суду.
     Говорил он по моему секундомеру почти  десять  минут  -  восемнадцати
секунд не хватило для ровного  счета.  Закончив,  осторожно  положил  свою
шпаргалочку на полированную поверхность трюмо рядом с пепельницей и смирно
свел пальцы больших белых рук у себя на коленях.
     Демиург молчал целую минуту, прежде чем задал первый свой вопрос.
     - Надо понимать, Зверь из моря - это лично вы? - спросил он.
     Колпаков заметно вздрогнул, но отозвался  тотчас  же,  без  малейшего
промедления:
     - Возражений не имею.
     Демиург  вдруг  очень  красиво  процитировал  -  нарочито  бархатным,
раскатистым голосом профессионального актера старой школы:
     - "Зверь был подобен барсу; ноги у него, как у  медведя,  а  пасть  у
него, как пасть у льва; и пал ему Дракон силу  свою,  и  престол  свой,  и
великую класть..." Дракон, надо понимать, - это я?
     Колпаков позволил себе бледно усмехнуться.
     - Не могу согласиться, извините. В данном штатном расписании  это  уж
скорее товарищ Прудков. Агасфер Лукич.
     Полная тишина была ему ответом, и усмешка пропала с бледного лица,  и
оно стало еще бледнее. Потом Демиург заговорил снова:
     - "...И поклонились Зверю, говоря: кто подобен Зверю сему и кто может
сразиться с ним? И даны были ему уста, говорящие  гордо  и  богохульно,  и
дана ему власть действовать  сорок  два  месяца".  У  вас  губа  не  дура,
Колпаков.
     - В некоторых переводах стоит:  "сорок  два  гола",  -  чуть  повысив
голос, возразил Колпаков.
     - И вы, разумеется, предпочитаете именно эти переводы. Да, губа у вас
не дура. И как же вы намерены развязать Третью и последнюю? Конкретно!
     - Мне кажется, один  случайный  запуск...  одно  случайное  неудачное
попадание... Мне кажется, этого уже достаточно было бы...
     - Во-первых, недостаточно! - загремел Демиург. - Во-вторых,  если  вы
даже сумеете организовать  бойню,  понимаете  ли  вы,  чем  она  кончится?
Послушайте, вас вообще-то учили,  что  через  шесть  месяцев  погибнет  от
девяноста пяти до девяноста восьми процентов  всего  населения?  Вы  перед
кем, собственно, намерены "гордо  и  богохульно"  говорить  на  протяжении
сорока двух месяцев... я уж не скажу - лет?
     На физиономии Колпакова не осталось ни кровинки, однако он и не думал
сдаваться.
     - Прошу прощения, - произнес он  с  напором,  -  но  ведь  у  меня  и
намерения такого не было - конкретизировать  начало  хаоса.  Мне  казалось
всегда, что  это  как  раз  -  на  ваше  усмотрение!  И  железная  саранча
Аваддона... и конные ангелы-умертвители... и звезда Полынь... Вообще  весь
комплекс дестабилизирующих мероприятий...  Я  как  раз  не  беру  на  себя
ответственность за оптимальный выбор...
     - Он не берет на себя ответственность, - грянул Демиург.  -  Да  ведь
это же главное, неужели не ясно - оптимальный  выбор!  Максимум  выживания
козлищ при минимуме агнцев!
     - Позвольте же заметить! - не сдавался Колпаков. - Был бы хаос, а все
остальное я беру на себя, у меня агнцев вообще не  останется,  ни  одного!
Что же касается организации хаоса...  Согласитесь,  это  совсем  вне  моей
компетенции!
     - Так уж и вне... - произнес Демиург саркастически. - Вон чего вокруг
насочиняли... Кстати, а что такое в вашем понимании агнцы?
     И опять не дрогнул Колпаков. И опять он ответил как по писаному:
     - Насколько мне доступно понимание высших целей, это  сеятели.  Сейте
разумное, доброе, вечное. Это про них сказано, как я понимаю.
     -  Ясно,  -  произнес  Демиург.  -  Можете  идти.  Сергей  Корнеевич,
проводите.
     Я встал. Колпаков все еще сидел. Красные пятна разгорались у него  на
щеках. Он разлепил было губы, но Демиург сейчас же сказал, повысив голос:
     - Проводить! Пальто не подавать!
     И поднялся бедный Колпаков, и пошел, понурившись, в прихожую, и  снял
с распялки роскошный свой черный кожан, и принялся слепо проталкивать руки
в рукава, и мужественная челюсть  его  тряслась,  а  вокруг  реял  невесть
откуда взявшийся Агасфер Лукич  с  портфелем  наизготовку  и  говорил  как
заведенный - ворковал, курлыкал, болботал:
     - Не огорчайтесь, батенька, ничего страшного, не  вы  первый,  не  вы
последний, откуда нам с вами знать, может, оно и к  лучшему...  Сорок  два
года все-таки, - такой труд, такая работа, напряжение  адское,  ни  минуты
отдыха, никакой расслабленности... Да господь с ними, с этими  глобальными
мероприятиями!.. Стоит ли? Не лучше ли подумать прежде всего о  себе,  что
вам  лично  нужно?  Так  сказать,  персонально...  в  рамках  существующей
действительности... не  затрагивая  никаких  основ...  Скажем,  заведующий
отделом, а? Для начала, а?
     Они вывалились из квартиры, Агасфер Лукич вел Колпакова, обнимал  его
ниже талии и  заглядывая  ему  в  лицо  снизу  вверх,  все  ворковал,  все
болботал, все курлыкал. Я слышал, как они медленно спускаются по лестнице.
Колпаков, видимо, опомнясь, принялся  что-то  отвечать  высоким  обиженным
голосом,  но  слов  уже  было  разобрать   невозможно   из-за   лестничной
реверберации.
     Я запер дверь, вернулся в Приемную, поправил сдвинутое кресло, взял с
трюмо забытую шпаргалку и попытался было ее прочитать, но  ничего  там  не
разобрал, кроме каких-то бессмысленных "убл", "опр", "II сзд".
     Я прошел  в  Комнату  и  уселся  на  топчан  в  ожидании  приказаний.
Приказаний не было, не  было  и  обычных  ворчливых  комментариев.  Черная
крылатая глыба у окна была нема и  неподвижна,  как  монумент  Отвращения.
Потом вернулся Агасфер Лукич, запыхавшийся от подъема на двенадцатый  этаж
и очень недовольный. Швырнув портфель в угол, он уселся рядом  со  мной  и
сказал:
     - Это тот случай,  когда  я  не  испытываю  никакого  удовлетворения.
Фактически я его обманул. Не нужны ему те мелочи, дребедень эта, которую я
ему всучил... Ему Великое служение нужно! Он создан  для  служения!  Чтобы
всех, кто под ним, - в грязь, но и сам уж перед вышестоящим - в пыль...  А
я ему - дачу в Песках...
     Демиург произнес, не оборачиваясь:
     - Все они хирурги или костоправы. Нет из них ни одного терапевта.
     По-моему, это тоже была цитата, но я не сумел вспомнить -  откуда  и,
наверное, поэтому не понял, что он хотел сказать.


     6. Разговоры об истории.  О  новой  истории,  о  новейшей  истории  и
особенно часто - об истории древней. Агасфер Лукич из истории  знает  все.
Есть у него один-два пробела (например, Центральная Америка, шестой век, -
"тут  я  несколько  поверхностен"...),  но  в  остальном   он   совершенно
осведомлен, захватывающе многоглаголен и нарочито  парадоксален.  "Не  так
все это было, - любит приговаривать он. - Совсем не так".
     Иуда. Да, был среди них такой. Жалкий  сопляк,  мальчишка,  дрисливый
гусенок. Какое предательством! Перестаньте повторять  сплетни.  Он  просто
делал то, что ему велели, вот и все. Он вообще был слабоумный, если хотите
знать...
     "Не мир принес я вам, но меч". Не говорилось этого. "Не мир принес  я
вами но меч... ту о мире", - это больше похоже на истину, так сказано быть
могло. Да, конечно, по-арамейски подобная игра слогов невозможна. Но  ведь
по-арамейски и сказано было не так. "Не  сытое  чрево  обещаю  я  вам,  но
вечный  голод  духа".  Причем  так  это  звучит  в  записи  человека  явно
интеллигентного. А на самом деле вряд ли Учитель рискнул бы  обращаться  с
такими словами к толпам голодных, рваных и униженных людей.  Это  было  бы
просто бестактно...
     Конечно же. Он все знал заранее. Не предчувствовал, не  ясновидел,  а
просто знал. Он же сам все это организовал. Вынужден был организовать.
     "Осанна". Какая могла быть там "осанна", когда на  носу  Пасха,  и  в
город понаехало десять тысяч проповедников,  и  каждый  проповедует  свое.
Чистый Гайд-парк! Никто никого не слушает, шум, карманники, шлюхи,  стража
сбилась с ног... Какая могла быть там проповедь добра и  мира,  когда  все
зубами готовы были рвать оккупантов и если кого и слушали вообще, то разве
что антиримских агитаторов. Иначе для чего бы Он,  по-вашему,  решился  на
крест? Это же был для Него единственный шанс высказаться  так,  чтобы  Его
услышали многие! Странный поступок и страшный поступок, не  спорю.  Но  не
оставалось  Ему  иной  трибуны,  кроме  креста.  Хоть   из   обыкновенного
любопытства должны же были они собраться, хотя бы для того,  чтобы  просто
поглазеть, - и Он сказал бы им, как надо жить дальше.  Не  получилось.  Не
собралось  почти  народу,  да  и  потом  невозможно  это,  оказывается,  -
проповедовать с креста. Потому что больно. Невыносимо больно. Неописуемо.


     7. ...Я был в полном отчаянии. Видимо,  начиналась  уже  истерика.  Я
собою не владел. Не помню, как я оказался на лестничной площадке.  В  ушах
гудело - то ли бешеная кровь накручивала спирали в помраченном мозгу моем,
то ли перекатывалось в лестничных пролетах эхо от удара двери,  которую  я
изо всех сил за собой за хлопнул.
     Весь трясясь, но уже в себе, я спустился на этапе ниже  и  присел  на
калорифер. Ледяное железо резало зад, но не было сил стоять, и даже  не  в
силах  дело  -  в  голову  мне  не  приходило  встать  на  ноги.  Я   весь
сосредоточился на процессе закуривания. Шарил по карманам,  ища  мундштук.
Долго извлекал сигарету из пачки прыгающими пальцами, сломал  две,  прежде
чем вставил в мундштук  третью.  Потом  принялся  ломать  спички  одну  за
другой, но закурить в конце концов удалось, и, едва успев  сделать  первую
затяжку, я услышал шаги.
     Кто-то поднимался по лестнице, да так быстро, с энергичным напористым
ширканьем одежды, мощно, по-спортивному дыша и даже напевая что-то  вместе
с дыханием, что-то классическое - не то "Рассвет на  Москве-реке",  не  то
"Боже, даря храни". И я  подумал  злобно:  это  же  надо,  какой  веселый,
энергичный  клиент  у  нас  пошел,  наверняка  с  какой-нибудь   особенной
гадостью, с гадостью экстра-класса, с такой гадостью, чтобы уж всех вокруг
затошнило, чтобы женщины плакали, сами стены  блевали,  и  сотня  негодяев
ревела: "Бей! Бей!"...
     Он увидел меня и остановился пролетом  ниже.  Фигура  моя  здесь,  на
лестнице, застала его врасплох. Теперь ему  надлежало  немедленно  принять
респектабельный и, по возможности, внушительный вид, дабы сразу было ясно,
что перед вами не шантрапа какая-нибудь, не горлопан из молодежного клуба,
не полоумный прожектер какой-нибудь,  а  человек  солидный,  личность,  со
значительным прошлым, с весом,  со  связями,  готовый  предложить  отдать,
пожертвовать идею, которую он  глубоко  продумал  в  тиши  своего  личного
кабинета и отшлифовал в диспутах с  людьми  заслуженными,  излюбленными  и
высокопоставленными.
     Белесовато-бесцветная,  квадратная   физиономия   его   с   остатками
юношеского румянца на щеках, как бы присыпанных пудрой, наглые васильковые
глаза с пушистыми ресницами педераста мимолетно показались мне знакомыми -
где-то я видел этот приторный набор - то ли в рекламном ролике, то  ли  на
плакате... Я не  захотел  вспоминать.  Я  слез  с  калорифера  и,  зажавши
мундштук в углу рта, чувствуя, как немеют у меня от злобы  челюсти,  пошел
спускаться ему навстречу и вдруг поймал себя на том, что на ходу судорожно
похлопываю раскрытой ладонью по перилам.
     Он быстро сорвал легкомысленно сдвинутую на затылок шляпу, прижал  ее
к груди и коротко, по-белогвардейски, дернул  головой,  отчего  белобрысые
его волосы слегка рассыпались. И уже явственно проступил  на  его  поганой
морде   приличествующий   джентльменский   набор:    солидность,    печать
значительного прошлого, отсвет глубоко продуманной идеи. И вот тогда я его
вспомнил. Это был Марек Парасюхин по прозвищу  Сючка,  мы  вместе  кончали
десятый  класс,  а  потом  он,  окончивши  все,   что   полагается,   стал
литсотрудником   тоненького   молодежного   журнальчика   с   сомнительной
репутацией, расхаживал в черной коже (не подозревая, конечно, по  серости,
что это  форма  не  только  эсэсовских  самокатчиков,  но  и  американских
"голубеньких"), публиковал статейки, в коих тщился реабилитировать  Фаддея
Булгарина, либо доказывал кровное родство князя Игоря и Одиссея Итакского,
а в анкетах в  графе  "национальность"  неизменно  писал  "великоросс".  И
известно мне было, что в определенных кругах на него рассчитывают.
     - Ты  зачем  сюда  приперся,  скотина?  -  произнес  я  перехваченным
голосом, надвигаясь на него.
     Против света не видел он моего лица и узнать меня не мог,  и  теперь,
задним числом, я понимаю, что по определенного момента он воспринимал  все
мои слова и действия как своего  рода  проверку,  искус  своего  рода.  Он
приятно осклабился и ответил:
     - Явился по вызову. Моя фамилия Парасюхин, честь имею.
     - Сука ты, дрянь поганая, - произнес я, с наслаждением  беря  его  за
манишку.
     Улыбка его несколько побледнела, но он продолжал рапортовать:
     - Готов к докладу. Имею проект, предварительно одобренный...
     - Какой еще проект? - просипел я, наматывая  его  манишку  на  кулак.
Глаза у меня застилало. Отвратительное чувство  априорной  безнаказанности
владело мною. Ведь  вся  эта  погань  испытывает  наслаждение,  не  только
издеваясь  над  теми,  кто  попал  ей  в  лапы,  она  же  наслаждается   и
собственными своими унижениями в лапах того, кого считает выше себя.
     Парасюхин только пискнул: "Однако же...  Позвольте..."  -  и  тут  же
продолжал:
     - Имею проект полного и окончательного решения национального  вопроса
в пределах Великой России. Учитывая  угрожающее  размножение  инородцев...
учитывая,   что   великоросс   не   составляет   уже   более   абсолютного
большинства... На новейшем уровне  культуры  и  технологии...  Без  лишней
жестокости, не характерной для широкой русской души, но и без послаблений,
вытекающих из того же замечательного русского свойства... Право же...  мне
немножко  дышать...  неудобно...  Особое   внимание   уделяется   проблеме
еврейского племени. Не повторять ошибок святого Адольфа! Никаких  "нутциге
юде"...
     Я врезал ему левой между глаз, да  так,  что  сразу  отшиб  себе  все
косточки в кулаке. Руку мне пробило болью до самого плеча.  Он  болезненно
охнул и замолчал. Мы раскачивались на площадке, лицо в лицо, тяжело  дыша,
как борцы на ковре. Я тянул его правой рукой за манишку к себе (совершенно
непонятно - зачем, мерзко подумать, что целился я вцепиться зубами  ему  в
нос), левая рука моя висела плетью, она хотела бить, но  не  могла,  а  он
слабо упирался, из  расквашенного  носа  у  него  текло,  одичавшие  глаза
разъезжались.  Но  он  нашел  в  себе  силы  снова  изобразить  улыбку   и
продолжить:
     - Полуостров Таймыр переименовать  в  Новую  Галилею...  Или  Галилею
Ледовитую... Район, давно уже требующий решительного освоения... и  никому
не будут мозолить глаза... Третья мировая уже идет... сионизм против всего
мира...
     Я швырнул его  по  лестнице  вниз  и  бросился  слепом.  Я  гнал  его
уцелевшим кулаком и пинками пролет за пролетом, а он все не  понимал,  все
пытался оправдаться, лицо его было разбито в кровь, ни единой пуговицы  не
осталось на пальто, шляпа пропала. Но каждый раз, оторвавшись от  меня  на
расстояние вытянутой ноги, он хватался за перила, истово выкатывал глаза и
визжал свое:
     - Язву смешанных  браков  -  каленым  железом...  Поздно  будет...  И
особенно подчеркиваю, что надвигается время армянского вопроса... Пора это
уже понять... Армян - в Армению!.. Поздно же будет, россы!..
     И вдруг на каком-то этаже он меня узнал. Он завизжал, как женщина,  и
огромным прыжком оторвался от меня на целый пролет. А у меня уже и сил  не
было. Я сел на ступеньки и, кажется, заплакал - от боли в руке, от  тоски,
от безнадежности.
     Он стоял на площадке пролетом  ниже,  расхлюстанный,  весь  в  черных
пятнах, судорожно раскорячив руки и оскалив окровавленные зубы, глядел  на
меня снизу вверх и повторял, не находя слов:
     - А ты... А ты... А ты...
     И я глядел на него сверху вниз и с отчаянием думал, что вот  опять  я
ничего не могу, даже сейчас, когда всего-то и надо, что раздавить  мерзкую
поганку, когда, казалось бы, все в моих руках, только от меня и зависит, и
никто мне помешать не успеет, не посмеет мне никто помешать, но - не могу.
Слаб,  заморочен,  скован,   сам   себя   повязал   по   рукам   и   ногам
взаимоисключающими принципами... "Раздави гадину..." - "Не убий...". "Если
враг не сдается..." - "Человек человеку -  друг...",  "Человек  по  натуре
добр..." - "Дурную траву с поля вон...". И ведь подумать  только,  который
месяц уже нахожусь я у источника величайшего могущества, давным-давно смог
бы устроить свою судьбу, и не только свою, и не  только  своих  близких  -
судьбы мира мог бы попытаться устроить! И ведь ничего...
     И тут он, Сючка поганая, непотребная, нашел, наконец, нужные слова  и
прошипел радостно:
     - То-то жена у тебя полупархатая! Прихвостень жидовский...
     Я кинулся на него  сверху.  Убить.  Наверное.  Я  еще  успел  увидеть
вскинутую руку его, и сразу же, одновременно,  -  лиловая  вспышка,  треск
выстрела и страшный удар в голову.
     Теперь мне кажется, что я тогда нисколько не удивился. Мне и в голову
не приходило, что такая тля, как Парасюхин, может быть вооружена. Но когда
он выстрелил, это меня нисколько не удивило.
     Очнулся я на своем рабочем месте. Раскрытый  бювар.  Набор  шариковых
ручек. Календарь. Шестнадцатое ноября. Толстый красный фломастер и  тонкий
черный. Все было готово к работе.
     Клиент, правда, к работе готов еще  не  был.  Он  ворочался  в  своем
кресле, хлюпал носом, болезненно тянул воздух  сквозь  зубы  и  промакивал
лицо мокрым испачканным платком. Никаких тезисов на  столе  перед  ним  не
усматривалось - то ли не успел он их еще вынуть,  то  ли  знал  свое  дело
наизусть.
     Голова моя, в особенности с правой стороны, разламывалась от боли,  и
поднеся осторожную руку к виску, я обнаружил, что  обмотан  толстым  слоем
бинта - вокруг всей головы и вокруг шеи.
     Голос Демиурга грянул:
     - Кстати, откуда у вас пистолет?
     Клиент с достоинством продекламировал:
     - Всякая истинная идея должна уметь  защитить  себя.  Иначе  грош  ей
цена.
     И с шумом потянул в себя кровавые сопли.
     Телефон квакнул над моей многострадальной головой. Я снял трубку.
     - Я поздравляю вас, Сергей Корнеевич, - сказал Демиург. - Вы получили
контузию у меня на службе. Вы должны знать, что это вам зачтется. Однако в
дальнейшем я попрошу вас обходиться  без  рукоприкладства.  Я  же  ведь  -
обхожусь!
     - Да, - сказал я.
     - А теперь распорядитесь, - сказал Демиург, - чтобы клиент приступил.
И чтобы покороче.
     Я повесил трубку и сказал клиенту:
     - Приступайте, пожалуйста. И постарайтесь быть кратким.


     8. Рассказывают, что когда товарищу  Сталину  демонстрировали  только
что отснятый фильм "Незабываемый 1919-й", атмосфера в просмотровом зале  с
каждой минутой становилась все более напряженной. На экране товарищ Сталин
неторопливо переходил из одной  исторической  ситуации  в  другую,  одаряя
революцию единственно верными решениями, и тут же суетился Владимир Ильич,
то  и  дело  озабоченно  произносящий:   "По   этому   поводу   вам   надо
посоветоваться с товарищем Сталиным", - все было  путем,  но  лицо  Вождя,
сидевшего по обыкновению в заднем ряду с погашенной трубкой,  порождало  у
присутствующих все более тревожные предчувствия. И когда фильм  окончился,
товарищ Сталин с трудом поднялся и,  ни  на  кого  не  глядя,  произнес  с
напором: "Нэ так всо это было. Савсэм нэ так".
     Фильм, впрочем, прошел по экранам страны с обычным успехом и  получил
все полагающиеся премии.


     9. Так вот: не так все это было, совсем не так.


     10. Иоханаан Богослов родился в том же году, что и...



                             ДНЕВНИК. 16 ИЮЛЯ

     Сегодня утром, когда я возвращался из столовой, в