йшем костюме и фотохромных очках. Я  им  открыл.  Точно
помню, что уже тогда подумал: "Плохо дело", - хотя  еще  не  понимал,  что
именно плохо и почему.
     Первый поздоровался, представился и сказал, что хочет видеть  Г.А.  Я
повел их под перекрестными взглядами  жалких  остатков  нашего  гарнизона,
сбежавшегося на дверные звонки. На лестнице Первый изволил  пошутить:  "Ну
как вы тут, осажденные? Крыс уже всех подъели?" Мне было не до шуток.
     Я запустил их в кабинет Г.А. и остался сидеть в приемной.  Девочки  и
Аскольд посидели со мной немного, а потом разошлись по  своим  делам.  Все
они были настроены совершенно оптимистично.  Логика:  раз  уж  сам  Первый
нанес визит, значит, все будет ОК.
     Из кабинета не доносилось ни звука. Я ждал. И чем дольше я ждал,  тем
яснее мне становилось, что ничего хорошего ожидать не приходится.  Раз  уж
сам Первый в такое время и в такой ситуации наносит визит Г.А.  это  может
означать только одно: дорогой Георгий Анатольевич, мы вас высоко  ценим  и
глубоко уважаем, однако вы должны понять  нас  правильно...  демократия...
позиция  первичных  партийных   организаций...   наробраз...   комсомол...
невозможно, да и неверно было бы идти против воли всего города, выраженной
настолько определенно... разумеется, мы учтем все  ваши  соображения,  они
представляют большую ценность, мы тщательно  изучим  их  при  формировании
долгосрочной политики в будущем, но  сегодня,  сейчас...  и  не  обращайте
внимания на выпады экстремистов...  культура  дискуссий  у  нас  пока  еще
далека от совершенства, и вы погорячились, и они вот  теперь  горячатся...
но все мы ни на минуту не забываем, что вы - гордость нашего города, всего
края, всего Союза, наконец!..
     Все это я представлял себе так ясно, как будто слышал  своими  ушами.
(А может быть, я действительно все это слышал? Только не ушами. Со мной  и
раньше такое бывало, когда доводили меня до крайности.)
     Когда они вышли от Г.А., я еще владел собой. Пока пожимались  руки  и
происходил обмен прощальными любезностями, я все еще сдерживался. (Лицо  у
Г.А. было такое, что я  только  разок  глянул  на  него  и  больше  уж  не
смотрел.) И я еще сдерживался, пока вел их по главному коридору, вывел  на
лестничную площадку и вот тут сдерживаться перестал. (Г.А. с нами  уже  не
было, он вернулся к себе.)
     К сожалению, - а может быть, к счастью, - я плохо  помню,  что  я  им
говорил. И спросить  не  у  кого  -  ни  одного  из  наших  поблизости  не
оказалось. Допускаю, что я назвал их предателями. Вы предали  его,  сказал
я. Он так на вас надеялся, он до последней минуты на вас надеялся,  ему  в
этом городе больше ни на кого не оставалось надеяться, а вы  его  предали,
(Щеголь  в  фотохромных  очках,  кажется,  пытался  остановить  меня:  "Не
забывай, с кем ты разговариваешь!"  И  я  тогда  сказал  ему:  "Молчите  и
слушайте!") Может быть, вы вообразили себе, что  ваши  комплименты  и  все
ваши красивые слова что-нибудь для него значат? Да не нужны  ему  ни  ваши
комплименты, ни ваши фальшивые похвалы. Ему нужна была ваша поддержка!..
     И еще что-то в этом роде, совсем не помню. А помню,  как  он  прервал
меня и спросил с искренним удивлением: "Так ты что же - веришь во все  эти
его фантазии?" "Нет, - сказал я честно. - К сожалению, нет. Умишка у  меня
не хватает в это поверить. Но я одно знаю: пусть это фантазии,  пусть  это
он даже ошибается, но его ошибка в сто раз грандиознее  и  выше,  чем  все
ваши правильные решения. И в сто раз нужнее всем нам".
     Они обошли меня с двух сторон и стали спускаться  по  лестнице,  а  я
говорил им вслед. А может быть, и не говорил, может быть, только думал. Вы
сейчас послали его  на  крест.  Вы  замарали  свою  совесть  на  всю  свою
оставшуюся жизнь. Наступит время,  и  вы  волосы  будете  на  себе  рвать,
вспоминая  этот  день,  -  как  вы  оставили  его   одного   в   кабинете,
раздавленного и одинокого, а  сами  нырнули  в  эту  толпу,  где  все  вам
подхалимски улыбаются и молодцевато отдают честь...
     И с лютым наслаждением  ловил  я  токи  растерянности,  недоумения  и
недовольства собой, исходящие от  их  прямых  спин  и  аккуратных  вороных
затылков,



                     20 ИЮЛЯ, ПОЛОВИНА ШЕСТОГО ВЕЧЕРА

     Подуспокоив нервы, отправился к Г.А. посмотреть, как он там. Все наши
уже сидели у него. Серафима  Петровна  принесла  плюшки.  Мы  пили  чай  и
молчали, Иришка как-то странно на меня посматривала,  а  Зойка  все  время
подкладывала мне плюшки. Видимо, они  все-таки  слышали,  как  я  орал  на
Первого. А может быть, ничего они не слышали, а  просто  вид  у  меня  был
недостаточно успокоенный.
     Потом Г.А. посмотрел на часы и включил телевизор. Оказывается, голова
наш  Петр  Викторович  вознамерился  сегодня,  на  неделю  раньше   срока,
выступить с ежемесячным обращением к своему городу.
     Обычная двадцатиминутная речь. Как всегда  жовиален,  прост,  округл,
хитроват и задушевен. Наши  немалые  достижения  и  главным  образом  наши
недоделки, недостатки и недодумки.  Средства  освоены,  с  одной  стороны,
сроки не выдерживаются, с другой стороны; приток валюты, с одной  стороны,
отток квалифицированной рабочей силы, с другой стороны; не умеем  еще  как
следует работать, с  одной  стороны,  отдыхать  совершенно  разучились,  с
другой стороны...
     И только в самом конце, без особого нажима, как о делах, всем  хорошо
известных, а потому не требующих никаких специальных пояснений, -  сначала
о  работе  санэпидслужбы  города  (недостаточный   надзор   за   очистными
сооружениями, успешная ликвидация сезонной эпизоотии у сусликов), и только
потом, наконец: "В окрестностях города у нас  уже  который  год  регулярно
возникает нездоровая в гигиеническом  отношении  обстановка,  особенно  на
десятом километре, в излучине Ташлицы. Не могу сказать, что мы  ничего  не
предпринимали. Уговаривали, предупреждали, вели разъяснительную работу.  К
сожалению, безуспешно. Васька, понимаете ли, слушает, но по-прежнему  ест.
Все необходимые меры мы уже давно подготовили.  Упрекнуть  нас  ни  в  чем
нельзя, разве что в излишней неторопливости, которая происходила от  нашей
излишней, может быть, терпимости. Могу сообщить, что сегодня нами  сделано
последнее и окончательное предупреждение. Всякому терпению приходит конец,
и у нашего города терпения больше нет". И снова - об осушении  Ереминского
болота, о мерах против бродячих животных, еще минуты  две  жовиальности  и
простодушия и: "До следующей встречи, спасибо за внимание".
     Вот так. Спасибо тебе, Петр Викторович. "На мэра, надейся, но  и  сам
не плошай... Кто за доброе дело, тот мой союзник".
     Г.А. выключил телевизор. На нас он не глядел, и мне  подумалось,  что
ему стыдно сейчас глядеть на нас,  своих  учеников.  За  все  человечество
перед нами стыдно. Мне, во всяком случае, было стыдно, и я старался ни  на
кого не глядеть - только на Г.А., да и то исподлобья.
     Тут Г.А. пододвинул к себе  телефон  и  набрал  номер.  На  экранчике
появился Михайла Тарасович, вяловатый и безмятежный. Вид у него был такой,
словно его грубо оторвали от заслуженного отдыха. Впрочем, обнаружив,  кто
его беспокоит, он очень натурально обрадовался, приветствовал Г.А. шумно и
многословно и тут же принялся с  добродушной  укоризной  высказывать  свое
мнение по поводу вчерашней статьи.
     Г.А. прервал  его  немедленно.  Что  же  это  такое?  Значит,  завтра
все-таки акция? Михайла Тарасович подувял и со вздохом  развел  руки:  что
поделаешь, такова жизнь. Г.А. сказал очень резко: "Как же вам  не  стыдно?
Вы же обещали!" Михайла Тарасович перестал улыбаться и  сказал  заносчиво:
"Что это я вам обещал? Ничего я вам не обещал!"
     Г.А.: Стыдно, Кроманов. Стыдно! Перед людьми за  вас  стыдно!  А  что
будет, если я расскажу всем о нашей договоренности?
     М.Т.:  О  какой   еще   такой   договоренности?   Не   было   никакой
договоренности...   Вы,   Георгий    Анатольевич,    говорите,    да    не
заговаривайтесь.  Я  при  исполнении  служебных  обязанностей.  Я  вам  не
кто-нибудь, я в договоренности с частными лицами не вступаю!
     Г.А. молча глядит на него, приспустив набрякшие веки, и чем дольше он
глядит, тем более каменеет и бронзовеет Михайла Тарасович, превращаясь уже
не  просто  даже  в  образцового  начальника  гормилиции,  а  в   памятник
образцовому начальнику гормилиции.
     М.Т.  (чеканит):  Я  бы  попросил  вас  не  забываться.   Намеков   и
оскорблений я терпеть не намерен. Пусть вы даже и заслуженный человек,  но
тогда тем более, извольте знать меру и понимать порядок...
     И еще что-то в этом же  роде,  исполненное  достоинства  и  служебной
добродетели самой высокой пробы.
     Г.А. все молчит. Он уже не просто глядит на него,  а  откровенно  его
рассматривает. И Михайла Тарасович не выдерживает этого рассматривания. Си
приостанавливает свои речи, надувает щеки и медленно выпускает воздух.
     М.Т. (тоном ниже):  В  вашем  положении  я  бы  вообще,  извините  за
выражение, помалкивал. Договоренность... Какая может быть  в  таких  цепах
договоренность? Я ведь, знаете ли, мог бы и дело против  вас  возбудить!..
Сокрытие информации, важной для следствия...  пособничество  преступлению,
между прочим... укрывательство, если угодно! Это все, знаете ли, не шутки.
Тут не только депутатского мандата, тут всего можно лишиться...
     Он отводит глаза,  потом  бегло  взглядывает  на  Г.А.,  потом  снова
отводит глаза и произносит совсем уже миролюбиво:
     - Да не переживайте вы так, Георгий Анатольевич! Ничего там страшного
не будет, в этой операции. Главные хулиганы у  меня  посажены,  по  закону
сорок  восемь  часов   будут   сидеть   как   миленькие.   Личный   состав
проинструктирован, эксцессы будем пресекать в зародыше... Что ты, в  самом
деле, Георгий Анатольевич? Мне же самому нужно, чтобы асе  прошло  гладко,
без драки, без крови... Неужели ты не понимаешь?
     Г.А. выключает телефон.
     Он оглядел нас всех по очереди  очень  внимательно,  словно  надеялся
обнаружить в нас что-нибудь обнадеживающее, не обнаружил и сказал:
     - Все. Вот теперь уж окончательно все.  "...Всегдашний  прием  плохих
правительств - пресекая следствие зла, усиливать его причины". Откуда?
     - Ключевский, - сейчас же ответил Аскольд.
     - Правильно, - проговорил Г.А. уже рассеянно. - Впрочем, один шанс  у
нас еще остался...
     Он набрал какой-то номер, и на экране возникла  недовольная  старуха.
Г.А. кротко поздоровался с нею и попросил к телефону Гарика. Через  десять
секунд на экране возник  Гарик.  Это  был  тот  самый  зеленый  _к_у_с_т_,
который давеча прибегал в лицей с репьями  в  голове.  Произошел  примерно
следующий разговор.
     Г.А.: Гарик, мне надо срочно увидеть нуси.
     Гарик: Нуси в ложе.
     Г.А.: Пусть придет, когда выцветет.
     Гарик: Он выцветет к дождеванию.
     Г.А.: Скажи, чтобы пришел как можно скорее. Я буду его ждать.
     Гарик: Трава на ветру (или что-то в этом роде).
     Ребята из этого разговора не поняли ничего. Никто из них  не  был  во
Флоре, никто не знал, кто такой нуси, но я-то  знал  и,  хотя  жаргона  не
разобрал, догадался, что Г.А. вызывает к себе главаря Флоры, скорее  всего
чтобы уговорить Флору сняться и уйти до утра. Действительно, это  и  есть,
наверное, последний шанс. И самый лучший выход - и для них, и для  нас,  и
для всего города. Только уж больно мал этот последний шанс.  Если  бы  это
было так просто - уговорить их уйти, - Г.А. давным-давно бы их уговорил.
     Г.А. усталым и виноватым тоном попросил нас оставить его одного, и мы
поднялись, чтобы уходить. И тут Аскольд вдруг спросил: "А как понимать все
эти слова - про  сокрытие  информации,  про  преступление?"  (Поразительно
все-таки холодная задница, этот Аскольд!) Г.А. молчал  так  долго,  что  я
решил, он вообще отвечать не будет. Но  он  все-таки  ответил:  "Это  надо
понимать так, - сказал он, - что  в  истории  было  много  случаев,  когда
ученики предавали своего учителя. Но что-то я не  припомню  случая,  чтобы
учитель предал своих учеников".



                           20 ИЮЛЯ. СЕМЬ ВЕЧЕРА

     Потому что тогда он сразу переставал быть учителем. И  в  истории  он
как учитель уже не значился.
     Хотел пойти поговорить с Ванькой  Дроздовым  и  прочими,  -  как  они
насчет завтрашнего? Пойдут все как один? С развернутыми  знаменами?  Может
быть, еще и хлебнут для храбрости?  Акция  ведь  все-таки  -  дело  новое,
непривычное!
     Поздно  спохватился.  Перец  лицеем  уже  никого  нет,  одни   окурки
катаются, да кучка добрых молодцев, окружив последний звучок, препирается,
кому его отсюда тащить. И еще стражи порядка  прохаживаются  в  отдалении.
("В отдалении реяли квартальные".)
     Появился Ираклий Самсонович. Длинно и путано объясняет, что утром его
не пропустили. Готовит на завтра каши.
     Объявилась библиотекарша. Сделала мне выговор, что не вернул на место
сегодняшние газеты. Нагрубил ей. Хамло я такое.
     Тоскливо. Аскольда видеть не хочу (что  дурно).  Зойка  в  миноре,  а
Иришка твердит как заклинание, что все будет хорошо.



                           РУКОПИСЬ "ОЗ" (26-27)

     26. Вся эта история завязалась тринадцать с  половиной  веков  назад,
когда пророк Мухаммед уже умер и первый арабский халиф  Абу-Бекр  принялся
приводить к исламу Аравийский полуостров.
     Был некто Нахар ибн-Унфува  по  прозвищу  Раджаль  или  Раххаль,  что
означает "много  ходящий  пешком",  "много  путешествующий",  или,  говоря
попросту, "бродяга",  "шляющийся  человек".  Был  он  вначале  учеником  и
доверенным Мухаммеда, жил при нем в Медине, читал Коран  и  утверждался  в
исламе. А потом Мухаммед  послал  его  своим  миссионером  и  связником  в
Йемаму, к Мусейлиме, вождю и вероучителю племени Бену-Ханифа.
     Конечно, в то время никто не называл Мусейлиму Мусейлимой. Все  звали
его тогда: почетный Маслама, пророк Маслама и даже милостивый Маслама,  то
есть бог Маслама.  Сам  Мухаммед  называл  его  тогда  своим  собратом  по
пророчеству. Действительно,  учения  их  были  во  многом  сходны,  однако
имелись я различия, которые, будучи  применены  к  политической  практике,
развели собратьев настолько,  что  в  Медине  перестали  называть  Масламу
почтенным и приклеили ему презрительное имя  Мусейлима,  то  есть,  говоря
по-русски, что-то вроде "Масламишка задрипанный".
     Раххаль выбрал Масламу. Он остался в Йемаме, в этой житнице Аравии, и
сделался правой рукой Масламы, исполнителем самых деликатных его поручений
и невысказанных желаний. Он  показал  себя  великолепным  организатором  и
контрпропагандистом. Он наладил для Масламы политический  сыск  и,  будучи
тонким знатоком Корана, был непобедим в открытых диспутах с  миссионерами,
которых Мухаммед упорно продолжал засылать в Йемаму.
     Слава о нем распространилась широко,  но  это  была  недобрая  слава.
Считалось, что при Масламе поселился дьявол, которому Маслама  повинуется,
а потому и преуспевает во зле. Сам Пророк незадолго до  смерти  говорил  о
Раххале как о  человеке,  зубы  которого  в  огне  превзойдут  гору  Сход.
(Видимо, Сход был вулканом, и странную  эту  фразу  надо  понимать  в  том
смысле, что когда Раххаль будет гореть в аду, зубы его  запылают  пламенем
вулканическим.)
     Наследник Мухаммеда халиф Абу-Бекр в  первую  голову  решил  заняться
усмирением Йемамы. Однако никакого  боевого  опыта  у  его  военачальников
тогда еще не было.  Лихие  кавалерийские  наскоки  Икримы  ибн-Абу-Джахля,
равно как и Шурхабиля ибн-Хасана, были благополучно отбиты на границах,  и
тем не менее положение Йемамы  сделалось  тяжелым.  С  запада  по-прежнему
угрожал ей Шурхабиль ибн-Хасан, с востока - ал-ала ибн-ал-Хидрими,  с  юга
грозил подойти отбитый Икрима, а тут еще с севера обрушилась на  Йемаму  и
дошла до самого харама (обиталища Масламы) христианская  пророчица  Саджах
из Джезиры с двумя корпусами диких темимитов на конях и верблюдах.
     Саджах было наплевать и на  Масламу,  и  на  Абу-Бекра  в  одинаковой
степени.  Она  была   христианка.   Ислам   ей   был   отвратителен,   как
святотатственное извращение учения Христа. Она пришла в Йемаму за зерном и
вообще за добычей.
     Масламе удалось заключить с  нею  оборонительно-наступательный  союз,
хотя обе договаривающиеся стороны были невысокого  мнения  друг  о  друге.
Йемамцы  презрительно  называли  кочевников-темимитов  "люди  войлока",  а
темимиты  говорили  йемамцам-земледельцам:  "Сидите  в  своей   Йемаме   и
копайтесь в грязи. И первый, и последний из вас - рабы".
     Детали военного союза нас не  интересуют.  Последующее  мусульманское
предание представило этот союз в  скабрезном  виде.  Совершенно  напрасно:
Маслама был аскетом и по убеждениям, и по образу жизни. Да и по  возрасту,
если уж на то пошло.
     Не  было  скабрезности  в  этой  истории.  Была   любовь.   Огромная,
фантастическая, рухнувшая в одночасье на двух совершенно разных людей - на
бешено фанатичную красавицу-темимитку и на невзрачного, но зато окутанного
легендой и тайной, не верящего ни в бога, ни  в  дьявола  Раххаля,  друга,
руководителя и клеврета самого Масламы. История этой поистине удивительной
и  поражающей  воображение   любви   была,   говорят,   воспета   бродячим
поэтом-салуком (которого называли иногда вторым  Антарой  ибн-Шалдадом)  в
поэме "Матерь запутанных созвездий",  то  есть  "Полярная  звезда".  Текст
поэмы, к сожалению, не пошел до нас.
     Счастье их было недолгим. Саджах вернулась к себе  на  север.  То  ли
влюбленный  дьявол  Раххаль  наскучил  ей,  то   ли   политическая   нужда
потребовала ее присутствия в Месопотамии. Маслама потерял  могущественного
союзника.  Хуже  того,  в  отсутствие  своей   предводительницы   темимиты
возмутились против него. Абу-Бекр немедленно использовал все  преимущества
новой  ситуации.  На  Йемаму  двинулась  армия  лучшего  тогда  полководца
мусульман Халида ибн-ал-Валида.
     И тут на сцене появляется наш  знакомец  Муджжа  ибн-Мурара.  Был  он
ш_е_р_и_ф_о_м_, то есть принадлежал к воинской  знати  Йемамы.  И  был  он
великим честолюбцем. Разночтения и нюансы ислама не интересовали  его.  Он
хотел властвовать - спихнуть Масламу и властвовать в Йемаме.
     В самом начале кампании он перекидывается к Халиду и  предлагает  ему
тщательно разработанный план покорения Йемамы, с тем, чтобы  по  окончании
всего Абу-Бекр сделал его, Муджжу ибн-Мурару, там наместником.
     Этот план предусматривал не  только  хитроумное  удаление  от  войска
йемамцев дьявола Раххаля в самый ответственный момент,  но  и  обеспечение
добровольной покорности  побежденных  после  окончания  военных  действий.
Раххаля  предстояло  удалить  с  помощью  подложной   записочки   от   его
возлюбленной Саджах (а может быть, и подлинной, кто  знает?).  Сам  Муджжа
брал на себя роль патриота-страдальца, мучимого жестоким Халидом: он будет
ходить закованным в кандалы, полумертвым от голода и  жажды,  а  в  нужный
момент он "обманет" Халида, и Халид "попадется" на  этот  обман,  и  слава
Муджжи ибн-Мурары, мученика и страдальца за свой народ, сумевшего обмануть
свирепого полководца, широко распространится по всей поверженной Йемаме, и
все Бену-Ханифа будут  неустанно  благословлять  имя  его,  своего  нового
владыки.
     Все прошло как по маслу. То есть замысел Муджжи реализовался  целиком
и полностью.
     Правда,  отсутствие  Раххаля,  противу   всяких   ожиданий,   никакой
особенной роли не сыграло. И в битве под  Акрабой,  и  при  взятии  харама
Масламы йемамцы бились бешено  и  неистово,  предпочитая  умереть,  нежели
побежать. Взаимная ненависть  достигла  последнего  предела.  Мать  Хабиба
(которому Раххаль несколько лет  назад  велел  отрубить  руки  и  ноги  за
шпионско-диверсионные дела), давшая клятву, что не будет мыться,  пока  не
будет убит проклятый Мусейлима, дралась, как безумная, и