ь и удалился. И был он при этом уже не синий,  а  серый,  что  его,
впрочем, тоже не украшало.
     Все-таки  трудно  придумать  что-либо  более  отвратное,  чем  потуги
взрослых вмешивать в свои взрослые дела детей. В особенности если  это  не
дела, а делишки, а дети не просто дети,  а  несчастные  от  рождения.  Нет
этому оправдания и быть не может, какие бы  красивые  слова  при  этом  ни
говорили взрослые. Признаюсь, я почувствовал к Риве неизъяснимую симпатию,
хотя казалось бы,  ну  что  такое  особенно  хорошее  она  сделала?  Любой
нормальный человек на ее месте должен был поступить так же. Особенно на ЕЕ
месте. Тут, видимо, все дело в контрасте. На  фоне  злобного  идиота  даже
самый обыкновенный человек выглядит ангелом, по умиления симпатичным.
     Каким именно образом возникла дискуссия, я сейчас  уже  и  не  помню.
Ведь вначале, сразу после рассказа  Иришки,  мы  все  пребывали  в  полном
согласии. И вдруг - гвалт, размахивание руками, и каждый - ни шагу  назад.
Главное, в лицее-то нас  осталось  сейчас  всего  шесть  человек.  Страшно
вообразить, как бы все это выглядело, если бы орали и  размахивали  руками
все двести.
     Картина:  в  столовой  почти  все  огни  погашены,  тридцать   пустых
ненакрытых столов, мы  все  шестеро  на  ногах,  стулья  опрокинуты,  ужин
недоеден, а в дверях кухни застыл в изумлении и испуге Ираклий Самсонович,
белый колпак сдвинут набекрень, в глазах ужас, в руке  -  невостребованный
белый соус к биточкам.
     Вот что замечательно: если отвлечься от взрывов  эмоций,  от  взрывов
остроумия лицейского, имеющего целью повергнуть противника  в  прах  любой
ценой, а также от взрывов взаимных обвинений, вообще не  имеющих  никакого
отношения к спору... так вот, если отвлечься от всего этого, то  останется
на удивление мало. Так, несколько тезисов.
     Нам казалось тогда, что мы спорим по широчайшему кругу вопросов, а на
самом деле спорили мы только об одном: прав Г.А. или нет. И как относиться
нам к его правоте или неправоте. (Господи! Куда подевались все  лекции  по
риторике и по культуре дискуссий? Ираклий  Самсонович  свидетель:  шестеро
мартышек, швыряющих друг в друга пометом и банановыми шкурками.)
     И что еще замечательно: ведь общего между нами  гораздо  больше,  чем
разного. Все мы ученики Г.А., и  все  мы  обучены  свято  следовать  своим
убеждениям. Все мы ненавидим Флору и тем  самым  не  являем  собою  ничего
особенного - целиком и полностью держимся мнения подавляющего большинства.
Все мы любим Г.А., и все мы не понимаем его  нынешней  позиции,  а  потому
чувствуем себя виноватыми перед ним и слегка агрессивными по  отношению  к
нему.
     Мы с Мишелем размахиваем руками, главным образом, потому, что нам  не
нравится оказаться в одной куче с большинством. Мы от этого отталкиваемся,
но никаких серьезных оснований отмежеваться от большинства у  нас  нет,  и
это нас ужасно раздражает.  И  никаких  оснований  мы  не  находим,  чтобы
полностью стать на сторону Г.А., и это нас ужасно  беспокоит.  Потому  что
ясно: если кто-то здесь и ошибается, то уж, наверное, не Г.А. То есть  это
для нас с Мишелем ясно. А совсем не ясно нам с Мишелем - как быть  дальше.
Следовать своим убеждениям - значит остаться в  дураках,  да  еще  предать
Г.А. вдобавок. А слепо идти за Г.А. означает  растоптать  свои  убеждения,
что, как известно, дурно.
     Вот у Иришки все просто. Она очень любит Г.А.,  и  она  очень  жалеет
Г.А. Этого для нее вполне достаточно, чтобы целиком быть на  стороне  Г.А.
Это вовсе не означает, что она растаптывает свои убеждения. Просто  у  нее
такие убеждения: ей жалко любимого Г.А. по слез, а на остальное наплевать.
Флоры и фауны приходят и уходят, а Г.А. должен пребывать и будет пребывать
вовеки.  Аминь!  А  будешь  много  тявкать,  получишь  этой  овсянкой   по
физиономии.
     Кириллу хорошо: у него билет помой на завтра, на тринадцать двадцать.
Впрочем, он теоретик. "Верую, ибо  абсурдно".  Человековедение  -  это  не
наука, это такая разновидность веры. Здесь ничего нельзя ни  показать,  ни
опровергнуть. Человековерие. Ты либо просто веришь, либо просто не веришь.
Что тебе ближе. Или теплее... Г.А. - бог. Он знает  истину.  И  если  даже
ваша паршивая практика покажет потом, что Г.А. оказался  не  прав,  я  все
равно буду верить в Г.А. и смеяться над вашей практикой, и  жалеть  вас  в
минуту вашего  жалкого  торжества,  а  потом,  может  быть,  позволю  вам,
отступникам, поплакать у меня на груди, когда в конце концов  ваша  жалкая
практика превратится в пепел под лучами истины.
     Зоя кричала и размахивала меньше всех. Простым глазом видно было, что
сам разговор о Флоре вызывает у нее тошноту почти физическую. Она со своей
душевной чистотой,  доходящей  уже  до  фригидности,  не  переносит  Флору
органически. (И дело здесь вовсе не в повышенной  брезгливости.  Во  время
эпидемии, помню, она работала вместе с нами и лучше многих из нас - с утра
по ночи и с ночи до утра, гнойные простыни, желто-красные  язвы,  кровавые
испражнения умирающих...) А Флора для нее - за пределом. Ведь это  уже  не
люди.  Это  даже  не  животные.  Это  какие-то  мерзкие  осклизлые  грибы,
гнездящиеся на падали. Они вне моей сферы.  Они  вне  наших  законов.  Они
вообще вне... Г.А. - святой, а вы - нет. А я уж совсем нет,  до  последней
степени - нет. И заткнитесь вы, ради  бога,  хватит  об  этом,  ужин  ведь
все-таки...
     В общем, никто меня особенно  не  удивил.  Аскольд  меня  удивил.  Он
всегда был малость супермен, с первого класса, и всегда ему это нравилось.
Я-то раньше думал, что это у  него  поза  такая.  Имидж.  Г.А.,  помнится,
пошутил  как-то:  с  такими  манерами,  Аскольдик,  прямая   тебе   дорога
преподавателем в кадетское училище. Однако сегодня выяснилось, что это  не
только манеры. Тунеядство должно быть уничтожено. Перед нами  выбор:  либо
мир труда, либо мир разложения. Поэтому у каждого тунеядца не  может  быть
образа жизни, у него может быть только образ неотвратимой гибели, и только
в выборе этого образа гибели мы можем позволить себе некоторое милосердие.
И каждый тунеядец должен это усвоить твердо. А мы с  вами  должны  сделать
так, чтобы каждый потенциальный тунеядец, которому не повезло с генотипом,
с семейной средой, со школой и прочим, был с наивозможной  убедительностью
предупрежден о своей неотвратимой гибели. Не надо: слюней, соплей, метаний
и    самопожертвования.    Надо:    железную    твердость,     беспощадную
последовательность,  абсолютную  непримиримость.   Г.А.   -   гений,   это
бесспорно. Да с этим никакой дурак и не собирается  спорить.  Просто  надо
помнить, что гении тоже ошибаются. Ньютон... Толстой... Эйнштейн... и  так
далее. Мы должны иметь свою голову на плечах,  хоть  мы  и  не  гении.  Мы
должны сохранять хладнокровие мысли и не позволять  нашему  преклонению  и
восхищению застилать глаза нашему разуму...
     Как всегда, аргументов в нужный момент у меня не нашлось, и  все  мои
аргументы были - яростное швыряние помета и банановых шкурок. А как славно
было бы спеть с ним тогда такой, например, дуэт:
     Я: Предположим, что ты врач. Новая страшная эпидемия поражает  только
негодяев. Твои действия?
     Он (пренебрежительно):  Было.  Сначала  венерические  болезни,  потом
СПИД. Старо.
     Я: нет, не старо. Там болезнь поражала всяких людей. Совершенно ни  в
чем не повинные страдали тоже. А теперь представь,  что  болезнь  поражает
только и исключительно подлецов. Ты,  разумеется,  будешь  в  этом  случае
железно-твердым, беспощадно последовательным и абсолютно не примиримым?
     Он: Что ты ко мне пристал? Я не врач!
     Я: Да, ты не врач. Ты не приносил клятву Гиппократа. Но  ты  принимал
присягу Януша Корчака! Люди вроде тебя всегда норовили делить человечество
на агнцев и козлищ. Так вот, врач  может  делить  человечество  только  на
больных и здоровых, а больных -  только  на  тяжелых  и  легких.  Никакого
другого деления для врача существовать не может.  А  педагог  -  это  тоже
врач. Ты должен лечить от невежества, от дикости  чувств,  от  социального
безразличия. Лечить! Всех! А у тебя, я вижу,  одно  лекарство  -  гаррота.
Воспитанному человеку не нужен ты. Невоспитанный человек  не  нужен  тебе.
Чем же ты собираешься заниматься всю свою жизнь? Организацией акций?
     (Он  в  бессильной  ярости  принимается  швырять  в  меня  пометом  и
банановой кожурой.)
     Да, воистину:  самые  убедительные  наши  победы  мы  одерживаем  над
воображаемым противником.
     Сейчас  мне  пришло  в  голову,  что  ведь,  пожалуй,  и   Аскольдовы
подопечные Сережка Петух и Ахмет-богатур  заметно  отличаются  и  от  моих
ребятишек, и от всего остального  их  класса.  Холодные  драчуны.  Кадеты.
Маленькие  аскольдики.  Это  уже  неконтролируемое  размножение!  Ей-богу,
хватит с нас и одного Аскольда.
     Настроение, и без того не радужное, вконец у меня испортилось. Врачу,
исцелися сам. Педагоге, воспитай  себя,  а  уже  потом  суйся  воспитывать
других. А то ты такого навоспитаешь, что сотня Г.А. их не перевоспитает.
     Для поднятия тонуса сходил  в  комнату  моих  ребяток.  Пусто  и  уже
припахивает пылью. Но на стенах - милые сердцу картинки. Да подоконнике  -
недостроенная модель Термократора. На столике -  развороченный  компьютер.
На спинке стула - забытая Ежикова майка с надписью  "It's  time  of  Total
Truth"...
     Я присел перед подоконником, впаял Термократору недостающий  глаз,  и
на душе у меня полегчало. Проще надо быть! Проще! Счастье - в простом.
     Мне кажется, я понимаю, какую связь  подразумевает  Г.А.  между  этой
древней рукописью и моей работой, но это слишком долго, а я слишком устал,
чтобы сейчас об этом писать.
     (ПОЗДНЕЕ ПРИМЕЧАНИЕ. Совершенно не помню, что я тогда имел в виду.  К
сожалению.)



                           РУКОПИСЬ "ОЗ" (15-18)

     15. Был уже поздний вечер. Даже скорее ночь. Я лежал  под  одеялом  у
себя  в  каморке  и  читал  на  сон  грядущий  Агасферов  "Преканон".  Они
разговаривали  в  комнате.  Тоже,  видимо,   на   сон   грядущий.   Я   не
прислушивался. Как всегда между собою, они  говорили  на  каком-то  сугубо
экзотическом языке, которого  я  никак  освоить  не  мог,  -  гортанном  и
изобилующем придыханиями и шипящими. Вдруг голоса их возвысились. Я глазом
моргнуть не успел, как они уже  орали  друг  на  друга.  Встревоженный,  я
спустил ноги с тахты, и тут Демиург  заревел,  как  иерихонская  труба,  а
Агасфер  Лукич  завизжал  невыносимым,  скребущим  душу   визгом.   Ничего
подобного в жизни своей я не слыхивал.  Визг  этот  был  не  животный,  не
механический и не электронный. Он был вообще не от мира сего. Так  мог  бы
визжать Конь Бледный, бешено топча сонмы грешников.  И  сейчас  же  что-то
тяжело ударило в стену, да так, что все висевшее на ней  оружие  с  лязгом
обрушилось.
     В  одних  трусах  вылетел  я  в  Комнату.  В  голове   моей   торчала
одна-единственная нелепая мысль: "Весь  ведь  квартал  на  ноги  поднимут,
уроды!"
     Уроды же выглядели так.
     Агасфер Лукич, весь расхлюстанный, блистая  потной  плешью  и  потным
брюхом,  вывалившимся  из-пол  брючного  ремня,  наскакивал  на  Демиурга,
совершая диковинные взмахи и взбрыки ручками и ножками, -  то  ли  норовил
вскарабкаться  на  него,  как  на  Красноярский  столб,  то  ли  стремился
причинить ему какое-нибудь физическое увечье приемами  борьбы,  бывшими  в
ходу две тысячи лет назад.
     Демиург  же,  отгораживаясь  от  него  крылатым  плечом,  возился  со
знаменитым портфелем. Я впервые увидел руки Демиурга, они были  черные,  с
зеленоватым отливом, с  неопределимым  количеством  пальцев.  Пальцы  эти,
длинные и мосластые, сложно и омерзительно шевелились, как шевелятся  лапы
паука, когда он бинтует муху.
     На моих глазах он  распахнул  портфель  (Агасфер  Лукич  вновь  издал
апокалиптический визг) и, придерживая его левой рукой,  засунул  правую  в
пышущие жаром недра - засунул глубоко,  неправдоподобно  глубоко,  куда-то
этажом ниже, как мне показалось. Несколько долгих секунд он шарил  там,  в
жарких пространствах, звучно рыча и беспорядочно  вращая  налитыми  кровью
яблоками глаз.
     Только на несколько  секунд  его  и  хватило  -  портфель  полетел  в
сторону, а освобожденная рука взметнулась к потолку. Она была  невероятной
длины и с множеством локтей, а кисть ее по первого локтя была раскалена  и
светилась всеми цветами побежалости, и с кончиков ослепляюще белых пальцев
срывались и летели по Комнате  дымные  искры  и  капли.  А  потом  (волосы
поднялись у меня по всему телу) левой рукой  он  ухватился  за  правую,  с
хрустом выдернул ее вон и швырнул в угол. Глаза  его  сделались  уже,  как
дыни, он разинул пасть, изрыгнул непонятную, но явную брань,  многоэтажную
и древнюю, щучьими зубами впился  в  первый  подвернувшийся  локоть  левой
руки, бешено мотнул медной головищей так,  что  кисточка  парика  взвилась
дыбом, с тем же хрустом выдернул из себя и  левую  руку  и  словно  окурок
сигары выплюнул ее в бездонную тьму за дверью Кабинета.
     И сразу стало тихо. Демиург осанисто поводил  головой  из  стороны  в
сторону и плавно приподнимал  то  одно  плечо-крыло,  то  другое,  как  бы
демонстрируя  нимало  не  уменьшившуюся  мощь   и   боеготовность   своего
организма.  Агасфер  Лукич  сидел  на  корточках  возле  топчана,  любовно
оглаживая,  осматривая  и  даже  обнюхивая  свой  счастливо   возвращенный
портфель. В углу все еще корчилась, остывая, страшная рука  -  скребла  по
обуглившемуся паркету сосульками оплавленных пальцев. Пахло потом, гарью и
медной окалиной.
     Потом Агасфер Лукич вдруг, словно бы  спохватившись,  перекатился  на
четвереньки и принялся озабоченно оглядывать пол вокруг себя. Не обнаружив
искомого, он двинулся вдоль стены на трек конечностях, прижимая  четвертой
портфель к голому потному боку. Тут я понял наконец: Агасфер Лукич в  пылу
сражения потерял свое искусственное ухо.
     Демиург грянул:
     - До вон же оно, под калорифером! Что вы, в самом деле, будто Иов  на
гноище!
     Агасфер Лукич, не поднимаясь, быстро добежал до  калорифера,  нащупал
драгоценное и, радостно улыбаясь, приладил его на место.
     - Благодарствуйте, мой Яхве! - весело сказал он.
     Так закончилась еще одна ссора между ними. Правда,  раньше  по  драки
дело у них не доходило. Чего они не поделили на этот раз?  То  ли  Демиург
хотел отобрать что-то в свою пользу у Агасфера Лукича, то ли Агасфер Лукич
ухитил что-то у Демиурга... Бог у бога портянки украл.


     16. Вот этот клиент мне окончательно осточертел. То есть я,  кажется,
уже всяких повидал, но этот  был  -  что-то  неописуемое.  Тощий,  старый,
бледно-зеленый, с запекшимися губами,  с  горящими  глазами  фанатика,  он
многословно и невнятно, постоянно  повторяясь  и  сбиваясь,  излагал  свою
методу спасения человечества. Мысль его,  словно  поезд  метро,  постоянно
двигалась по одному и тому же замкнутому кругу. Его можно  было  прервать,
но отвлечь его было невозможно. И этот ужасающий местечковый акцент!..
     Все  очень  просто.  Христианство   исказило   естественное   течение
человеческих отношений. Учение Христа о том,  что  надлежит  любить  врага
своего и подставлять ему все  новую  и  новую  щеку,  это  учение  привело
человечество на грань катастрофы. Древний благородный лозунг "око за  око,
зуб    за    зуб"    оклеветан,    забросан    грязью,    заклеймен    как
человеконенавистнический.  Все  беды  -  именно  отсюда.   Зло   сделалось
безнаказанным. Обидчики  и  нападатели  привольно  разгуливают  по  жизни,
попирая ими же поверженных. Все дозволено тому, кто нагл, силен и  злобен.
Нет управы на него, кроме законов человеческих, коим цена - овечье дерьмо.
Хулиган  безнаказанно  измывается  над   слабым.   Чиновник   безнаказанно
измывается над робким. Наглый  безнаказанно  топчет  скромного.  Клеветник
безнаказанно порочит правдивого. Властитель безнаказанно попирает всех.
     Конечно,  сам  по  себе  лозунг  "око  за   око",   будучи   формулой
человеческой, ничего в этом мире изменить не способен.  Но  теперь,  когда
его может осенить мистическое могущество, если  он  воссияет  на  хоругви,
несомой мощными дланями...
     Четырежды Демиург давал мне распоряжение проводить. Четырежды ходатай
за обиженных замолкал на мгновение, чтобы тут же начать все  сначала.  Мне
пришлось буквально выковыривать его из кресла, затем отдирать от платяного
шкафа, за который он уцепился, а затем отклеивать его пальцы  от  дверного
косяка. И все это время он,  как  бы  не  замечая  моих  усилий  и  своего
унизительного положения, втолковывал нам, что единственный  способ  раз  и
навсегда защитить обижаемых, унижаемых и оскорбляемых -  это  наделить  их
способностью поражать обидчиков своих чем-нибудь наподобие  электрического
разряда.
     Еле я его выпроводил. Когда я  вернулся  в  Приемную,  с  отвращением
обтирая об себя ладони, липкие от хладного пота ходатая, Демиург спросил:
     - А как вы полагаете, Сергей Корнеевич, почему третий  закон  Ньютона
не выполняется в сфере человеческих отношений?
     Я подумал.
     - На самом-то деле он, наверное, выполняется.  В  конце  концов  всем
известно:  как  аукнется,  так  и  откликнется.  Просто   в   человеческих
взаимоотношениях нет ясных понятий действия и противодействия.
     Демиург ничего не сказал на это, и я, подождав минуту, отправился  на
кухню. Наступило время обеда.


     17. Я шел с авоськой по Балканской, направляясь в молочную, и думал о
каких-то пустяках, когда произошло событие необыкновенное.
     То  есть  началось-то  оно  вполне  обыкновенно.  Грохоча  и  лязгая,
промчался мимо воняющий самосвал и с ходу обдал меня грязью из  рытвины  в
асфальте. С обыкновенным  проклятьем  я  остановился  и  принялся  кое-как
стряхивать с плаща и с брюк холодную жижу, как вдруг позади меня  забухали
приближающиеся сапоги, и хриплый, задыхающийся голос просительно просипел:
     - Позвольте мне! Мне позвольте!
     Я и ахнуть не успел, как здоровенный мужик в  телогрейке,  совершенно
незнакомый, рухнул  возле  моих  ног  на  колени  и  принялся  трясущимися
красными лапищами осторожно, как  драгоценнейшее  произведение  искусства,
обтирать полу моего плаща, брючину и  заляпанный  ботинок.  При  этом  он,
словно в лихорадке, бормотал:
     - Сейчас!.. Моментально!.. Секундочку только, и все...
     Я в ужасе огляделся. Никого вокруг не было, и лишь шагах  в  двадцати
вонял на холостых оборотах давешний самосвал, стоя совершенно наперекосяк.
Я шарахнулся, мне было гадко и страшно, но мужик не  выпустил  полу  моего
плаща, он побежал за мною, быстро перебирая коленями, и, заглядывая мне  в
лицо совершенно собачьими глазами, отчаянно прохрипел:
     - Языком вылижу! Блестеть будут...
     А у  меня  и  голоса  не  было.  Я  только  рванулся  изо  всех  сил,
освободился наконец и быстрым шагом пошел прочь, еле удерживаясь, чтобы не
перейти на бег.  До  самого  угла  я  боялся,  что  он  меня  догонит,  и,
поворачивая на проспект Труда, украдкой глянул через плечо назад.  Безумец
так и стоял на коленях, он лишь опустил зад на пятки  и  медленно  обтирал
руки о ватник, понурив голову. У него был  вид  человека,  обреченного  на
казнь.
     Душевное равновесие мое было нарушено,  и,  не  сделав  по  проспекту
Труда и нескольких шагов, я налетел на пенсионера самого почтенного вида -
в шляпе и с тростью. Собственно, столкновения не  произошло,  в  последнюю
секунду я сумел притормозить, и мы  только  слегка  коснулись  друг  друга
плечами. Я пробормотал что-то вроде: "А,  ч-ч-ч...  Виноват..."  Он  же  с
поразительной живостью отступил на шаг, сорвал шляпу, взяв на  отлет  свою
палку, проговорил, словно в театре:
     - Мой дорогой! Разрешите принести вам мои  глубочайшие  извинения!  Я
позволил себе задуматься и был крайне небрежен.
     - А-ап... - сказал я. - А-а