сь и прячемся". Г.А. резко ответил: "Нет. Мне все
равно,  что  они  думают.  Я  не  люблю  их  сейчас.  Я  не  хочу  с  ними
разговаривать".



                           РУКОПИСЬ "ОЗ" (23-25)

     23. Теперь их было у нас уже трое, и у каждого был  свой  кабинет.  В
кабинете каждый их них спал, принимал пищу и посетителей,  а  также  писал
меморандумы,   докладные,   наставления,   рекомендации,    замечания    и
представления. Кроме того, у каждого был свой столик на кухне.
     Кабинет Колпакова был светел, чист  и  пустоват.  Петр  Петрович  был
аскет. Канцелярский стол с двумя аккуратными пачками брошюр  и  справочных
изданий. Железный ящик-сейф справа от стола. В углу за скромной  ширмой  -
скромная раскладушка, застеленная серым  шерстяным  одеялом.  У  изголовья
простая тумбочка, а на ней  -  Библия  в  издании  Московской  патриархии.
Простой - и даже простейший - стул за столом и  два  таких  же  простейших
стула у стены напротив  стола.  Голые  стены:  ни  портретов,  ни  картин.
Скромность и достоинство. Трезвость и  целеустремленность.  Умеренность  и
аккуратность. И чемодан с самым обыкновенным барахлом - под койкой.
     Парасюхин псе был апологетом безудержной роскоши. Он спешил жить.  Он
дорвался. Из моей приемной Марк Маркович  уволок  (сам,  лично,  обливаясь
потом,  задыхаясь  и  хрипя,  иногда  даже  попукивая  от  нечеловеческого
напряжения): половину чудовищной  невообразимой  кровати;  два  телевизора
цветного изображения; два  застекленных  шкафа  невыясненного  назначения;
книжную стенку вместе с муляжами книг; толстый рулон весом тонны в полторы
(это оказались ковры, я думал, он умрет под этим рулоном, но  он  уцелел);
картину с Сусанной, старцами и пенисом. Он порывался  уволочь  кресло  для
посетителей, но я запретил ему это делать, и тогда  он  уволок  кресло  со
стальным шипом. Из платяного шкафа были им изъяты и унесены: плащ  болонья
(испачканный), мужской костюм-тройка (новый, на три  размера  меньше,  чем
ему  требовалось),  мохнатое  пальто  мужское  (одно),   мужские   сорочки
разноразмерные (двенадцать, дюжина), бюстгальтеры  женские  разноразмерные
(семь)... Много чего  он  уволок,  мне  в  конце  концов  надоело  за  ним
записывать, и я только следил,  чтобы  он  не  упер  что-нибудь  из  моего
рабочего инвентаря.
     В   результате   кабинет   Парасюхина   блистает   роскошью,   словно
комиссионный магазин. Ковры. Роскошные покрывала. Огромный письменный стол
с огромным письменным прибором (представления не имею, откуда прибор),  на
одной стене - Сусанна в  тяжелой  золоченой  раме,  на  другой  -  портрет
святого Адольфа, украшенный дубовыми листьями и черной муаровой  лентой  в
знак вечного  траура  по  великому  человеку,  над  роскошной  постелью  -
бессмертное творение кисти  великого  человека  "Дас  моторрад  унтер  дем
фенстер ам зоннтаг морген". Кресло с шипом приспособлено для  посетителей:
на шип положена крышка от унитаза,  а  поверх  крышки  -  подушка-думка  с
вышитой надписью "Кто рано встает,  тому  Бог  дает".  В  дальнем  углу  -
огромное старинное зеркало, местами потемневшее, - перед ним Марк Маркович
репетирует свои  будущие  речи.  Пафос  и  верность.  Нордическая  лень  и
неколебимая уверенность. Славянская широта  и  арийский  гемютлихькайт.  И
запашок, как в борделе.
     А вот кабинет, или, точнее, обиталище, Матвея  Матвеевича  Гершковича
(Мордехая Мордехаевича Гершензона) являл собой типичный интерьер одинокого
пенсионера районного значения.  Здесь  постоянно,  а  также  сильно  пахло
сердечными каплями и вчерашней едой. Подоконник здесь был вечно  заставлен
кастрюльками, судками и  особыми  баночками  -  Матвей  Матвеевич  никогда
ничего не оставлял на кухне из опасения, что  кто-нибудь  подкинет  ему  в
бульон чего-нибудь трефного. (Не то чтобы он был таким уж верующим, но всю
жизнь свою  он  прожил  по  коммунальным  квартирам,  а  это,  знаете  ли,
накладывает свой отпечаток).
     Если, войдя, вы видели, что в левой половине помещения пол  натерт  и
блестит, на аптечной тумбочке  -  ни  пылинки,  а  лекарственные  пузырьки
расставлены строго по ранжиру, зеркало платяного шкафа свежепромыто, фикус
в углу тщательно полит и даже обрызган из специального пульверизатора,  то
в правой  половине  комнаты  обязательно  будет  безобразно  развороченная
постель, стул будет помещен на столе  вверх  ножками,  огромный  дедовский
сундук  неаппетитно  распахнут,  и  лезут  из  него  через  край  какие-то
сиреневые   фланелевые   предметы,   пол   замусорен   мятыми   бумажками,
просыпанными кнопками и высохшими стержнями из-под авторучек, а сам Матвей
Матвеевич сидит среди всего этого на  банной  скамеечке,  взлохмаченный  и
восторженный, и в который уже раз с наслаждением  перечитывает  роман  "Во
имя отца и сына".
     В этом весь Матвей Матвеевич.  Ему  никогда  не  хватает  выдержки  и
целеустремленности, чтобы убрать  свою  комнату  от  альфы  по  омеги.  Он
теоретик. Он великий моралист-теоретик. В теории  он  беспощаден,  жесток,
непреклонен и мстителен безгранично. Как сам Иегова. Око за  око,  зуб  за
зуб.  Поднявший  меч  от  меча  да  погибнет.  Если  враг  задирает,   его
уничтожают. Мне отмщение, и только мне... Казалось бы, дай ему волю,  -  и
полмира  насилья   ляжет   в   дымящихся   развалинах.   Но   не   хватает
целеустремленности, черт ее подери совсем. Мешает, черт ее подери  совсем,
природная незлобивость, а также врожденная убежденность, что два  взрослых
человека всегда могут договориться между собой. Поэтому перехода от теории
к практике не происходит у  Матвея  Матвеевича  никогда.  Если  бы  Матвею
Матвеевичу хоть раз в жизни привелось бы воплотить в реальность хоть  один
из своих страшных лозунгов, я думаю, он перепугался бы до икоты,  а  может
быть, и совсем бы умер от огорчения, что так нехорошо получилось.
     Он из  тех  знаменитых  евреев,  которые  способны  выразить  приступ
острого антисемитизма у самого Меира Кахане или даже у теоретика  сионизма
господина Теодора  Герцля.  Он  является  утром  на  кухню  и  принимается
назойливо докладывать непроспавшемуся и злобному  Парасюхину,  что  совсем
уже почти договорился со вдовой из дома  напротив,  так  она  ему  устроит
пансион. Пять рублей в день, ну и  что?  Это  недорого.  Обед  и  ужин,  а
завтракать он будет здесь, он  всегда  имеет  возможность  достать  свежие
яички и другие молочные продукты.  В  конце  концов,  если  ему  покажется
недостаточно, так он всегда сможет прикупать. Пусть другие берут  яйца  по
рубль тридцать. Вот я вижу, вы всегда берете яйца по рубль тридцать.  А  я
могу брать по девяносто, и они будут лучше, чем ваши. Ваши битые, а у меня
будут целые, хорошие яички. Вы - молодой человек, вы этого  не  понимаете,
что главное - это устройство с питанием...
     Кто может выдержать такое? Разве что Петр Петрович Колпаков. Он стоит
к Матвею Матвеевичу вполоборота, вежливо улыбается и корректнейше  кипятит
себе молоко в  кастрюльке.  Видимо,  он  глубоко  и  тщательно  обдумывает
вопрос, куда ему отнести Матвея Матвеевича. К злакам  или  к  плевелам?  К
агнцам или к козлищам? Истребить его в  запланированном  армагеддоне  или,
наоборот, возвысить?
     Непроспавшийся  же  и  злой  антисемит  Парасюхин,  конечно  же,   не
выдерживает. В кухне  становится  черным-черно,  как  в  известном  письме
известного писателя известному историку.
     Однако в отличие от известного историка  Матвей  Матвеевич  (Мордехай
Мордехаевич) ни эвфемизмов, ни аллюзий, ни литературных  реминисценций  не
понимает. Он улавливает только общую идею о том, что весь  мир  заполонили
дурные, своекорыстные люди, везде блат, по знакомству можно достать все, а
без знакомства человек ничто - особенно, если  он  не  сумел  как  следует
устроиться с питанием.
     Он живо подхватывает и развивает эту идею, и тогда  Марек  Парасюхин,
прикованный к газовой плите необходимостью помешивать овсяную кашу,  чтобы
не подгорела, и потому лишенный даже возможности  бежать,  заткнувши  уши,
испускает из себя освященную  веками  нутряную  исступленную  жалобу:  "Да
господи же боше мой! Ну нигде же нет от них спасения!  Куда  ни  сунься  -
везде ведь они!"
     Простодушный Матвей Матвеевич уже заранее кивает, готовый согласиться
и с этим утверждением, но тут  на  кухне  объявляется  слегка  встрепанный
после душа Агасфер Лукич. В правой руке у него чашечка  кофе,  в  левой  -
бисквитик, а на устах - бессмертное:  "Если  в  кране  нет  воды,  значит,
выпили жиды..."
     Происходит  двойной   взрыв.   Парасюхин   взрывается   потому,   что
усматривает в дурацкой  частушке  Агасфера  Лукича  злобный  выпад  против
проверенных веками, глубоко  теоретически  обоснованных  и  животрепещущих
установок и выводов по известному вопросу. Матвей же Матвеевич взрывается,
потому что начисто лишен даже  самого  элементарного  чувства  юмора  и  в
дурацкой частушке  усматривает  недвусмысленное  и  очевидное  оскорбление
своего национального достоинства.
     Дуэт:
     - Здесь нет ничего смешного, Агасфер Лукич! Довольно странно, что вы,
при вашем опыте, при ваших знаниях, норовите отделаться  шуточками,  когда
речь заходит об угрозе всей славянской цивилизации!  Ведь  вы  же  русский
человек! Что вы тут нашли смешного? Да, выпили!  Если  нет  воды,  значит,
именно  они  и  выпили!  В  прямом  или  в  переносном  смысле!  И  ничего
смешного!..
     - Что значит - жиды? Причем здесь опять жиды? Почему у вас во всем  и
всегда виноваты жиды? Как вам только не стыдно, Агасфер Лукич? Ведь вы  же
сами - древний еврей! И откуда, интересно, вы взяли, что  нет  воды?  Вода
есть, пожалуйста! Пейте! Открывайте кран и пейте!..
     Петр Петрович Колпаков неопределенно  улыбается,  видимо,  размышляя,
куда  ему  отнести  Марека  Парасюхина.  Агасфер  Лукич   доволен.   Кухня
наполняется ароматом подгоревшей овсянки, и тут вхожу я и, сдерживаясь  из
самых последних сил, осведомляюсь:
     - Слушайте, кто из вас постоянно не  спускает  воду  в  унитазе?  Вот
поймаю, возьму за шкирку и носом - в унитаз, в унитаз!..
     Двадцать первый век на пороге. Коммуналка. Тоска. И над всем  этим  -
черным  фломастером  по  белому  кафелю  кухонной  стены  -   напоминание:
"Lasciate ogni speranza" ["Оставь  всякую  надежду".  Данте,  "Ад",  песня
третья]
     Что держит меня здесь? На что я еще надеюсь? Почему  давным-давно  не
сбежал?
     Держит что-то. Надеюсь на что-то. Чего-то еще жду.
     Вообще странные вещи происходят со мной в последнее время. Видимо,  я
так сжился со всеми этими людьми и настолько пропитался  атмосферой  наших
поганых чудес, что почти воочию могу  наблюдать  любого  из  них  в  любой
момент и сквозь любые стены.
     Вот сейчас, например. Пожалуйста. Я пишу  в  своей  каморке  и  точно
знаю, что за четыре стены от  меня  Парасюхин  сидит  на  своей  роскошной
постели со шлюхой, которую он привел с "плешки".  Я  не  слышу  его  слов,
однако знаю откуда-то, что рассказывает он ей о  преимуществах  настоящего
арийского  и  в  особенности  -  славяно-арийского  полового  аппарата   в
сравнении с таковым же любого унтерменша, будь то косоглазый азиат или  (в
особенности) какой-нибудь пархатый семит.  Шлюха,  немолодая,  утомленная,
курит длинную шведскую сигарету и слушает его вполуха. О половых аппаратах
она знает все.
     Сегодня шестнадцатое ноября. Опять. И опять  все  та  же  слякоть  на
мостовых и падающий с серого неба то ли дождь, то ли снег.
     А может быть, это Сверхзнание начинает прорастать во  мне,  превращая
меня в нового Агасфера?..


     24. Разговор начался с того, что Агасфер Лукич,  сияя,  как  блюдо  с
красной икрой под яркой люстрой, явился предо мною  и  с  легким  поклоном
протянул номер журнала в знакомой обложке. Это был последний  "Астрофизикл
джорнэл", и он по крайней мере  наполовину  был  посвящен  моим  "звездным
кладбищам".
     Ганн, Майор и Исикава, независимо друг от друга  приносили  извинения
за неточности, допущенные ими ранее в их прежних публикациях на эту  тему,
и наперебой сообщали о  наблюдениях,  подтверждающих  самые  разнообразные
следствия эффекта, предсказанного доктором Манохиным. Запущенный в  начале
ноября "Эол" сделал свое дело.
     Ничуть не отставая от них, Семен  Бирюлин,  используя  данные  нашего
"Луча", подтверждал мои "кладбища" в миллиметровых волнах  и  теоретически
предсказывал, как это будет выглядеть в субмиллиметровых. И Карпентер  тут
же подтверждал, что в субмиллиметровых все  выглядит  именно  так.  И  еще
большая методологическая статья Де-Прагеса... и еще  два  письма  каких-то
незнакомых китайцев...
     Удивительно, но все это оставило  меня  совершенно  равнодушным.  Как
будто я не имею и никогда не имел ко всему этому никакого  отношения.  Как
будто никогда я не мучился угрызениями совести, стыдом, ужасом  публичного
позора, как будто не пошел в свое время в дикую, унизительную  и  странную
службу ради того фактически, чтобы полистать такой вот выпуск "Астрофизикл
джорнэл" или хотя бы "Астрономикл лэттэрз".
     Столько раз представлял себе, что буду листать  его  жадно,  впиваясь
глазами и упиваясь злорадным облегчением и утоленной  гордыней,  а  теперь
вот листал его равнодушно, совершенно безразлично и думал более о том, что
вот пуговица у меня на манжете оторвалась и  ускользнула  в  рукомойник  и
теперь вот придется идти по такому дождю со снегом ради одной  пуговицы  в
"Галантерею"...
     И когда я поднял глаза на Агасфера Лукича, я обнаружил, что банкетное
сияние в лице его значительно потускнело. "Что же это вы, голуба моя?" - с
обидой и упреком произнес он и тут же сделал мне выговор.
     Известно ли мне, сколько  и  каких  усилий  пришлось  потратить  ему,
Агасферу Лукичу, чтобы подвигнуть известное лицо на выполнение этого моего
научно-исследовательского каприза? Известно ли мне, какого неестественного
напряжения стоило известному лицу сначала понять  поставленную  задачу,  а
потом  разобраться  во  всех  деталях  этой  моей  совершенно   чуждой   и
неинтересной ему механики? Сколько упреков было обрушено,  сколько  досады
было вымещено, - вообще  сколько  времени  было  потрачено,  драгоценного,
невосполнимого времени известного лица? И наконец, известно  ли  мне,  как
близко, на какой последний волосок пришлось подойти известному лицу к  той
границе, за которой начинается абсолютное небытие, - и все для  чего?  Для
того только, чтобы овеществить,  сделать  реальностью  замысловатый  бред,
излившийся   с   кончика   шкодливого   пера   капризного,   избалованного
теоретика!..
     Большею частию все это было мне неизвестно, поскольку ни во  что  это
меня не посвящали, так что я оставался вполне равнодушен  под  градом  его
упреков и диатриб. Оказывается, я уже основательно забыл, с чего  началась
эта моя история. Все былые чувства мои увяли,  горечь  выветрилась,  а  яд
высох,  как  говаривал  сэр  Редьярд  Киплинг.   Гигантский   груз   новых
впечатлений, нового знания  и  новой  ответственности  буквально  выдавил,
вытеснил, выпарил из меня прежнего С. Манохина с его маленькими амбициями,
детскими  капризами  и  совершенно   микроскопическими   вожделениями.   В
сущности, я давно перестал быть С. Манохиным. Я был теперь мелким  лемуром
в безотказном услужении у непостижимого  чудовища,  только  в  отличие  от
фаустовских лемуров я сохранял способность сознавать  и  все  еще  пытался
разобраться  в  происходящем,  упростить  его  до  такой  степени,   чтобы
оказаться способным его понять  и,  следовательно,  -  хоррибле  дикту!  -
влиять на него...
     Агасфер Лукич, конечно же, разобрался во всех этих моих мыслях и  тут
же направил огонь своих репримандов  на  другой  фланг.  Оказывается,  уже
довольно давно я вызываю у него определенное беспокойство. Я плохо  ем.  Я
почти не улыбаюсь. Я перестал шутить. Опыт  с  женщиной,  который  Агасфер
Лукич произвел, имея в виду мое духовное и физическое здоровье,  окончился
скорее неудовлетворительно...
     Ему, Агасферу Лукичу, совершенно понятна причина  этого  духовного  и
физического увядания. Я потерял ориентировку. Я  утратил  представление  о
конечных целях. И все это потому, что  с  самого  начала,  вот  уже  много
месяцев, я пребываю в состоянии хронического  недоумения  по  поводу  того
мира, который окружил меня.
     Сначала  я  (впопыхах  и  сгоряча)  вообразил  себе,  будто  оказался
секретарем, мажордомом и лакеем Антихриста, явившегося наконец на Землю  с
тем, чтобы подготовить процедуру, известную  в  источниках  под  названием
Страшный Суд. Эта безумная  при  всей  своей  примитивности  идея  заметно
травмировала мою психику закоренелого атеиста, потому что продралась в мое
сознание  в  результате  свирепого  сражения  между   всей   совокупностью
благоприобретенных материалистических представлений, с  одной  стороны,  и
железной логикой наблюдения - с другой. Это было время, когда мое душевное
здоровье   находилось   под   самой   серьезной   угрозой,   ибо    нельзя
последовательному материалисту  надолго  погружаться  в  мир  объективного
идеализма безнаказанно.
     К  счастью,  дальнейшее  накопление   наблюдаемых   данных   (скажем,
появление в доме таких перлов мироздания, как Марек Парасюхин,  участковый
Спиртов-Водкин  и  неописуемая  Селена  Благая)   благополучно   разрушили
первоначальную апокалиптическую гипотезу. Рассудок мой был спасен,  однако
ненадолго.
     Новая  гипотеза  сформировалась.   Известное   лицо   из   совершенно
мифического   Антихриста   трансформировалось   в   некоего    Космократа,
фантастически могущественного,  фантастически  вездесущего,  фантастически
надчеловеческого - вообще фантастического,  но  при  этом  фантастического
научно.  Сей  Космократ  обрушил  свое  внимание  на  Землю,  имея   целью
произвести  над   человечеством   некий   грандиозный,   сами   понимаете,
эксперимент, суть коего для  современного  землянина  принципиально,  сами
понимаете, непостижима. И вот собирает  он  здесь,  в  этой  квартире  без
номера,  людей  и  людишек,  одержимых  самыми  конкретными  идеями,   как
наилучшим  образом  ущемить,  ущучить,  уязвить  несчастное  человечество.
Зачем? А затем, чтобы Космократ в дальнейшем дал бы им всем  волю,  а  сам
наблюдал бы интересующие его реакции человечества на  все  эти  ущемления,
ущучивания и уязвления.
     Именно это мучительное видение несчастного человечества, поверженного
на гноище неописуемых страданий, подвергаемого беспощадным  и  равнодушным
вивисекциям, и привело меня сейчас на грань отчаяния и  безнадежности,  за
которыми вновь встает призрак безумия.
     Ибо, несмотря ни на что, я все-таки люблю человечество.  Несмотря  на
тупое стремление к самоистреблению этой огромной массы людей. Несмотря  на
тупое стремление этой массы людей получить  самые  низменные  удовольствия
ценою самых  высоких  наслаждений  духа.  Несмотря  на  потоки  глупостей,
подлостей,  мерзостей,  предательств,  преступлений,   уже   тысячелетиями
порождаемых и извергаемых из себя и на себя этой огромной массой людей.  И
несмотря, наконец, на совершенную  несоизмеримость  моей  отдельно  взятой
личности  с  этим  грандиозным  явлением  природы,  частицей  которого  я,
несмотря ни на что, остаюсь.
     Любовь, как известно, зла. Она  порождает  удивительные  намерения  и
провоцирует  любящего  на  поступки  противоестественные  и   благородные,
благородные до неестественности, до извращенности даже. Если здесь  вообще
можно говорить о логике, то она у  меня  такова:  раз  уж  Космократу  так
приспичило произвести гигантский эксперимент над  миллионами,  так,  может
быть, ему будет благоугодно  устроиться  таким  образом,  чтобы  совершить
миллионы экспериментов над одним? Ведь с научной точки зрения это  одно  и
то же, то есть с научной точки зрения две эти ситуации  инвариантны.  Дело
лишь за искусством экспериментатор