть, подсознательное желание еще раз опозорить позорное имя?
     О том, что это было предопределение, Иоанну суждено  было  догадаться
гораздо позднее.
     Иаков,  проглотив  яд,  умер  довольно  быстро,  хотя  разумеется,  и
помучался, ровно в той мере, в  какой  это  было  предусмотрено  имперским
правосудием. Иоанн - не умирал. Трижды  ему,  связанному,  вливали  в  рот
смертельное пойло, и трижды, судорожно корчась, он извергал  все  обратно.
Случай это был хотя и редкостный, но далеко не первый, и в соответствии  с
прецедентом положено было доварить Иоанна в кипящем масле.
     Так ему выпала еще одна ночь жизни. Видимо, яд все-таки проник в  его
организм, потому что по самого утра мучали его образы и одолевали  голоса.
Это было страдание. Он никак не мог понять, кто разговаривает с ним и  что
именно говорит. Нет, это не был Назаретянин. Это был кто-то равный Ему, но
не внушающий любви и не дарящий радости. Слова его были  невнятны  Иоанну.
Иоанн понял только, что ему снова выносят приговор и снова его наказывают.
     Заколов Агасфера, ты нарушил волю Учителя, - вроде  бы  сказано  было
ему.
     Приняв имя Агасфера, ты сам определил  себе  наказание,  -  вроде  бы
сказано было ему.
     Отныне и до Страшного суда ты будешь ходить по миру, -  сказано  было
ему.
     И будешь ты делать нечто, нечто и нечто, - сказано было ему.
     А вот что такое это "нечто", Иоанн так и не понял в ту ночь.
     Утром его привели к  Латинским  воротам  и  при  небольшом  скоплении
народа сунули ногами вниз в  огромный  чан  с  кипящим  маслом.  Это  было
невыносимо больно, и Иоанн потерял сознание. Но он опять не умер.
     Очнувшись, обнаружил он,  что  лежит  на  каменном  полу  в  знакомом
помещении суда, а над ним в пять глоток бранятся чины римской  юридической
коллегии. Оказывается, никакого преступника нельзя казнить трижды. Казнить
третий раз, оказывается, означает искушать долготерпение  богов.  Искушать
долготерпение  не  хотелось  никому,  кроме  господина  районного   судьи,
который, таким образом, оказался в меньшинстве. Однако, с другой  стороны,
никакого преступника нельзя, разумеется, оставлять безнаказанным.  Поэтому
юридическая коллегия приговорила: сослать навечно Агасфера из Иерусалима в
одну из самых занюханных колоний Рима, в Азию,  а  именно  -  на  островок
Патмос. Что и было исполнено.
     (СПРАВКА:  Патмос,  крошечный  остров  в  Эгейском  море   в   сорока
километрах южнее линии, соединяющей острова Икария и Самос. В  описываемое
время его населяло несколько  десятков  вполне  диких  фригийцев,  имеющих
словарный запас в две дюжины слов и питающихся козьим сыром, вяленой рыбой
и водорослями. Кроме фригийцев и коз, из крупных млекопитающих обитали там
также и ссыльнопоселенцы.)
     Иоанн провел на Патмосе сорок лет.
     Чрезвычайно важным обстоятельством является то,  что  все  это  время
рядом с ним безотлучно находился ученик его и слуга  по  имени  Прохор.  В
высшей степени замечательная фигура этот Прохор. В утро кипящего  масла  у
Латинских ворот ему было шестнадцать лет. Он был грек по  происхождению  и
тайный христианин по убеждениям. Случайно оказавшись у места казни, он  со
всевозрастающим восторгом и обожанием наблюдал и слушал, как  торчащая  из
булькающего масла голова с закаченными глазами хрипло провозглашает  слова
Учения вперемежку со странными откровениями и описаниями чудесных видений.
К тому моменту, когда палачи отчаялись выполнить свой долг и потратили все
отпущенное им масло, а вокруг котла собралось уже пол-Рима, Прохор  понял,
что со человек из царства не от мира сего. Судьба его определилась  в  это
утро, и он последовал  за  Иоанном  на  Патмос,  исполненный  предчувствия
подвига. При нем был большой запас пергамента  и  чернил,  а  также  мешок
сушеных смокв на первое время. Все это,  разумеется,  он  украл  у  своего
прежнего хозяина, в лавке которого отправлял обязанности ученика писца.
     Предыстория Иоанна-Агасфера на этом заканчивается. На острове  Патмос
начинается его история.


     11. В  полном  молчании  мы  поднялись  на  наш  двенадцатый  этаж  и
остановились перед дверью без номера. Миша сказал, слегка задыхаясь:
     - Ты вот что, Серега. Говорить буду я, а ты помалкивай.
     Я ничего ему не ответил, меня бил озноб. Только на  лестнице,  минуту
назад, по меня вдруг дошло, что я  втягиваю  своего  старинного  дружка  в
крайне опасную для него затею. И тот факт, что у него, мол, служба такая и
что он сам настоял на этом визите, меня ничуть не оправдывает.  Очень  мне
хотелось сейчас сказать ему: "Ладно, Мишка, не надо. Ну их всех к  черту".
Но ведь и так поступить я тоже не  мог!  Надо  же  было  как-то  разрывать
проклятый замкнутый круг...
     В прихожей я помог Мише снять плащ, повесил его на распялку, а мокрый
берет его положил под зеркало. Миша  неспешно  расчесывал  перед  зеркалом
свои сильно поредевшие русые кудри. По-моему, он  был  абсолютно  спокоен,
будто в гости пришел в семейный дом коньячок пить и лимончиком закусывать.
     - Куда прикажешь? - спросил он негромко, продул расческу и сунул ее в
карман.
     - Сейчас, подожди минутку, - сказал я.
     Я не желал, чтобы мой Миша вел эту  беседу  из  кресла  для  паршивых
просителей. И вообще, пусть все увидит своими глазами.
     - А вообще-то, чего ждать? Пошли, -  сказал  я  и  двинулся  прямо  в
Комнату.
     - Спокойно, Серега, спокойно, - промурлыкал Миша у меня за спиной.  -
Все нормально...
     Комната была пуста. Я посторонился, пропуская Мишу, чтобы  он  увидел
все: и дурацкий топчан у стены,  и  две  блестящие  металлические  полосы,
протянувшиеся от окна к дверям Кабинета, и дверь  в  Кабинет,  как  всегда
распахнутую в глухую бездонную тьму, пронизываемую  мутными  пульсирующими
вспышками. Миша все это быстро оглядел, и из лице его появилось незнакомое
мне выражение. Он словно бы затосковал слегка, будто предстояло ему теперь
же и непременно проглотить стакан касторки.
     Демиург грянул:
     - Клиента - в Приемную! Что еще за вольности?
     Я стиснул зубы и злобно процедил:
     - Это не клиент. Я попросил бы вас выйти и поговорить с ним.
     - Делайте, что вам сказано!
     Миша крепко взял меня за локоть и сказал в сторону Кабинета:
     - Меня зовут Михаил  Иванович  Смирнов.  Я  -  майор  государственной
безопасности и хотел бы с вами побеседовать.
     Демиург, по-видимому, нисколько не удивился.
     - Побеседовать или допросить? - осведомился он.
     - Я здесь неофициально, - ответил Миша.  -  Просто  хочу  задать  вам
несколько вопросов.
     - Почему - мне?
     - Я хотел бы разобраться, представляет ли ваша  деятельность  интерес
для моей службы. Уточняю: сейчас вы вправе не отвечать на мои вопросы.
     - Можете не уточнять. Я всегда в таком праве... Сергей  Корнеевич,  я
все равно не выйду, не надейтесь. Предложите гостю сесть.
     - Не беспокойтесь, - сказал Миша. - Я сегодня весь день сидел. А  вот
повидать вас мне бы, честно говоря, хотелось.
     - Еще бы... Ладно, я обдумаю эту идею. Посмотрим, как вы будете  себя
вести. А пока можете задавать ваши вопросы.
     У меня икру свело от напряжения. Я кое-как дохромал до топчана, сел и
принялся растирать ногу. А эти  двое  уже  разговаривали,  да  так  бойко,
словно были знакомы всю жизнь и теперь затеяли  игру  в  "барыня  прислала
туалет".
     - Кто вы такой?
     - У меня много  имен.  Меня  зовут  Гончар,  Кузнец,  Ткач,  Плотник,
Гефест, Гу, Ильмаринен, Хнум, Вишвакарман, Птах,  Яхве,  Милунгу,  Моримо,
Мукуру... Достаточно, я полагаю?
     - Я не спрашиваю ваше имя. Я спрашиваю, кто вы такой.
     - Я  гончар,  кузнец,  плотник,  ткач...  Неужели  мало?  Я  Демиург,
наконец.
     - Но вы, я полагаю, человек?
     - Конечно! В том числе и человек!
     - А еще кто?
     - Вы что - не знаете, кто такой демиург? Так посмотрите в словаре.
     - Хорошо. Посмотрю. И давно вы здесь?
     - Больше полугода... Хотя... Это же зависит  от  того,  как  считать.
Послушайте, а вам не все равно?
     - Мне не все равно. Но если вам трудно ответить,  оставим  пока  этот
вопрос. Откуда вы прибыли?
     - Вот что, майор. Хочу вас предупредить. Если  я  стану  отвечать  на
ваши вопросы,  касающиеся  пространства  и  времени,  то  уверяю  вас:  ни
удовольствия, ни удовлетворения вы не получите.
     - Хорошо, я приму это к сведению, -  терпеливо  сказал  Миша.  -  Так
откуда вы прибыли?
     - Да ниоткуда я не прибыл. Я был здесь всегда.
     - Бот в этой самой комнате?
     - Эта комната была здесь не всегда, майор. А я - всегда. В  известном
смысле. Причем и здесь, и не только здесь.
     - Это любопытно. Насколько мне известно, человек такими возможностями
не обладает. Прикажете мне сделать вывод, что вы все-таки не человек?
     - Человек такой способностью  не  обладает.  Верно.  Зато  я  обладаю
способностью быть человеком. И не только человеком.
     - Ну что ж, это ваше право. Это никакими законами не возбраняется.  А
теперь расскажите мне, пожалуйста, если можно, конечно, какова цель вашего
пребывания здесь?
     - Мне кажется, что вы привыкли иметь дело с иностранцами.
     - Почему же это вам кажется?
     - Очень правильная речь. Очень свободные манеры. И вы  явно  привыкли
задавать этот вопрос - о целях пребывания.
     - Между прочим, я и ответы привык получать на этот вопрос. Итак?
     - Я ищу Человека.
     - Кого именно?
     - Я ищу Человека с большой буквы.
     Все время, пока шел этот быстрый обмен вопросами и ответами, Миша  не
оставался в покое ни на минуту. У меня было даже такое впечатление, словно
он не особенно вдумывается над своими вопросами и не очень-то вслушивается
в ответы. Бесшумно ступая, он  обошел  комнату,  внимательно  оглядывая  и
ощупывая стены, постоял,  задрав  голову,  под  свисающим  черным  шнуром,
изучая его прищуренными глазами, потом подошел к окну и заглянул  вниз,  а
потом, присевши на корточки, осмотрел металлические полосы и даже постучал
по  ним  ногтем  -  по  одной  и  по  другой.  С  отчаянием  и  бессильным
разочарованием наблюдал я, как  на  его  лице  все  отчетливее  проступает
сожаление о зря теряемом времени. Я словно читал его мысли: да, порядочной
ерундой я тут занимаюсь, позвоню-ка  я  в  раймилицию,  пусть  участкового
пришлют, и все дела...
     Услышав про Человека с большой буквы, он легко поднялся  с  корточек,
подмигнул мне и, неслышными шагами направляясь к двери