Девицы не хотели  иметь  с  ним  дела.
Никакого. Никогда. Даже киликийские шлюхи. И все время хотелось  есть.  Он
съел даже протухшую рыбу, которую подсунули ему однажды смеха ради, и чуть
не умер. Он даже свинину ел, если хотите знать... Ничего не было для  него
в этом мире. Ни еды. Ни  женщин.  Ни  дружбы.  Ни  даже  простого  доброго
слова...
     И вот появился Рабби.
     Рабби положил руку ему на голову,  узкую  чистую  руку  без  колец  и
браслетов, и он почему-то сразу понял, что эта  рука  не  вцепится  ему  в
волосы и не ударит его лицом о  выставленное  колено.  Эта  рука  источала
добро и любовь. Оказывается, в этом мире еще оставались добро и любовь.
     Рабби заглянул ему в глаза и заговорил. Он не помнит, что сказал  ему
Рабби. Рабби замечательно говорил. Всегда так  складно,  так  гладко,  так
красиво, но он никогда не понимал, о чем речь, и не способен был запомнить
ни слова. А может быть, там и  не  было  слов?  Может  быть,  была  только
музыка, настойчиво напоминавшая, что есть, есть, есть в этом мире и добро,
и дружба, и доверие, и красота...
     Конечно, среди учеников  он  оказался  самым  распоследним.  Все  его
гоняли. То за водой, то на рынок, то к ростовщику, то к старосте.  Вскопай
огород хозяину - он  нас  приютил.  Омой  ноги  этой  женщине  -  она  нас
накормила. Помоги рабам этого купца - он дал нам денег... Опасный Иоанн со
своим вечным страшным  кинжалом  бросает  ему  сандалии  -  чтобы  к  утру
починил! Ядовитый, как тухлая рыба, Фома для развлечения своего загадывает
ему дурацкие загадки,  а  если  не  отгадаешь  -  "показывает  Иерусалим".
Спесивый и нудный Петр ежеутренне пристает с нравоучениями, понять которые
так же невозможно, как и речи Рабби, но только Рабби не сердится  никогда,
а Петр только и делает, что сердится да нудит.  Сядет,  бывало,  утром  на
задах по большому делу, поставит перед  собой  и  нудит,  нудит,  нудит...
тужится, кряхтит и нудит.
     И все равно - это было счастье. Ведь рядом всегда был Рабби,  протяни
руку - и коснешься его. Он потреплет тебя за ухо, и ты весь день счастлив,
как пчелка.
     ...Но когда они пришли в Иерусалим, сразу стало хуже. Он не  понимал,
что случилось, он видел только, что все сделались недовольны,  а  на  чело
Рабби пала тень тревоги и заботы. Что-то было не так. Что-то сделалось  не
так, как нужно. Что тут было  поделать?  Он  из  кожи  лез  вон.  Старался
услужить каждому. В глаза заглядывал, чтобы угадать желание.  Бросался  по
первому слову. И все равно подзатыльники сыпались градом, и больше не было
шуток, даже дурацких и болезненных, а  Рабби  стал  рассеян  и  совсем  не
замечал его. Все почему-то ждали Пасхи. И вот она настала.
     Все переоделись в чистое (кроме него - у него не было чистого) и сели
вечерять. Неторопливо беседовали, по очереди макали пасху в блюдо с медом,
мир был за столом, и все любили друг друга, а Рабби молчал и был  печален.
Потом  он  вдруг  заговорил,  и  речь  его  была  полна  горечи  и  тяжких
предчувствий, не было в ней ничего о добре, о любви, о счастье, о красоте,
а было что-то о предательстве, о недоверии, о злобе, о боли.
     И все загомонили, сначала робко, с недоумением, а потом все громче, с
обидой и даже с возмущением. "Да кто же? - раздавались голоса. - Скажи же!
Назови нам его тогда!" - а опасный Иоанн зашарил бешеными глазами по лицам
и уже схватился за рукоять  своего  страшного  ножа.  А  он  тем  временем
украдкой, потому что очередь была не его, потянулся своим куском к  блюду,
и тут Рабби вдруг сказал про него: "Да вот хотя  бы  он",  -  и  наступила
тишина, и все посмотрели на него, а он с перепугу уронил  кусок  в  мед  и
отдернул руку.
     Первым  засмеялся  Фома,  потом  вежливо  захихикал  Петр,  культурно
прикрывая ладонью волосатую пасть, а потом и Иоанн захохотал оглушительно,
откинувшись назад всем телом к чуть не валясь со скамьи. И захохотали все.
Им почему-то сделалось смешно, и даже Рабби улыбнулся, но улыбка его  была
бледна и печальна.
     А он не смеялся. Сначала он  испугался,  он  решил,  что  его  сейчас
накажут за то, что он полез к меду без очереди. Потом  он  сообразил,  что
его проступка даже не заметили. И  тут  же  почему-то  понял,  что  ничего
смешного не происходит, а происходит страшное. Откуда у него  взялось  это
понимание? Неизвестно. Может, родилось оно от бледной и  печальной  улыбки
Рабби. А может быть, это было просто звериное предчувствие беды.
     Они отсмеялись, погалдели, настроение у всех поднялось, они все  рады
были, что Рабби впервые за неделю отпустил шутку и шутка  оказалась  столь
удачной. Они доели пасху, и ему было велено убрать со стола, а сами  стали
укладываться на ночь. И вот, когда он мыл во дворе посуду,  вышел  к  нему
под звездное небо Рабби, присел рядом на перевернутый котел и заговорил  с
ним.
     Рабби говорил долго, медленно, терпеливо, повторял снова и снова одно
и то же: куда он  должен  будет  сейчас  пойти,  кого  спросить,  и  когда
поставят его перед спрошенным, что надо  будет  рассказать  и  что  делать
дальше. Рабби говорил, а потом  требовал,  чтобы  он  повторил  сказанное,
чтобы он запомнил накрепко: куда, кого, что рассказать и что делать потом.
     И когда, уже утром, он правильно и без запинки повторил приказание  в
третий раз, Рабби похвалил его и повел за собой  обратно  в  помещение.  И
там, в помещении, Рабби громко, так, чтобы слышали те, кто не спал, и  те,
кто проснулся, велел ему взять корзину и сейчас же идти  на  рынок,  чтобы
купить еду на завтра, а правильнее сказать - на сегодня, потому  что  утро
уже наступило, и дал ему денег, взявши их у Петра.
     И он пошел по прохладным еще улицам города, в четвертый, в пятый и  в
шестой раз повторяя про себя: кого; что рассказать; что делать потом, -  и
держал свой путь тупа, куда ему было приказано, а вовсе не на рынок. И  он
удивлялся, почему черное, звериное  предчувствие  беды  сейчас,  когда  он
выполняет приказание Рабби, не только не покидает его, но даже  как  будто
усиливается с каждым шагом, и почему-то виделись  ему  в  уличных  голубых
тенях бешеные глаза опасного Иоанна и чудился леденящий отблеск на  лезвии
его длинного ножа...
     Он пришел, куда ему было приказано, и спросил  того,  кого  приказано
было спросить, и сначала его не  пускали,  и  мучительно  долго  томили  в
огромном, еле освещенном единственным факелом помещении, так что ноги  его
застыли на каменном полу, а потом повели куда-то, и  он  предстал,  и  без
запинки, без единой ошибки (это было счастье!)  проговорил  все,  что  ему
было приказано проговорить. И он увидел, как странная, противоестественная
радость разгорается на холеном лице богатого человека,  перед  которым  он
стоял. Когда он закончил, его похвалили и сунули  ему  в  руки  мешочек  с
деньгами. Все было именно так, как  предсказывал  Рабби:  похвалят,  дадут
денег, - и вот он уже ведет стражников.
     Солнце поднялось высоко, народу полно на улицах, и  все  расступаются
перед ним, потому что за ним идут стражники. Все, как предсказывал  Рабби,
а беда все ближе и ближе, и ничего  невозможно  сделать,  потому  что  все
идет, как предсказывал Рабби, а значит - правильно.
     Как было приказано, он оставил стражников на пороге, а  сам  вошел  в
дом. Все сидели за столом и  слушали  Рабби,  а  опасный  Иоанн  почему-то
припал к Рабби, словно стараясь закрыть его грудь своим телом.
     Войдя, он сказал, как было приказано: "Я  пришел,  Рабби",  и  Рабби,
ласково освободившись от рук Иоанна, поднялся и подошел к  нему,  и  обнял
его, и прижал к себе, и поцеловал, как иного сына целует отец. И сейчас же
в помещение ворвались стражники, а навстречу им с ужасающим  ревом,  прямо
через стол, вылетел Иоанн с занесенным мечом, и начался бой.
     Его сразу же сбили с ног и затоптали, и он впал  в  беспамятство,  он
ничего не видел и не слышал, а когда очнулся, то оказалось,  что  валяется
он в углу жалкой грудой беспомощных костей, и каждая кость болела,  а  над
ним сидел на корточках Петр, и больше в помещении никого не было, все было
завалено битыми горшками, поломанной мебелью, растоптанной едой, и обильно
окроплено кровью, как на бойне.
     Петр смотрел ему прямо в лицо, но словно  бы  не  видел  его,  только
судорожно кусал себе  пальцы  и  бормотал,  большей  частью  неразборчиво.
"Делать-то теперь что? -  бормотал  Петр,  бессмысленно  тараща  глаза.  -
Мне-то теперь что делать?  Куда  мне-то  теперь  деваться?",  а  заметивши
наконец, что он очнулся, схватил его обеими  руками  за  шею  и  заорал  в
голос: "Ты сам их  сюда  привел,  козий  отброс,  или  тебе  было  велено?
Говори!" "Мне было велено", - ответил он. "А это откуда?"  -  заорал  Петр
еще пуще, тыча ему в лицо мешочек с деньгами. "Велено мне было", -  сказал
он в отчаянии. И тогда Петр отпустил его, поднялся и пошел  вон,  на  ходу
засовывая мешочек за пазуху, но на  пороге  приостановился,  повернулся  к
нему и сказал, словно выплюнул: "Предатель вонючий, иуда!".
     На  этом  месте  рассказа  наш  гусенок  внезапно  оборвал  себя   на
полуслове, весь затрясся и с ужасом уставился на  дверь.  Тут  и  мы  всей
бригадой тоже посмотрели на дверь. В дверях не было ничего особенного. Там
стоял, держа  портфель  под  мышкой,  Агасфер  Лукич  и  с  неопределенным
выражением на лице (то ли жалость  написана  была  на  этом  лице,  то  ли
печальное презрение, а может быть, и некая ностальгическая тоска)  смотрел
на гусенка и манил его к себе пальцем. И гусенок с  грохотом  обрушил  все
свои мослы  на  пол  и  на  четвереньках  пополз  к  его  ногам,  визгливо
вскрикивая:
     - Велено мне было! Белено! Он сам велел! И никому не велел  говорить!
Я бы сказал тебе, Опасный, но ведь он никому не велел говорить!..
     - Встань, дристун, - сказал Агасфер Лукич. - Подбери сопли. Все давно
прошло и забыто. Пошли. Он хочет тебя видеть.


     29.  Сегодня  наступило,  наконец,  семнадцатое,  но  не  семнадцатое
ноября, а семнадцатое  июля.  Солнце  ослепительное.  Грязища  под  окнами
высохла и превратилась в серую растрескавшуюся твердь. Тополя на проспекте
Труда клубятся зеленью, сережки с ник уже осыпались. Жарко. В чем идти  на
улицу - непонятно. Самое летнее, что у меня есть, это нейлоновая  майка  и
трусы.
     Прямо с  утра  Парасюхин  облачился  в  свой  черный  кожаный  мундир
эсэсовского самокатчика (а также патрона "Голубой устрицы")  и  пристал  к
Демиургу, чтобы тот откомандировал его в Мир Мечты. Мир - с большой буквы,
и Мечта -  тоже  с  большой  буквы.  Трижды  Демиург  нарочито  настырным,
казенно-дидактическим тоном  переспрашивал  его:  Мир  чьей  именно  Мечты
имеется в виду? Даже я, внутренне потешаясь  над  происходящим,  почуял  в
этом  настойчивом  переспрашивании  какую-то   угрозу,   какой-то   камень
подводный, и некое смутное неприятное воспоминание шевельнулось во мне,  я
даже испытал что-то вроде опасения за нашего Парасюхина.
     Однако румяный болван не учуял ничего  -  со  всей  своей  знаменитой
нордической интуицией  и  со  всем  своим  широко  объявленным  Внутренним
Голосом. Он пер напролом: Мир только одной Мечты возможен, все остальное -
либо миражи, либо происки... Мечта чистая, как  чист  хрустальный  родник,
нарождающийся   в   чистых   глубинах   чистой   родины   народа...   его,
парасюхинская, личная Мечта, она же мечта родов народных...
     С тем он и был откомандирован. Вот уже скоро обедать пора, а его  все
нет.
     Явилась  пара  абитуриентов.  Юнец  и  юница,  горячие  комсомольские
сердца. Оба в зеленых выгоревших  комбинезонах,  исполосованных  надписями
БАМСТРОЙ, ТАМСТРОЙ, СЯМСТРОЙ, такие-то годы (в том числе и 1997, что  меня
несколько удивило). Лица румянятся смущением и пылают энтузиазмом.
     К стопам  был  повергнут  проект  "О  лишении  человечества  страха".
Фундамент и отец  нашей  цивилизации  -  страх...  Совесть  зачастую  тоже
базируется на страхе... и тому подобное. Вообще весь  проект  построен  на
микроскопическом личном опыте и на вычитанной  где-то  фразе:  "Поскребите
любое дурное свойство человека, и выглянет его основа - страх". (Сказано в
манере Бернарда Шоу, но это не Бернард Шоу.) Страх сковывает  и  угнетает:
чувство справедливости, прямоту-честность-откровенность, гордость сюда же,
собственное достоинство, принципиальность...
     Демиург запутал их играючи. Нельзя ведь отрицать, что страх сковывает
и угнетает также: садизм-мазохизм, стремление к легкой наживе,  склонность
к   лжесвидетельству,   мстительность,   агрессивность,    потребительское
отношение   к   чужой   жизни,   склонность   к    анонимкам,    идиотскую
принципиальность... Кроме того, если поскрести кое-какие  ДОБРЫЕ  свойства
кое-каких людей, то и в этом случае частенько вылезает наружу все  тот  же
страх... Впрочем, сама по себе мысль не дурна, есть  о  чем  поразмыслить,
однако требуется тщательная и всесторонняя доработка. Проводить!  Угостить
нашим морсом! Подать пальто!
     Какие пальто в середине июля. Я повел их на кухню поить морсом, и тут
объявился Парасюхин.
     Он обвалился в коридоре, как пласт штукатурки с потолка,  и  огромным
мешком с костями дробно обрушился на линолеум. Я только рот разинул, а  он
уже собрал к себе все свои руки-ноги, заслонился растопыренными  ладонями,
локтями и даже коленями и в таком  виде  вжался  в  стену,  блестя  сквозь
пальцы вытаращенным глазом. Волна зловония распространилась по коридору  -
то ли он обгадился, то ли его недавно  окунали  в  нужник,  -  я  не  стал
разбираться. Я просто крикнул бригаду. Бригада набежала, и я распорядился.
Парасюхина поволокли волоком в санобработку, -  Колпаков,  как  обычно,  с
молчаливой старательностью, Матвей Матвеевич - с визгливыми  причитаниями,
а Спиртов-Водкин - поливая окрестности  сквернословием,  словно  одержимый
болезнью де ля Туретта.
     И вот тогда-то я осознал, наконец, смутные свои опасения, отчетливо и
в деталях вспомнив о своем собственном печальном опыте в Мире Мечты Матвея
Матвеевича Гершковича...
     Мир  Мечты,  назидательно  сказал  я  юнице  и  юнцу,  взиравшим   на
происходящее с трепетом и жадным любопытством, Мир Мечты - это  дьявольски
опасная и непростая штука. Конечно же,  мечтать  надо.  Надо  мечтать.  Но
далеко не всем и отнюдь не каждому. Есть люди, которым мечтать  прямо-таки
противопоказано. В особенности - о мирах.
     Юнец с юницей меня не  поняли,  конечно.  Да  я  и  не  собирался  им
что-либо втолковывать, я просто собирался напоить их морсом, что и  сделал
под разнообразные элоквенции, явственно доносящиеся из санпропускника.
     А совсем уже к вечеру объявился Агасфер Лукич, и не один.
     "Эссе хомо!" - провозгласил он, обнимая гостя  за  плечи  и  легонько
подталкивая его ко мне. Гость  растерянно  улыбался  -  небольшого  роста,
ладный человек лет пятидесяти, в костюме странного покроя. На правой скуле
его розовело что-то вроде пластыря,  но  не  пластырь,  а  скорее  остаток
небрежно стертого грима. И с левой рукой у него было не все  в  порядке  -
она висела плетью и казалась укороченной, кончики пальцев  едва  виднелись
из рукава.
     Таким я увидел его в первый раз  -  немного  растерянным,  не  вполне
здоровым и очень заинтригованным.
     - Прошу любить и жаловать, - произнес Агасфер Лукич весело. - Георгий
Ана...
     (ПРИМЕЧАНИЕ ИГОРЯ К._МЫТАРИНА)  На  этом  рукопись  "ОЗ"  обрывается.
Продолжения я никогда не видел и не знаю, существует ли оно. Скорее  всего
весь дальнейший текст был изъят самим  Г.А.  -  например,  из  соображений
скромности. Я вполне допускаю, что вся изъятая  часть  рукописи  посвящена
главным образом Г.А. Разумеется, возможны и  другие  объяснения.  Их  даже
несколько. Да только какой смысл приводить их здесь? Все  они  слишком  уж
неправдоподобны.)



                          НЕОБХОДИМОЕ ЗАКЛЮЧЕНИЕ

     По понятным причинам, на двадцатом дне июля мои записи прерываются  и
возобновляются уже только зимой. Прошло сорок лет, и я не способен  сейчас
подробно и связно изложить события утра двадцать первого июля.  Почему  мы
все оказались рядом с Г.А. около его автомобиля в холодных  предрассветных
сумерках?  Как  ухитрились  подняться  в  такую  рань  после   треволнений
предыдущего пня? Может быть, мы  и  вовсе  не  ложились?  Может  быть,  мы
догадывались, какое решение примет Г.А., и всю  ночь  дежурили,  чтобы  не
упустить его одного? Не помню.
     Помню, что сразу же сел за руль.
     Помню, как Г.А. непривычно грозным и повелительным голосом объявляет,
что девочки не поедут никуда.
     Помню, как Зойка без кровинки в лице кусает себе пальцы, запустив  их
кончики в рот, - словно в какой-то старинной мелодраме, ей-богу.
     Помню, как Иришка рвется в машину, заливаясь громким плачем, и  слезы
у нее летят во все стороны, будто у ревущего младенца.
     И очень хорошо помню Аскольдика  -  как  он  решительно  выдвигается,
крепко берет Иришку сзади за  локти  и  успокаивающе  сообщает  Г.А.:  "Не
беспокойтесь, поезжайте, я ее придержу".
     На всю жизнь я  запомнил  это:  ВЫ  ПОЕЗЖАЙТЕ  СЕБЕ,  А  Я  ЕЕ  ЗДЕСЬ
ПРИДЕРЖУ.
     (Понимаю  и  догадываюсь,  Аскольд  Павлович,  наверное,  тебе  очень
неприятно читать сейчас эти твои слова. Допускаю даже, что ты за сорок лет
успел совсем позабыть их. Допускаю даже, что  ты  в  то  время  вообще  не
припал им значения: слова как слова, не хуже других. Однако в свете  того,
что произошло потом, они звучат сейчас, согласись, достаточно одиозно. Что
делать? Из песни слова не выкинешь. Да и кому это нужно - выкидывать слово
из песни?)
     Почти совсем не помню проезда нашего по городу. Смутно брезжит только
в моей памяти ощущение недоумения по поводу того,  что  в  такую  рань  на
улицах так много народу.
     Помню скотомогильник в предрассветных сумерках. Мне показалось тогда,
что кости шевелятся, а черепа провожают нас пустыми глазницами.
     Флора  не  спала.  Множество  костров  догорало,  и   бродили   между
кострищами  понурые  зябкие  фигуры.  Воняло  пригорелой  кашей,  аптекой,
волглым тряпьем. Запахи почему-то запомнились. Вот странно!
     Г.А. подошел к самому большому костру и сел у  огня.  Рядом  с  нуси.
Рядом со своим сыном. И сейчас же все вокруг заговорили. Ни одной фразы  я
не запомнил, тем более что говорили в общем-то на жаргоне,  помню  только,
что это были жалобы и проклятья. Они проклинали Г.А. за ту  беду,  которую
он на них накликал, и жаловались ему, как им страшно сейчас  и  обреченно.
Г.А. молчал, он только обводил взглядом кричавших, плакавших, задыхавшихся
в истерике.
     Потом все куда-то исчезли, и у костра нас  осталось  только  трое,  и
нуси принялся уговаривать отца уйти, пока не поздно. Он говорил  что-то  о
смысле и бессмыслице, что-то о судьбах  и  жертвах,  что-то  о  надежде  и
отчаянии. Нормальным, я бы сказал даже  -  нормированным  русским  языком,
безукоризненно чисто и правильно. Г.А. ответил ему: "У тебя свои  ученики,
у меня - свои. У вас своя правда, у нас - своя", - и нуси ушел.
     Помню, как мне было страшно. Зуб на зуб  не  попадал.  Наверное,  так
чувствуют себя перед казнью. Ни одной жилки не было спокойной в моем теле.
Г.А. обнял меня за плечи и  прижал  к  себе.  Он  был  горячий,  надежный,
твердый и в то же время такой маленький, такой щуплый, такой незащищенный,
и я впервые обнаружил, что я ведь на целую голову длиннее его и вдвое шире
в плечах.
     И тут у костра  оказался  этот  толстенький,  лысоватый,  в  дурацком
костюмчике с дурацким разбухшим портфелем под мышкой.
     (Я ведь и сейчас толком не понимаю, кто он такой, -  то  ли  в  самом
деле выплыл из прошлого, то ли все-таки соскочил со страниц этой  странной
рукописи. Ощущаю я  в  нем  какое-то  беспощадное  чудо,  если  только  не
примерещился он мне тогда у  костра,  потому  что  в  то  утро  мне  могло
примерещиться и не такое. Тогда же, помнится, ни о какой рукописи я  и