может,  и  не  просто  слова,  а   имена
собственные, очень меня в те времена интриговавшие. Откровенно говоря, все
это было не столько  даже  странно,  сколько  смешно.  Меня  разбирало,  я
хохотал, несмотря на владевшее мною тогда дурное  настроение.  Я  полагал,
что он меня таким образом развлекает, этот серенький  потешный  клоун,  но
однажды я случайно проснулся в необычную для меня рань и  стал  свидетелем
того, как он разыгрывает  эту  свою  телефонную  пантомиму,  полагая  меня
спящим. И оказалось тогда, что ничего смешного во всем этом  нет.  Страшно
это было, до обморока страшно, а вовсе не смешно...
     Я сижу сейчас на  заляпанном  известкой  топчане  в  пустой  комнате,
оклеенной дешевенькими обоями, совершенно один, жду и трусливо посматриваю
на дверь в Кабинет, и дверь эта, как всегда, распахнута настежь, а за нею,
как всегда, космический мрак, и, как всегда, неохотно  разгораются  там  и
сразу же гаснут белесые огни.
     Я пишу все это, потому что не знаю иного способа передать свое знание
еще хоть кому-нибудь, пишу плохо,  "темно  и  вяло",  пишу  сумбурно,  ибо
многое спуталось в моей бедной памяти, пораженной увиденным. Я  раздавлен,
унижен, растерян и потерян.
     У нас есть чувство глубокого удовлетворения, есть  чувство  законного
негодования, а вот с чувством собственного достоинства  у  нас  давно  уже
напряженка.  Поэтому,  когда  наш  немудрящий  опыт  и  наша  многоопытная
мудрость, столь же глубокая, как глубокая тарелка для  супа,  сталкиваются
даже не с жутковатым Агасфером Лукичом или с его вполне  жутким  партнером
(хозяином?  творцом?),  а  просто  хотя  бы  и   с   отпетым   хамом   или
образцово-показательным подлецом, - мы,  как  правило,  теряемся.  Нам  бы
опереться тут  на  чувство  собственного  достоинства,  раз  уж  недостает
мудрости или хотя бы жизненного опыта, но собственного достоинства  у  нас
нет, и мы становимся циничными, небрежными  и  грубо-ироничными.  Так  что
пусть никто не удивляется тому ерническому тону, в котором пишу я обо всех
этих моих обстоятельствах. Ничего забавного и занимательного в них нет. На
самом деле мне страшно. И всегда было страшно. Я уж  не  помню,  с  какого
момента. По-моему, с самого начала...


     3. Приемная наша более всего напоминает мебельный склад.  Югославский
гарнитур "Архитектор" из тридцати семи предметов чудом втиснут на  площадь
в  18,58  квадратных  метра.  Здесь   есть   два   трельяжа,   чудовищная,
невообразимая, необозримая кровать, на которой лежат двенадцать полумягких
стульев, а могло бы валяться двенадцать  десантников  со  своими  девками.
Имеют место и  какие-то  застекленные  шкафы  неизвестного  назначения,  и
микроскопическая книжная стенка, уставленная муляжами  книг,  выполненными
весьма  реалистично.  (Помнится,  увидевши  впервые  золотыми  буквами  на
корешках Р.Киплинг, Петроний Арбитр, Эдгар  Райс  Берроуз,  я  среагировал
мгновенно и непроизвольно: "Все! Это я сопру, и будь что будет!" И  каково
же было разочарование мое, когда, выдернув вожделенный томик, обнаружил  я
в руках своих пустую картонную обложку, и вынырнувший у меня из-под  локтя
Агасфер  Лукич  произнес  сочувственно:  "Декорация,  Сережа.  Всего  лишь
декорация". Впрочем, со временем обнаружились у нас в квартире и настоящие
книги, множество книг. Однако все это были словари да энциклопедии, только
словари,  справочники,  руководства  и  энциклопедии:  "Словарь  атеиста",
"Техническая  энциклопедия",  "Медицинский  справочник  для   фельдшеров",
"Краткий словарь по эстетике", "Мифологический словарь",  "Дипломатический
церемониал  и  протокол",  "Справочник  по  экспертизе   филателистических
материалов", "Словарь ветров"... Видимо,  подразумевалось,  что  я  должен
стать эрудитом. И я попытался им стать. Без особого, впрочем, успеха.)
     Есть в Приемной два  кресла  лоснящейся  коричневой  кожи,  одно  для
посетителей, а другое - непонятно для кого,  ибо  из  самой  середины  его
сидения совершенно открыто и нагло торчит длинный стальной шип сантиметров
двадцати, да такой острый, что озноб пробирает по коже  за  того  беднягу,
которому предназначено устроиться на нем.
     Кроме этого шипа, есть в Приемной и другие предметы,  не  входящие  в
югославский  гарнитур.  Очень  большие  и  разношенные  полосатые  тапочки
выглядывают из-под кровати. В самом дальнем углу, куда я так по сих пор  и
не сумел добраться, торчком стоят толстые рулоны -  то  ли  географических
карт, то ли линолеума, то ли ковров, а быть может, и просто бумаги.  Рядом
с рулонами, загораживая половину окна, висит картина  на  античный  сюжет:
Сусанна и сладострастные старцы. Старцы  там  как  старцы,  и  Сусанна,  в
общем-то, как Сусанна, но почему-то с  большим  пенисом,  изображенным  во
всех анатомических подробностях. Рядом с этими  подробностями  морщинистые
физиономии и масленые глазки старцев, и даже их рдеющие плеши  приобретают
совершенно особенное, не поддающееся описанию выражение.
     И великое множество телевизоров. Число их и модели все  время  кем-то
меняются, но никогда их не бывает меньше четырех. Включать и выключать  их
я не умею, они включаются и выключаются  сами  собой.  И  сами  собой  они
наводятся на резкость, и сами собой устанавливают  контрастность,  и  сами
выбирают себе программу,  и,  надо  сказать,  странноватые,  как  правило,
оказываются у них  программы.  Помню,  однажды  вдруг  пошла  передача  из
прозекторской. Точнее, художественный  фильм  из  жизни  патологоанатомов.
Изумительное изображение,  пиршество  красок,  показалось,  даже  запахами
потянуло.  Клиента,  застигнутого  этой  передачей,  мне  пришлось  спешно
выволакивать в санузел, и все-таки он заблевал мне часть Приемной  и  весь
коридор. (Помнится, он был начфином Н-ского стройбата и пришел выпрашивать
для нашего советского рубля статуса свободно конвертируемой валюты.)  Или,
помнится, однажды "Джейвиси" битых полтора часа  передавал  в  черно-белом
варианте практические уроки, как восстанавливать и затачивать  иголки  для
примуса. Это надо же, оказывается, и такие иголки еще существуют...
     Телефоны. Их всегда три. Один стоит на моем столике  -  роскошный,  с
кнопочным управлением, с  запоминающим  устройством  на  двести  пятьдесят
шесть номеров, с маленьким встроенным экраном и с  дисководом  для  гибких
дисков. Он не работает. Второй телефон присобачен к филенке  двери  позади
моего рабочего места. Это обыкновенный таксофон, можно бросить  монетку  и
позвонить родным и близким, у кого они есть. Можно не звонить.  Иногда  он
разражается отвратительными квакающими звуками. Я снимаю трубку, и Демиург
говорит мне что-нибудь, не предназначенное для ушей клиента. Как  правило,
это распоряжения из ресторанно-отельного репертуара.  "Такому-то  на  обед
полпорции селянки, да погорячее". Или: "Постельное белье в  номерах  опять
сырое. Проследите". Или даже: "Сергей Корнеевич, не в службу, а в  дружбу.
Башка трещит, сил нет. У вас  там,  кажется,  был  пенталгин..."  Тогда  я
извиняюсь перед клиентом и бегу отрабатывать свой хлеб. Смысла или хотя бы
простой логики во всем этом  я  уже  давно  не  вижу...  Что  же  касается
третьего телефона, то это золотой предмет в  стиле  ретро,  в  сумраке  он
светится, и толку от него никакого, потому что стоит он  на  шкафу,  перед
которым расположено трюмо, перед которым, в свою очередь,  друг  на  друге
две полированные тумбочки для постельного  белья.  Иногда  этот  золоченый
мегатерий звонит. Звон у него нежный, мелодичный, он радует слух. Так  что
толку от него все же больше, чем от Сусанны.
     Каждое утро я ползаю, карабкаюсь,  протискиваюсь  среди  всего  этого
добра с пылесосом. Пылесос у нас замечательный. Собранную пыль он прессует
в брикеты. Брикеты я сдаю под расписку Агасферу Лукичу, он составляет  акт
о списании и бросает эти брикеты в свой портфель. Расписку и акт я  обязан
вручать лично Демиургу. Совершенно  не  могу  понять,  откуда  в  Приемной
набирается  столько  пыли.  Ей-богу,   каждые  сутки  граммов   на  двести
брикетов...
     Особенная пылища  собирается  почему-то  в  платяном  шкафу.  Есть  в
Приемной такой, вполне доступный, и в нем полно одежды. На все возрасты  и
на все вкусы. Там можно найти мужской костюм-тройку, совершенно новый,  ни
разу не надеванный. А рядом будет висеть  мятый  плащ-болонья  с  рукавом,
испачканным уличной засохшей грязью, и в  кармане  плаща  найдется  смятая
пачка "Примы" с единственной, да и то лопнувшей сигаретой. В  шкафу  можно
обнаружить  и  школьную  форменную  курточку  с  заштопанными  локтями,  и
великолепное мохнатое пальто с  плеча  какого-то  современного  барина,  и
полный кожаный женский костюм с отпечатками решетчатой садовой скамейки на
заду и на спине, и целый кочан разноцветных мужских  сорочек,  нацепленных
на одну распялку... А внизу, в слое старой и новой разрозненной  обуви,  я
нашел вчера табель ученика пятого "А" класса 328-й школы Манохина Сергея с
оценками за первую четверть 1958 года, с двойкой  по  истории  и  с  двумя
тройками - по рисованию и по физкультуре...


     4. Вечером первого, как  сейчас  помню,  августа  (дело  было  еще  в
Ташлинске) меня остановил на Теренкуре наш  шофер  Гриня.  Отведя  меня  в
сторону, он...



                              ДНЕВНИК. 12 ИЮЛЯ

     ...Это примерно в пятнадцати километрах от города.
     На десятом километре северо-восточного шоссе надо свернуть налево  на
грунтовую дорогу. Дорога петляет между холмами  и  все  время  идет  почти
параллельно Ташлице, которая протекает здесь  между  высокими  обрывистыми
берегами белой  и  красной  глины.  Холмы  округлые,  выгоревшие,  покрыты
короткой жесткой колючей травкой. Пыль за машиной  поднимается  до  самого
неба. Километра через два после поворота слева от пороги  открывается  вид
на древний скотомогильник. Огромная  страшная  гора  лошадиных,  бараньих,
коровьих черепов, хребтов, лопаток, ребер,  кости  эти  белые,  как  пыль,
глазницы черные. Впечатляет. Г.А. говорит, что этому  скотомогильнику  лет
сто, а может быть, и двести.
     От скотомогильника по спидометру ровно три километра - и попадаешь  в
райский  уголок.  Это  распадок  между  холмами,  большие  деревья,  тень,
прохлада, мягкая зеленая трава, кое-где выше пояса. Ташлица  делает  здесь
излучину и  разливается,  образуя  заводь.  Гладкая  черная  вола,  листья
кувшинок,  заросли  камыша,  синие   стрекозы.   Парадиз.   Потерянный   и
возвращенный рай.
     Впрочем, вид стойбища  Флоры  основательно  портит  это  впечатление.
Похоже, они раздобыли где-то оболочку старого аэростата и набросили ее  на
верхушки молодых деревьев и высокого кустарника, так что получилось  нечто
вроде  огромного  неряшливого  шатра  неопределенного  грязного  цвета   с
потеками. Видимо, под этим шатром они всей  толпой  спасаются  от  дождей.
Трава вокруг  вытоптана  и  стала  желтая.  Неописуемое  количество  мятых
бумажек,  оберток,  рваных  полиэтиленовых  пакетов,  окурков   и   пустых
консервных банок и бутылок. Запахи. Мухи. Множество черных выгорелых пятен
- кострища. Тошнит на это глядеть, честное слово.
     Между кустами натянуты веревки. На веревках  сушится  тряпье:  майки,
юбки, пятнистые комбинезоны,  подозрительные  какие-то  подштанники...  На
других веревках вялится рыба. Оказывается, в Ташлице довольно много  рыбы,
кто бы мог  подумать!  Несколько  костров  дымится,  булькают  закопченные
котелки над огнем. Сорок тысяч лет до новой эры. А в отдалении, сцепившись
рогами, теснится целое стадо мотоциклов.
     Фловеры нашим прибытием заинтересовались, но пассивно.  Кто  сидел  -
остался  сидеть,  кто  лежал  -  остался  лежать,   а   прямостоящих   или
прямоходящих я не заметил там ни одного. Множество лиц повернулось в  нашу
сторону, множество рук поднялось, но не для приветствия, а чтобы  прикрыть
глаза от низкого солнца. Судя по движениям губ,  последовал  множественный
обмен неслышными репликами. И только.
     Павианий вольер, вот на что это было похоже больше всего. Было их там
сотни две особей. Г.А. рассказывал, что они собираются сюда каждое лето со
всего Союза, живут недели по две и перебредают в другие регионы, а  на  их
место прибредают новые. Однако процентов десять составляют наши,  местные,
ташлинские. Главным образом  школьники.  Я  искал  знакомые  лица,  но  не
обнаружил ни одного.
     Г.А.  достал  из  багажника  кошелку  и  направился  наискосок  через
стойбище к самому населенному костру, расположенному в десятке  метров  от
берега.  Вокруг  костра  этого  сидело  человек  пятнадцать,  и  когда  мы
приблизились, народ раздвинулся и освободил нам место, всем  троим.  Г.А.,
усевшись, пробормотал: "Принимайте в компанию", - и принялся извлекать  из
кошелки продукты.  Он  неторопливо  вынимал  пакет  за  пакетом  -  крупу,
консервные банки, леденцы,  макароны,  твердую  колбасу  -  и,  не  глядя,
передавал  девице,  сидевшей  справа  от  него.   Она   брала,   говорила:
"Спасибо..."  -  и  передавала  дальше  по   кругу.   Фловеры   оживились,
зашевелились. Огромный парень,  сплошь  заросший  (от  макушки  до  пупка)
черным курчавым волосом, в  десантном  комбинезоне,  спущенном  до  пояса,
принявши  очередной  пакет,  надорвал  его,  заглянул  внутрь  и   высыпал
содержимое - мелкую вермишель - в  кипящий  котелок.  Фловеры  шевелились,
усаживались поудобнее, я  ловил  на  себе  одобрительные  взгляды.  Вокруг
произносились слова, которые я большей частью не понимал. Это был какой-то
совершенно  незнакомый  жаргон,  ужасная  смесь   исковерканных   русских,
английских, немецких, японских слов, произносимых со странной  интонацией,
напомнившей мне китайскую речь, - какое-то  слабое  взвизгивание  в  конце
каждой фразы. Я  несколько  раз  повторил  про  себя:  "Каждый  человек  -
человек, пока он поступками своими не показал обратного", - и посмотрел на
Микаэля. У Микаэля моего был такой вид, будто его вот-вот вытошнит - прямо
на спину Г.А. Я понял, почему Г.А. взял с собой именно его.  Он  брезглив,
наш Майкл, а ведь он не имеет права быть брезгливым. Любовь и брезгливость
несовместны.
     Г.А. посоветовал  покрошить  в  котелок  колбасы.  Наголо  стриженная
девица (с грязноватым лицом и гигантским боа из кувшинок на голых  плечах)
послушно принялась крошить колбасу. Г.А. не посоветовал сыпать  в  котелок
консервированные креветки, и банка  креветок  была  отставлена.  Поварская
ложка была уже в руке  у  Г.А.,  он  ворочал  ею  в  котелке,  зачерпывал,
пробовал, подувши через губу, и все смотрели теперь на него  и  ждали  его
решений. Он сказал: "Соль", - и за солью сейчас же  побежали.  Он  сказал:
"Перец", - но перца во Флоре не оказалось.
     Я честно наблюдал их,  стараясь  сформулировать  для  себя:  что  они
такое? (Я не чувствовал себя учителем, я  чувствовал  себя  этнографом,  в
крайнем случае, врачом.) Парни были как парни, девчонки  -  как  девчонки.
Да, некоторые из них были неумыты. Некоторые были грязны до  неприятности.
Но таких было немного. А в большинстве своем я видел молодые славные  лица
- никакой патологии, никаких чирьев, трахом  и  прочей  парши,  о  которых
столько толкуют флороненавистники, и, конечно же, все они  разные,  как  и
должно быть. И все-таки что-то общее есть у них. То  ли  в  выражении  лиц
(очень бедная мимика, если приглядеться), то ли в  выражении  всего  тела,
если можно так говорить. Расслабленность движений почти  нарочитая.  Никто
не положит предмет на землю - обязательно уронит, вяло разжавши пальцы.  И
не на то место, с которого взял, а на то место,  которое  поближе,  словно
сил уже не осталось протянуть руку...
     И еще - непредсказуемость поступков. Я не взялся бы предсказывать  их
поступки, даже простейшие. Вот сидел-сидел,  перекосившись  набок,  пришла
пора хлебать из котелка, а он вдруг встал и лениво удалился  -  на  другой
конец стойбища - и там сел у другого костра. А на его место явился новый -
длинный и тощий, как шест, в десантном комбинезоне,  на  широком  ремне  -
фляга, на ногах - эти их знаменитые "корневища", огромные  пуховые  лапти,
выкрашенные в зеленое. Пришел, уселся, отцепил флягу, полил свои корневища
водицей и объявил, ни к  кому  не  обращаясь:  "Здесь  врастаю".  И  стал,
прищурясь, смотреть на Г.А.
     Было ему лет двадцать пять, был он гладко выбрит и подстрижен  вполне
обыкновенно, в расстегнутом вороте комбинезона висела на безволосой  груди
какая-то эмблемка на цепочке. Живые ореховые глаза, большой  рот  уголками
вверх и отличные белые зубы. Сразу было видно -  это  ихний  предводитель.
Н_у_с_и_. И ни в одном ухе  не  было  у  него  этих  чертовых  музыкальных
заглушек, _ф_у_н_к_о_в_, из-за которых они выглядят такими сонными  и  как
бы не от мира сего. Этот  был  вполне  от  мира  сего,  невзирая  на  свой
комбинезон, корневища и прочие вытребеньки. И он явно знал  Г.А.  (Есть  у
меня подозрение, что и Г.А. его знает. Где-то они  уже  встречались  и  не
слишком любят друг друга. Однако это все чистая интуиция.  Мойша  считает,
что я все это выдумал.)
     Тут почти голая девица, сидевшая слева  от  меня,  тоненько  рыгнула,
отдулась, облизнула ложку и произнесла с удовлетворением:
     - П_о_б_е_г_и_ - _д_а_с_ь_т_а_.
     (Мишель объяснил мне потом, что это значит. Это - по русско-японски -
"дать побеги". В прежние времена она сказала бы "словила кайф",  а  теперь
вот - "дала побеги". Флора!)
     Наевшись,  они  завозились,  устраиваясь  на  переваривание.   Кто-то
закурил. Кто-то принялся  шумно  жевать  _б_е_т_е_л_ь_,  пуская  оранжевые
слюни.  Кто-то  захрустел  леденцами.  Начался   _з_е_л_е_н_ы_й   _ш_у_м_.
Конечно, я не понимал и половины того, что говорилось, но, по-моему, там и
понимать особенно было нечего. Один вдруг заявляет: "щекотно.  Червяки  по
корням ползают". Другой тут же откликается: "Личинки совсем заели.  Дятлов
на них нет. И ведь не почешешься". Третий вступает: "Влаги мало. Сухо мне,
кусты. Влаги бы мне побольше". И так далее без конца. И видно, что им  это
очень нравится. Всем без исключения. На лицах  блаженные  улыбки,  и  даже
глаза блестят.
     Потом вдруг поднялся один парень в  пестрых  плавках  и  в  полосатой
распашоночке,  отошел  на  несколько  шагов  в  сторону,  выбрал  площадку
поровнее и принялся выламываться в медленном, почти ритуальном танце. Надо
понимать, он плясал под свой функен, так что музыку слышал он один,  а  мы
видели только ритм этой музыки. И нам это нравилось, и пока  он  танцевал,
зеленый  шум  притих,  все  смотрели  на  танцора,  а  когда   он   устал,
остановился, сел и лег, все как бы перевели дух, и моя соседка слева снова
произнесла: "Побеги-дасьта".
     Тем временем начало смеркаться,  и  луна  объявилась  над  деревьями.
Объявились комары. Над заводью возник туман  и  стал  распространяться  на
прибрежные кусты. Вдруг взревели  двигатели,  вспыхнули  фары,  грянула  в
полную мощь огромная музыка, и дюжина  всадников  на  мотоциклах  умчалась
прочь - перевалила через вершину ближнего холма, и снова стало тихо.
     Какой-то парнишка по ту сторону костра  (видимо,  новичок,  почти  не
знающий жаргона) принялся рассказывать про суд,  который  прошел  вчера  в
городе. Трое _г_о_м_о_з_я_г_  из  спецтеха,  которые  целый  год  спокойно
курочили  автомашины  и  приторговывали  запчастями,  получили   по   году
принудработ,  поскольку  руки  у  них  золотые   и   все   сверху   донизу
характеризуют их положительно. А фловера - Костик из Хабаровска, рыженький
такой, без переднего зуба - засадили на  месяц  клозеты  мыть  задаром  на
"тридцатке", на мясокомбинате, за то, что два батона  стяжал  в  булочной,
когда фургон разгружал.
     Флора помолчала,  усваивая  информацию.  Кто-то  пробормотал:  "Круто
здесь у них". Пошли  вопросы.  Как  фамилия  судьи,  сколько  заседателей?
Почему не шесть? Как зовут? Кто возбудил дело? Парнишка  почти  ничего  не
знал