одили.  И,
наверное,  выходили  тоже.  Во  всяком  случае,  на  каменных   ступеньках
тринадцатого подъезда, ведущего в  южную  торцовую  башню,  обнаруживались
грязные следы. На длинной крашеной ручке парадной  двери  криминалист  без
труда обнаружил бы отпечатки пальцев. Пыль  на  цементном  полу  вестибюля
кое-где свернулась во множественные  шарики,  как  будто  некто,  войдя  с
улицы, энергично отряхнул здесь свою промокшую под дождем шляпу.
     И кто-то забыл, или бросил за ненадобностью,  или  потерял  в  панике
ветхий полураскрытый чемоданчик на лестничной площадке четвертого этажа, и
высовывалось из чемоданчика вафельное полотенце сомнительной  свежести.  А
на площадке восьмого этажа, в углу,  у  двери  в  квартиру  номер  пятьсот
шестнадцать отсвечивали тускло две стреляные  гильзы  -  то  ли  опять  же
потерянные здесь кем-то, а скорее всего лежащие  там,  куда  выбросило  их
отсечкой-отражателем. При этом дверь квартиры пятьсот шестнадцать,  как  и
всех почти квартир этого дома, была плотно заперта и не открывалась с  тех
пор, как покинул эти места бригадир  бригады  отделочников.  Или,  скажем,
бригадир бригады сантехников.
     Открыта же была в этом доме одна-единственная  квартира  -  почему-то
без номера, а если считать  по  логике  расположения,  то  квартира  номер
пятьсот  двадцать  семь,  -  трехкомнатная,  по   замыслу,   квартира   на
двенадцатом, последнем, этаже южной торцовой башни.
     В одной из комнат этой квартиры окно выходило на проспект Труда. Сама
комната была  оклеена  дешевенькими,  без  претензий  обоями,  торчали  из
середины потолка скрученные электропровода, паркетный пол, хотя и довольно
гладкий, все-таки нуждался в циклевке, а в  дальнем  от  окна  углу  стоял
забытый  строителями  деревянный  топчан,  густо  заляпанный  известкой  и
масляной краской.
     В этой комнате разговаривали. Двое.
     Один стоял у окна и смотрел вниз, на грязевые пространства под  серым
моросящим небом. Он был огромного роста, и была  на  нем  черная  хламида,
совершенно  скрывавшая  его  телосложение.   Нижний   край   ее   свободно
располагался на полу, а в плечах она круто задиралась вверх  и  в  стороны
наподобие кавказской бурке, но так энергично и круто,  с  таким  сумрачным
вызовом, что уже не о бурке думалось, - не бывает на свете таких бурок!  -
а о мощных крыльях, скрытых под черной материей. Впрочем, никаких крыльев,
конечно, там у него не могло быть, да, наверное, и не было,  просто  такая
одежда необычайного и непривычного фасона. И  не  была  эта  одежда  более
странна и непривычна, чем сам ее материал с чудящимися  на  нем  муаровыми
тенями: ни единой складки не  угадывалось  на  поразительной  хламиде,  ни
единой морщины, так что казалось временами, будто и не одежда это никакая,
а мрачное место в пространстве, где ничего нет, даже света.
     А на голове стоящего у окна  был,  несомненно,  парик,  белый,  может
быть, даже пудреный, с короткой, едва до плеч  косицей,  туго  заплетенной
черным шнурком.
     - Какая тоска! - произнес он  словно  бы  сквозь  стиснутые  зубы.  -
Смотришь - и кажется, что все здесь переменилось, а ведь на самом  деле  -
все осталось, как и прежде...
     Его  собеседник  отозвался  не  сразу.  Видимо,   совсем   не   боясь
испачкаться, он сидел на топчане, скрестив короткие, не достающие до  пола
ножки, и  быстро  проглядывал  пухлый  растрепанный  блокнот,  то  и  дело
подхватывая  и  водворяя  на  место   выпадающие   странички.   Маленький,
толстенький грязноватый человечек неопределенного  возраста,  в  сереньком
обтерханном костюмчике: брюки дудочками, спустившиеся носки, тоже серые, и
серые же от долгого употребления штиблеты, никогда не знавшие ни щетки, ни
гуталина, ни суконки. И серенький скрученный галстук с узлом, как  говорят
англичане, под правым ухом.
     Человечку этому было, наверное, жарко, пухлое лицо его было красно  и
покрыто мелкими бисеринками пота, влажные  белесые  волосенки  прилипли  к
черепу, сквозь них просвечивало розовое. Шляпу свою и пальтишко  человечек
снял, и они неопрятной, насквозь мокрой кучей валялись в уголке  вместе  с
разбухшим  обшарпанным   портфелем   времен   первого   нэпа.   Совершенно
обыкновенный человечек, не чета тому, что черной глыбой  возвышался  перед
окном.
     - Зато как ВЫ  изменились,  Гончар!  -  откликнулся  он,  наконец.  -
Положительно, вас невозможно узнать! Да вас и не узнает никто...
     Тот, что стоял у окна, хмыкнул. Дрогнула косичка. Колыхнулись  крылья
черной хламиды.
     - Я говорю не об этом, - сказал он. - Вы не понимаете.
     Серый  человечек  словно  бы  не  слышал  его.  Он  все   листал   да
перелистывал свой блокнот. Необыкновенный был этот его блокнот:  то  один,
то другой листочек вдруг озарялся изнутри ясным красным светом,  а  иногда
даже схватывался по краям явственным огненным бордюрчиком,  и  даже  дымок
как  будто  взвивался,  а  потом  фокусы  эти  мгновенно  прекращались,  и
наступало облегчение, что и на этот раз толстые грязноватые пальцы  серого
человека остались целы.
     - Вы и не можете понять, - продолжал тот, что стоял у окна. - Все это
время вы торчали здесь, и вам  здесь  все  примелькалось...  Я  же  смотрю
свежим глазом.  И  я  вижу:  какие-то  фундаментальные  сущности  остались
неколебимы. Например, им по-прежнему неизвестно, для чего  они  существуют
на свете. Как будто это тайна какая-то за семнадцатью замками!..
     - За семью печатями, - поправил серый человечек рассеянно.
     -  Да.  Конечно.  За  семью  печатями...  Вот,  полюбуйтесь  на  них:
прямиком, через грязь, цепляясь друг за друга, как больные...  Да  они  же
пьяны!
     - О, да, здесь это бывает, - произнес серый человечек, отвлекшись  от
своего занятия. Он  заложил  блокнот  пальцем  и  стал  смотреть  в  спину
стоявшего у окна, в гладкое черное пространство под косицей.  -  Последнее
время меньше, но все-таки бывает. Вы привыкнете, Гефест,  обещаю  вам.  Не
капризничайте. Раньше вы не капризничали!
     Тот,  что  стоял  у  окна,  медленно  повернул  голову  и  глянул  на
серенького  собеседника,  и  собеседник,  как  всегда,  мгновенно  вильнул
глазами  и,  подавшись  назад,  набычился,  словно  в  лицо  ему   пахнуло
раскаленным жаром.
     Ибо лик стоявшего у окна был таков, что привыкнуть к нему ни  у  кого
не получалось. Он был аскетически худ, прорезан  вдоль  щек  вертикальными
морщинами, словно шрамами по сторонам узкого,  как  шрам,  безгубого  рта,
искривленного то ли застарелым порезом, то ли жестоким страданием, а может
быть, просто глубоким недовольством по поводу общего  состояния  дел.  Еще
хуже был цвет этого изможденного лика - зеленоватый,  неживой,  наводящий,
впрочем, на мысль не о  тлении,  а  скорее  о  яри-медянке,  о  неопрятных
окислах на старой, давно не чищенной  бронзе.  И  нос  его,  изуродованный
какой-то  кожной  болезнью  наподобие  волчанки,  походил  на  бракованную
бронзовую отливку, кое-как приваренную к лику статуи.
     Но всего страшнее были эти глаза под высоким безбровым лбом, огромные
и выпуклые, как яблоки, блестящие, черные, испещренные по белкам кровавыми
прожилками. Всегда, при всех обстоятельствах горели они  одним  и  тем  же
выражением - яростного бешеного напора пополам с отвращением. Взгляд  этих
глаз  действовал  как  жестокий  удар,  от  которого  наступает   звенящая
полуобморочная тишина.
     - Это не каприз, - произнес тот, что стоял  у  окна.  -  Я  и  раньше
ненавидел пьяных - всех этих пожирателей мухоморов, мака, конопли... Может
быть, мне с этого и надо было все тогда начинать, но ведь  не  хватило  бы
никакого времени!.. А теперь, я вижу, уже поздно... Вы заметили: вчерашний
клиент явился навеселе! Ко мне! Сюда!
     - Да им же  страшно!  -  сказал  серенький  человек  с  укоризной.  -
Попытайтесь же понять их, Ткач, они боятся  вас!..  Даже  я  иногда  боюсь
вас...
     - Хорошо, хорошо, мы уже говорили об этом... Все это  я  уже  от  вас
слышал: человек разумный - это не всегда разумный человек... хомо  сапиенс
- это возможность думать, но не всегда способность думать... и так  далее.
Я не занимаюсь самоутешениями и вам не советую... Вот что:  пусть  у  меня
будет здесь помощник. Мне нужен помощник.  Молодой,  образованный,  хорошо
воспитанный человек. Мне нужен человек, который может  встретить  клиента,
помочь ему одеть пальто...
     - Надеть, - произнес серенький человек очень тихо, по стоявший у окна
услышал его.
     - Что?
     - Надо говорить "надеть пальто".
     - А я как сказал?
     - Вы сказали "одеть".
     - А надо?
     - А надо - "надеть".
     - Не ощущаю разницы, - высокомерно сказал тот, что стоял у окна.
     - И тем не менее она существует.
     - Хорошо. Тем более. Я же говорю: мне нужен образованный  человек,  в
совершенстве знающий местный диалект.
     - Нынешние молодые люди, Кузнец, плохо знают свой язык.
     - И тем не менее мне нужен именно молодой человек. Мне будет неудобно
командовать стариком, а я намерен именно командовать.
     - Здесь никто ничего не делает даром, - намекнул  серый  человечек  с
цинической усмешкой. - Ни старики, на молодые. На воспитанные, ни хамы. Ни
образованные,  ни  игнорамусы...  Разве  что   какой-нибудь   восторженный
пьяница, да и тот будет все время в ожидании, что ему вот-вот поднесут. Из
уважения.
     - Ну что ж. Никто не заставит его работать даром... Как вы  болтливы,
однако. Есть у вас кто-нибудь на примете?
     - Вам повезло, Хнум. Есть у меня на примете подходящая  особь.  Сорок
лет, кандидат физико-математических наук, воспитан в такой мере, что  даже
умеет пользоваться ножом и вилкой,  почти  не  пьет.  А  что  же  касается
жизненного существа его, воображаемого отдельно от тела...
     - Увольте! Увольте меня от ваших  гешефтов!  Скажите  лучше,  что  он
просит. Цена!
     - Я в этом плохо разбираюсь,  Ильмаринен.  Гарантирую,  впрочем,  что
просьба его вас позабавит. Другое дело - сумеете ли вы ее выполнить!
     - Даже так?
     - Именно так.
     - И вы полагаете, что это лежит за пределами моих возможностей?
     - А вы по-прежнему полагаете, будто можете все на свете?
     Черно-кровавое яблоко глянуло на серенького поверх  левого  крыла,  и
человечек вновь отпрянул и потупился.
     - Укороти свой поганый язык, раб!
     Наступила зловещая тишина, и только  через  несколько  долгих  секунд
неукрощенный серенький человек пробормотал:
     - Ну зачем же так высокопарно, мой Птах? Зовите меня просто:  Агасфер
Лукич.
     - Что еще за вздор, - с отвращением произнес стоявший у окна.  -  При
чем здесь Агасфер?..


     2. Действительно, при чем здесь Агасфер? Я специально  смотрел:  того
звали Эспера-Диос (что  означает  "надейся  на  бога")  и  еще  его  звали
Ботадеус  (что  означает  "ударивший  бога").  Это  был  какой-то  древний
склочный еврей, прославившийся в веках тем, что  не  позволил  несчастному
Иисусу из Назарета присесть и отдохнуть у своего порога,  -  у  Агасферова
порога, я имею в виду. За это бог, весьма щепетильный  в  вопросах  этики,
проклял  его  проклятьем  бессмертия,  причем  в  сочетании  с  проклятьем
безостановочного бродяжничества. "Встань и иди!"
     Так вот, начнем с того, что Агасфер Лукич никакой не еврей и даже  не
похож. Внешне он больше всего напоминает артиста Леонова (Евгения) в  роли
закоренелого холостяка, полностью лишенного женского ухода и пригляда, - в
жизни не видел я таких засаленных пиджаков  и  таких  заношенных  сорочек.
Далее, Агасфер Лукич, конечно, дьявольски непоседлив и подвижен (на то  он
и страховой агент, волка ноги кормят), однако спит он, как все  нормальные
люди (плюс еще  часок  после  обеда),  и  никакие  мистические  голоса  не
командуют ему, едва он заведет глаза: "Встань и иди!"
     Я  познакомился  с  ним  в  конце  лета,  когда,  вернувшись  с  того
злосчастного симпозиума в  Ленинграде,  обнаружил,  что  в  номер  ко  мне
подселили  за  время  моего   отсутствия   некоего   деятеля,   совершенно
постороннего и к обсерватории  отношения  не  имеющего.  Негодование  мое,
наложившееся на все те  неприятности,  которые  я  услышал  в  Ленинграде,
выбило меня из обычной колеи до такой степени, что я унизился до скандала.
Я накричал на дежурную, ни в чем, разумеется, не повинную. Я  сцепился  по
телефону с Суслопариным, обвинил его в коррупции и  швырнул  на  полуслове
трубку. Я бы и Карла моего Гаврилыча не пощадил, конечно, уж я бы объяснил
ему,  что  быть  директором  обсерватории  означает   в   первую   очередь
обеспечивать комфортные условия жизни для наблюдателей, - да, по  счастью,
оказался он в то время в Москве, в Академии наук. Я  со  стыдом  вспоминаю
сейчас тогдашнее свое поведение. Но уж очень это достало меня тогда: вхожу
в номер - в свой, законный, раз и навсегда за мною закрепленный, - и  вижу
на столе своем чьи-то безобразного вида носки, небрежно  брошенные  поверх
моей рукописи...
     Впрочем, как часто это случается в жизни, все оказалось вовсе не  так
уж страшно и беспросветно.
     Агасфер Лукич проявил себя как человек чрезвычайно легкий и  приятный
в общении. Он был абсолютно безобиден, он ни на что не  претендовал  и  со
всем был согласен. Он тут же постирал свои носки. Он тут же  угостил  меня
красной икрой из баночки. Он знал  неимоверное  количество  безукоризненно
свежих и притом  смешных  анекдотов.  Его  истории  из  жизни  никогда  не
оказывались скучными. И он умудрялся совсем не занимать места. Он был -  и
в то же время как будто и отсутствовал, он появлялся в поле моего внимания
только тогда, когда я был не прочь его заметить. Он был на  подхвате,  так
бы я выразился. Он всегда был на подхвате.
     Но при всем при том было в нем кое-что, мягко выражаясь,  загадочное.
Он-то сам очень стремился не оставлять по себе впечатления загадочного, и,
как  правило,  это  ему  превосходно   удавалось:   комический   серенький
человечек, отменно обходительный и совершенно безобидный.  Но  нет-нет,  а
мелькало  вдруг  в  нем  или  рядом  с  ним  что-то  неуловимо   странное,
настораживающее  что-то,  загадочное  и  даже,  черт   побери,   пугающее.
Например, эта поразительная его записная книжка... или  манера  класть  на
ночь свое искусственное ухо в какой-то алхимический  сосуд...  или  другая
манера - бормотать что-то неразборчивое в отключенный  телефон...  но  это
ладно, это потом. И я уже не говорю про портфель его!
     Первое, что удивляло,  это  -  за  какие  такие  невероятные  заслуги
ничтожного страхового агента подселяют ко мне, к без пяти минут доктору, к
человеку, прославившему эту обсерваторию... Да разве в науке здесь дело, -
что нашему Суслопарину до науки? Ко мне,  к  личному  другу  директора,  -
подселяют серенького страхагента! Милостивые государи мои! Наш заместитель
по общим вопросам товарищ Суслопарин К.И. никогда и ничего не делает зря и
ничего и никому не делает даром.  Видимо,  какую-то  огромную,  мало  кому
известную пользу можно, оказывается, извлечь из  системы  государственного
страхования, и мы с вами, простые смертные, чего-то здесь недопонимаем,  и
недополучаем мы чего-то весьма  значительного,  опрометчиво  проходя  мимо
заглядывающего нам в  глаза  скромного  человека,  жаждущего  всучить  нам
договор из трех рублей в год... Загадка эта  была  сформулирована  мною  в
первый же день знакомства с Агасфером Лукичом, но при прочих моих  заботах
и неприятностях того времени оставила меня в общем  и  целом  равнодушным.
Какое, в конце концов, мне дело до хитрых махинаций товарища Суслопарина?
     Удивляло, конечно, почему он Агасфер. Хотелось  все  время  спросить:
при чем тут Агасфер? Что это за Лука такой  нашелся,  что  назвал  родного
сына Агасфером? (Или, может, не родного все-таки? Тогда не так  жалко,  но
все равно  непонятно...)  Да  ведь  не  станешь  спрашивать  малознакомого
человека, откуда у него такое имя, а  на  облический  вопрос  о  родителях
Агасфер Лукич ответил мне: "О, мои родители - они были так давно..."  -  и
тут же перевел разговор на другую тему.
     Удивляла популярность Агасфера Лукича в Ташлинске. Когда я  уезжал  в
Ленинград, никто здесь о нем и слыхом не слыхивал, а теперь, спустя  всего
две недели, не было, казалось, ни одного человека ни  в  обсерватории,  ни
даже в городе, чтобы в Агасфере Лукиче не был заинтересован.  Даже  совсем
не  знакомые  мне  люди  останавливали  меня  на  улице  (в  магазине,  на
Теренкуре, на автобусной остановке), чтобы справиться,  как  идут  дела  у
Агасфера Лукича, и передать ему самые благие пожелания. Хуже  того:  после
вороватых озираний по  сторонам  сообщалось  что-нибудь  вроде  того,  что
договор-де можно бы и подписать, но только сумму страховки неплохо бы было
удвоить. И странное дело! Когда я об  этом  Агасферу  Лукичу  сообщал,  он
всегда мгновенно понимал, о ком именно идет речь, словно заранее ждал  эти
приветы и  эти  предложения,  и  тут  же  из  недр  затерханного  пиджачка
появлялась знаменитая  его  записная  книжка,  и  вываливающиеся  страницы
принимались порхать в его пальцах с такой скоростью, что  казалось,  будто
они вот-вот загорятся от трения о воздух. И загорались ведь, я  видел  это
собственными глазами, и не раз: загорались, горели и не сгорали...
     Воистину, Агасфер Лукич, говорил я ему с опаской, воистину  страховое
дело в наши дни требует от своих адептов способностей вполне  необычайных.
На что он обычно отвечал  мне  со  странным  своим  смешком:  "А  как  же,
батенька. Конкуренция! Нынешний страховой агент - это, знаете ли,  человек
высоко и широко образованный, это, батенька, дипломированный  инженер  или
кандидат наук! Изощренность потребна, батенька, одной науки мало,  надобно
еще и искусство, а иначе того  и  гляди  перехватят  клиента,  чихнуть  со
вкусом не успеешь!"
     Наукой здесь и не пахло. Пахло  мистикой.  Преисподней  здесь  пахло,
государи мои! Эта мысль приходила на ум всякому,  кто  хоть  раз  видел  в
действии портфель Агасфера Лукича. Портфель этот был таков, что с  первого
взгляда не производил какого-нибудь особенного впечатления: очень большой,
очень старый портфель, битком набитый папками и какими-то бланками. Обычно
он мирно стоял где-нибудь под рукой своего владельца  и  вел  себя  вполне
добропорядочно, но только до тех пор, пока Агасферу Лукичу  не  подступала
надобность что-нибудь в него  поместить.  То  есть,  когда  Агасфер  Лукич
что-нибудь из этого портфеля доставал, портфель  реагировал  на  это,  как
любой другой битком набитый портфель: он сыто изрыгал из недр своих лишние
папки, рассыпал  какие-то  конверты,  исписанные  листы  бумаги,  какие-то
диаграммы и графики, подсовывал в шарящую руку ненужное и прятал  искомое.
Однако же когда портфель открывали, чтобы втиснуть в него  что-нибудь  еще
(будь то деловая бумага или целлофановый пакет с завтраком), вот тут можно
было ожидать чего угодно: фонтанчика ледяной воды, клубов  вонючего  дыма,
языка пламени какого-нибудь и даже небольшой  молнии  с  громом.  По  моим
наблюдениям, Агасфер Лукич и сам несколько остерегался своего  портфеля  в
такие минуты.
     Это о портфеле.
     А теперь о телефоне. Агасферу Лукичу звонили довольно часто, и  тогда
он  брал  трубку,  выслушивал  и  отвечал  что-нибудь  краткое,  например,
"Согласен" или, наоборот, "Не пойдет", а иногда даже просто "Угу", и сразу
клал трубку, а если ловил при этом мой взгляд, то  немедленно  прижимал  к
груди короткопалую грязноватую лапку и безмолвно приносил извинения.
     По своему же почину он прибегал к телефону редко, и  выглядели  такие
его акции дешевым аттракциончиком. Извинительно  улыбаясь,  он  выдергивал
телефонную вилку из розетки, уносил освободившийся аппарат в свой  угол  и
там, снявши трубку и отгораживаясь от меня плечом, принимался дудеть в нее
что-то малоразборчивое,  так  что  я  схватывал  только  отдельные  слова,
иностранные  какие-то  слова,  а