лым,  вонючим,  высокомерным,  драчливым,   брюзгливым,
вызывающе  неопрятным,  -  этот  Прохор   оказался   носителем   жемчужины
удивительной, фантастической красоты!
     Апокалипсис Прохора под именем "Откровение пророка Иоанна" уже  вовсю
ходил в самиздате и был знаком тысячам и  тысячам  знатоков  и  ценителей,
фанатиков и скептиков. Первые яростные толкователи его  уже  появились,  и
появились первые его мученики, распятые  при  порогах  или  зарезанные  на
базарных площадях. Имя Иоанна гремело. Что ни месяц, на острове  появлялся
новый адепт, чтобы припасть к ногам пророка, поцеловать край его лохмотьев
и вкусить от его мудрости  из  уст  в  уши.  Как  правило,  были  они  все
безудержно фанатичны, неумны, и  слышали  только  то,  что  способны  были
воспринять жалкими своими извилинами. По сути дела, это были глухие. Иоанн
отправлял их к Прохору.
     Сначала Прохор стеснялся навязанной ему роли. Потом попривык и только
строго поправлял паломников, когда те пытались  называть  его  Иоанном.  А
спустя какое-то время, и поправлять перестал. Что и говорить, из них двоих
именно Прохор был более похож на пророка. Ведь Иоанн не старился, он так и
оставался крепким сорокапятилетним мужиком с  разбойничьими  глазами,  без
единого седого волоска в бороде, и весь облик его ничего иного не выражал,
кроме готовности в любую минуту обойтись с любым собеседником  без  всяких
церемоний.
     Году этак в девяностом Прохор уже впал в старческий  маразм.  Гордыня
окончательно помутила его мозги. В состоянии помутнения повадился называть
он Иоанна Прохором и даже Прошкой, пытался ему диктовать  свое  евангелие,
которое должно было стать лучше всех других,  известных  к  тому  времени,
вариантов описания  жизни  Учителя,  самым  полным,  самым  точным,  самым
содержательным в идейном  отношении.  При  этом  имелось  в  виду,  что  в
конечном итоге оно  самым  естественным  образом  станет  единственным.  В
минуты просветления он плакал, пытался возлечь на грудь Иоанна,  каялся  в
непомерном  своем  честолюбии  и  жадно  выспрашивал  все  новые  и  новые
подробности времен ученичества Иоанна в звании апостола.
     Его  мощно  было  понять.  Он  был  стар.  Он  проделал  огромную   и
замечательную работу, написав апокалипсис. Он привык изображать Иоанна,  и
больше всего на свете хотелось ему теперь  хотя  бы  остаток  жизни  своей
прожить не просто признанным, но и подлинным Иоанном Боанергесом.
     Идея  сделки  лежали  на   поверхности.   Иоанн   сделал   осторожное
предложение. Предложение было принято немедленно. Совесть каждого смущенно
улыбалась. Каждому  казалось,  что  он  получил  теленка  за  курицу.  Они
расстались, довольные собой и друг другом, - облезлый козлообразный пророк
Иоанн отправился принимать очередную  делегацию  паломников  из  Эфеса,  а
крепкий и агрессивный  Агасфер,  держа  под  мышкой  узелок  с  жемчугами,
спустился в гавань и купил место на первый же баркас, уходящий к материку.
     Начинался  новый,  бродячий  период  жизни  Агасфера,  Вечного  Жида,
Искателя и Ловца Жемчуга Человечьего.
     Десяток лет спустя, находясь в Йасрибе, в славной лагуне  человечьего
моря, полной жемчуга, он  узнал  от  Ибн-Кутабы,  странствующего  поэта  и
новообращенного  христианина,  что  святой  Иоанн  по  прозвищу  Богослов,
великий пророк и один из апостолов Иисуса Христа,  скончался  в  девяносто
восьмом году в Эфесе.
     Замученный жаждой посмертной славы, неутолимый Прохор  даже  помереть
себе не позволил впросте, по-человечески. Он велел  закопать  себя  живьем
при большом стечении народа.
     Воистину,  прав  был  Эпиктет,  сказавши:  "Человек  -  это  душонка,
обремененная трупом",


     2З. Теперь их было уже трое. И у каждого...



                     ДНЕВНИК. УЖЕ 20 ИЮЛЯ. НОЧЬ, 1.30

     Около  одиннадцати  позвонил   снизу   Ваня   Дроздов   и   предложил
встретиться. Срочно. Мы встретились в "Кабачке", и он с ходу объявил  мне:
"Ну, все. Доигрались вы со своим Носовым". Он был  взвинчен  до  последней
степени, я даже перепугался. Оказалось (по его словам),  что  статья  Г.А.
привела город в необычайное враждебное возбуждение. Все теперь жаждут  его
крови, а заодно жаждут стереть с лица земли наш  лицей.  Как  рассадник  и
гнездо. Завтра с утра ждите пикетов, и еще скажите спасибо, если это будут
пикеты от нашего молокозавода, у нас все-таки нет таких обалдуев,  как  на
крупнопанельном или, там, на "тридцатке". Г.А. одного в город не выпускать
- ни в коем случае, рядом чтобы не меньше трех мужиков, да поздоровее,  не
таких, как ты...
     Он меня, признаться, совсем запугал было, но я не дался и сказал ему:
что ты мелешь, мы с Г.А.  весь  день  по  городу  ходили,  что  ты  панику
разводишь, паникер? "Это вы сегодня ходили, - сказал он. - Завтра  уже  не
походите.  Ты  вообще-то  знаешь,  что  в  городе  делается?  Про  детскую
демонстрацию знаешь?" Я сказал, что знаю, потому что решил, что речь  идет
про ребятишек из специнтерната. Однако оказалось совсем не то.
     Оказалось, что эти гады из управления пионерлагерей  посадили  с  три
сотни детишек в автобусы, свезли на площадь перед  горсоветом  и  устроили
там отвратительный цирк. Между прочим, с полного одобрения огромной  толпы
идиотов-родителей. Ребятишкам сунули в  лапы  какие-то  дурацкие  лозунги,
заставили  их  выкрикивать  какие-то   дурацкие   требования,   а   вокруг
бесновались наши доблестные добры молодцы, порывавшиеся бить  в  горсовете
стекла. Все это Ваня видел своими глазами, потому что стоял в оцеплении  и
всячески добрых молодцев урезонивал.
     Длился этот пандемониум минут двадцать, а потом на своей "ноль  сорок
третьей" примчалась ураганом красотка  Рива  и  учинила  всеобщий  разгон.
Детишек в два счета повезли в Ташлинский  Центр  смотреть  новейшую  серию
"Термократора",  родители  были  расточены  и  разогнаны,  добры   молодцы
обратились в бегство, а всех остальных Рива  уволила  на  месте.  Осталось
одно оцепление. Оно постояло-постояло и пошло на работу.
     Рассказ этот  вызвал  у  меня  самые  неприятные  ощущения.  С  одной
стороны, конечно, силы  разума  победили,  а  с  другой  -  дикость  ведь,
двадцатый  век!  Главное,  я  никак  не  мог  понять:   зачем   была   эта
демонстрация? Что им было надо? И кому, собственно? Иван  утверждает,  что
город недоволен мэром. Весь  город  настроился  на  "субботник",  все  уже
готово, а мэр тянет и тянет. Надо его подхлестнуть, труса мордастого.  Вот
его и подхлестывают.
     "А  ты-то  куда  смотришь?  -  спросил  я,  ощутивши  вдруг   приступ
неописуемой злости. - Тоже на "субботник" настроился? А ведь я тебя держал
за приличного человека". И мы тут же поцапались.
     Ни в чем я его убедить не смог - может быть, потому, что сам  потерял
ориентировку. Все-таки это довольно нелепая ситуация - ты  говоришь:  "Так
делать нельзя", а когда тебя спрашивают: "А как нужно?", -  ты  отвечаешь:
"Не знаю".
     В конце концов Иван угрюмо сказал: "Ладно. Я сюда не спорить с  тобой
пришел. У тебя свое, у меня свое. Ты про Носова своего все  понял,  что  я
тебе сказал?" Я ответил, что не верю во всю эту  чушь.  Г.А.  в  городе  -
человек номер спин, тут и говорить не о чем. Иван возразил  мне,  что  это
вчера Носов был человек номер один, а  нынче  он  и  на  шестерку  еле-еле
тянет. "Я тебя предупредил, дурака, - сказал он мрачно. - А  там  ухе  как
знаете".
     На том мы и расстались, и я сразу же побежал к Г.А. Оказалось, что  у
Г.А. в кабинете собрались все. Пока я  разговаривал  с  Иваном,  Г.А.  сам
собрал всех у себя. Он получил ту же информацию по своим каналам и  теперь
инструктировал нас, как нам должно  себя  вести  в  сложившейся  ситуации.
Спокойствие, выдержка, достоинство.  В  город  выходить  только  по  двое.
Девочек - сопровождать. Но!  Силовые  приемы  -  только  в  самых  крайних
случаях. Субакс не  использовать  вообще.  Говорить,  объяснять,  спорить.
Ситуация хотя  и  не  уникальная,  но  в  наше  время  достаточно  редкая:
дискуссия с враждебно настроенной толпой - не с коллективом, а  с  толпой.
Хорошая практика. Такой редкий случай мы упускать не имеем  права.  И  так
далее.
     Я встал и поднял вопрос о его, Г.А.,  безопасности.  В  конце  концов
главная злоба города направлена не против нас, не против лицея,  а  против
Г.А. лично. К моему огромному изумлению, Г.А. тут же согласился, чтобы его
при выходе в город сопровождал эскорт. Однако при этом он тут же  добавил:
мы должны знать и помнить, что не только он, Г.А.,  но  и  наш  лицей  как
учреждение определенного типа  давно  уже  является  бельмом  на  глазу  у
некоторой части городского чиновничества. Поэтому в будущих дискуссиях  мы
должны быть готовы защищать и отстаивать право и обязанность нашего  лицея
на существование. "То, что под ударом сейчас оказался я, - это полбеды,  а
самая беда в том, что кое-кто использует  ситуацию,  чтобы  поставить  под
удар наш лицей и всю систему лицеев вообще".
     (ПОЗДНЕЕ ПРИМЕЧАНИЕ. Напоминаю: действие происходит  в  самом  начале
тридцатых. Вот-вот появится  печально  знаменитое  постановление  Академии
педнаук о слиянии  системы  лицеев  с  системой  ППУ,  в  результате  чего
долгосрочная  правительственная  программа   создания   современной   базы
подготовки педагогических кадров высшей квалификации окажется подорванной.
Глухая подспудная борьба, имевшая целью уничтожение системы лицеев, шла  с
конца двадцатых годов. Основное обвинение против лицеев: они  противоречат
социалистической демократии, ибо готовят преподавательскую элиту. По  сути
дела, антидемократическим объявлялся сам  принцип  зачисления  в  лицеи  -
принцип отбора детей с достаточно ярко выраженными задатками, обещающими -
с известной долей вероятности  -  развернуться  в  педагогический  талант.
Ташлинский лицей оказался только первой жертвой тогдашней АПН.)
     Потом  разговор  перекинулся  на  статью.  Выяснилось,  что  все   мы
восприняли ее по-разному.  Но  самым  разным  оказался,  как  всегда,  наш
Аскольдик. Он объявил, что эта статья есть большая ошибка Г.А. Ни в  какой
мере не затрагивая основных положений  этой  статьи,  с  коими  он  вполне
согласен, он тем не менее хочет подчеркнуть, что Г.А. выступил  здесь  как
поэт и социолог, в то время как от него (по мнению Аскольдика) требовалось
выступление  педагога  и  политика.  В  результате  вместо   того,   чтобы
утихомирить взбушевавшуюся стихию, он возбудил ее еще больше.
     Г.А. возразил, что у него и в мыслях не  было  кого  бы  то  ни  было
утихомиривать, он ставил перед собой  совсем  другую  задачу  -  заставить
задуматься тех людей, которые способны задуматься.
     В ответ на это вконец распоясавшийся Аскольд объявил, что и эту  свою
задачу Г.А. не выполнил. Своей статьей он ухитрился оскорбить весь  город,
чуть ли не каждого доброго гражданина, так что десять  человек  в  городе,
может  быть,  и  задумались,  но   зато   десять   тысяч   только   вконец
остервенились.
     Г.А. не стал с ним спорить. "Десять задумавшихся - это совсем не  так
мало, - сказал он примирительно. - Дай бот каждому из  вас  на  протяжении
всей жизни заставить задуматься десять человек.  Не  к  народу  ты  должен
говорить, - продолжал он, возвысив голос с иронической торжественностью, -
но к спутникам. Многих и многих отманить от стада - вот  для  чего  пришел
ты... Откуда?" Никто не знал, и Г.А. сказал: "Ницше. Это был большой поэт.
Однако ему весьма не повезло с поклонниками".
     И велел всем идти спать.



                         ДНЕВНИК. 20 ИЮЛЯ. 11 УТРА

     Мы в осаде.
     В семь утра нас поднял на ноги дикий рев, лязг, гром,  одним  словом,
оглушительная какофония. Я бросился к окну. Вдоль всего фасада растянулась
толпа прилично одетых павианов. Добры молодцы. Человек  цвести,  наверное.
Все кривляются, все размахивают конечностями и неслышно  орут  на  нас.  У
каждого  функен,  включенный  на  полную  мощность,  и,  кроме  того,  они
приволокли еще десяток стационарных _з_в_у_ч_к_о_в_, каждый ватт на сто, и
эти звучки тоже работают вовсю. Надо же -  не  поленились!  Не  поленились
притащить звучки, не поленились подняться  в  такую  рань,  не  поленились
намалевать плакаты. На плакатах:  "Носов,  убирайся  из  города!",  "Долой
дворянское гнездо!", "Лицеисты, стыдно! Вы  должны  быть  с  нами!"  Морды
потные, налитые, волосы дыбом, как у диких, пасти разинуты, но что орут  -
ничего не слышно за музыкой.
     Между ними и лицеем вдоль тротуара стоят редкой цепочкой спиною к нам
ребята из городского патруля. (Не  без  удовольствия  узнал  я  среди  них
Сережку Сенько, Рената Гияттулина, Рейнгарта Хансена с биологического и  -
с особенным удовольствием - Ивана моего родимого Дроздова.) Не  знаю,  как
уж они там договорились с добрыми молодцами, но те ближе, чем на два шага,
к ним не приближаются. Не сразу заметил я  в  сторонке  два  "лунохода"  и
кучку милиционеров. Угрюмых. Происходящее им явно  не  нравится.  Издержки
демократии.
     Сначала все это  показалось  мне  скорее  забавным.  Потом,  когда  я
познакомился с  лозунгами,  я  испытал  сильнейший  приступ  естественного
раздражения. Но страха вначале не было совсем, это я помню точно.
     Однако пять минут спустя мне  пришлось  принять  участие  в  нелегкой
процедуре  обуздания  и  остужения  нашего  Аскольда.   Будучи   настоящим
суперменом и чемпионом  города  по  субаксу,  он  побелел  лицом,  выпятил
челюсть и танком двинулся вниз по лестнице к выходу  -  наводить  порядок.
Исполненный   железной   твердости,   беспощадной   последовательности   и
абсолютной непримиримости. Девчонки с визгом повисли на нем с двух сторон,
но он их даже и не заметил. Пришлось тут уж и  мне  тряхнуть  стариной,  и
только втроем мы сначала притормозили, а  в  вестибюле  и  остановили  его
неудержимое  движение.  Румянец  вернулся  ему  на  щеки,  он  принес  нам
извинения за свою горячность, и мы все направились к Г.А.
     И вот тут на меня накатило. Воображение мое  ни  с  того  ни  с  сего
нарисовало мне картину, как  Аскольдик  вырывается  от  нас,  врезается  в
толпу, и что тогда начинается? Лишь в этот  момент  я  понял,  что  ничего
забавного у нас тут не происходит, что все держится на  волоске,  и  стоит
этому волоску лопнуть, как волна зверства захлестнет и  нас,  и  ребят  из
патруля, и милицию, - не только в том смысле, что зверье  растерзает  нас,
но и в том смысле, что мы все сами сделаемся зверьми.
     (Страшная  штука  -  неуправляемое  воображение.  Я  уверен,  что   и
Аскольдика подвело именно оно. Выглянул он в окошко,  увидел  это  кишение
зверья и испытан страх - но, будучи  суперменом,  бросился  выбивать  клин
клином, с каждым шагом к выходу сам все более превращаясь в зверя.)
     Пока мы шли к Г.А., мне  объяснили,  что  лицей,  оказывается,  пуст.
Кроме нас в здании никого нет. Ни повара, ни  библиотекаря,  ни  дежурного
преподавателя - никого.  Только  Серафима  Петровна  не  испугалась.  Даже
ночной вахтер таинственно  исчез.  Видимо,  драпанул  через  хозяйственный
выход.
     Г.А. спустился нам навстречу. Он был совершенно  такой,  как  всегда.
Последовали  распоряжения.  Зойке  и  Аскольду  -  отправиться  на  кухню,
готовить завтрак, а заодно и обед. Серафима Петровна уже  там,  будете  на
подхвате. Остальным заниматься своими делами. Кстати, где наш де Сааведра?
     Де Сааведра тут же появился. Оказывается, все это время он торчал  на
крыше и снимал осаду на видеопленку, правда, к  сожалению,  без  акустики.
Смешной он был - встрепанный, в одних трусах,  и  аппарат  на  ремне,  как
автомат. Г.А.  посмотрел  на  него  с  одобрением  и  продолжал:  к  окнам
желательно не подходить. То  есть  если  очень  интересно,  то  подходить,
разумеется. можно, но при этом языки  не  показывать,  козу  не  делать  и
вообще не совершать аллегорических телодвижений. Стекол жалко.
     Мы разошлись по постам.
     Пневмопочта работает. Я просмотрел газеты. Признаюсь, с  отвращением.
Все-таки настолько всеобщего взрыва озлобления и неприязни я не ожидал.  В
рамках держалась только "Ташлинская правда". Все  же  прочие  наши  газеты
шипели и плевались, как ошпаренные коты.
     Деятельность, несовместимая с высоким званием  народного  педагога...
Проповедь  ложных  утверждений,  противоречащих  самым   высоким   идеалам
социализма...    Ядовитая     проповедь     провозглашения      (проповедь
провозглашения!) мира между трудом  и  тунеядством...  Претензии  на  роль
некоего гуру, проповедующего новую  религию,  проповедь  взглядов,  идейно
разоружающих     строителей     коммунизма...     Приговоры:     запретить
преподавательскую деятельность; выгнать на пенсию; в двадцать четыре  часа
выдворить  из  города  -  через  посредство  административной  высылки   в
установленном порядке...
     Более всего неистовствуют, конечно, наши обожаемые хрипуны. Но совсем
ненамного  отстают  от  них  господа   наробразовцы,   молодежные   вожди,
заместители деканов и вообще кадровики всех мастей.  Несколько  рабочих  с
"тридцатки", пара мастеров-наставников с  крупнопанельного,  и  даже  трое
каких-то неедяк, видимо, насмерть перепуганных размахом  происходящего.  И
уж совсем ни к селу ни к городу - военный комендант.
     Что характерно: Ревекка не выступила.  Милиция  промолчала.  Горсовет
практически промолчал. Такое впечатление,  что  весь  этот  рык  и  рев  -
действительно глас народа.  Видимо,  Г.А.  своей  статьей  попал  в  самое
больное место, я даже не понимаю, в какое  именно.  О  Флоре  -  почти  ни
слова. Такое впечатление, что про нее забыли совсем.  Мне  даже  в  голову
пришло, что Г.А., может быть, нарочно выступил  со  своей  статьей,  чтобы
перевести огонь на себя. Чтобы они оставили в покое Флору и разрядились на
него.
     В нескольких газетах  встретились  мне  какие-то  непонятные  намеки.
Можем ли  мы  доверять  подготовку  будущих  педагогов  человеку,  который
оказался столь беспомощным в своих собственных, личных делах?  Не  следует
ли предположить, что трогательная забота о  тунеядствующей  Флоре  вызвана
соображениями,  совершенно  личными,   весьма   далекими   от   философии,
социологии, педагогики? И снова: не  следует  ли  Г.А._Носову  разобраться
сперва  с  собственными,  частными  делами,   а   потом   уже   заниматься
общественными?
     Я показал эти места Мишелю. Он странно взглянул из  меня  и  спросил:
"Ты что - не знаешь, что ли?" Я не  знал.  "Вырастешь,  Ига,  узнаешь",  -
пробурчал Михей, и я  вдруг  понял,  что  узнать  не  хочу.  Это  какая-то
гадость, ну ее к черту.
     Ура! Наконец-то наш Ташлинск попал  в  центральную  прессу.  Не  могу
отказать себе в удовольствии - цитирую дословно из "Известий":
     "Ташлинск, 19 июля. На два месяца  раньше  срока  запущена  полностью
автоматизированная  линия  по  производству  высококачественных  брынз  на
Ташлинском молочном комбинате имени Емельяна Пугачева..." и так далее.
     А мы-то, дураки, тут переживаем!
     Имеет  место  определенная  эволюция  звуков,  раздающихся   снаружи.
Сначала была просто сумасшедшая какофония. Потом  им  это  надоело  (сами,
видимо, оглохли), и они принялись развлекаться: громовыми голосами  читали
избранные  выдержки  из  сегодняшних  газет.   Тоже   надоело.   Принялись
паясничать: "Внимание, внимание!  Через  пять  минут  здание  лицея  будет
взорвано на воздух! Предлагается всем находящимся в здании капитулировать.
Выходить без оружия по одному с интервалом в тридцать секунд,  держа  руки
за  головой.  Первым  выходит  Носов,  лично..."  На  этом  месте  диктора
окончательно  разбирает  смех,  и  окрестности  оглашаются   громоподобным
фырканьем  и  хрюканьем.  Это  им  тоже  надоело,  и  сейчас  они   гоняют
Джихангира. Несколько _с_ц_е_п_о_к_ пустились в пляс.
     Аскольд наладил мегафон и предложил Г.А.  выступить.  "Чтобы  они  не
думали, будто мы испугали