в битве за  карам
потеряла  руку  и  получила  двенадцать  боевых  ранений.  Шурхабиль,  сын
Масламы, перед боем призвавший войско сражаться за своих  жен  и  за  свою
честь - о вере он упомянуть забыл, - так вот Шурхабиль задохнулся насмерть
под грудой зарубленных и заколотых им врагов. Упомянутый выше  "бешеный  и
горячий" Бара ибн-Малик при взятии харама остервенел до такой степени, что
приказал  своим  воинам  перебросить  себя  через  стену  харама  -   там,
окруженный воющей толпой йемамцев, он, как безумный, пробился  к  воротам,
впустил внутрь харама свой отряд, после чего снова запер  ворота,  а  ключ
зашвырнул в пространство...
     В этих сражениях полегло десять  тысяч  йемамцев.  Как  военная  сила
Бену-Ханифа перестали существовать. Но и  потери  мусульман  были  ужасны:
список одних только  знатных,  погибших  на  поле  боя,  достигает  тысячи
двухсот человек.
     Муджжа  ибн-Мурара  исправно  разыгрывал  свою  роль.  Изможденный  и
несчастный, лязгая кандалами,  подталкиваемый  в  спину  ножнами  жестоких
конвойных, он бродил по полям  битв,  опознавая  тела  наиболее  известных
врагов Халида. Он опознал труп  Мухаккима,  командира  гвардейского  полка
Масламы. Он опознал труп самого Масламы и  опознал  труп  сына  Масламы  -
Шурхабиля. И конечно же, он опознал труп Раххаля, так что весть  о  гибели
дьявола сразу же широко распространилась по всей Йемаме.
     Над телом Масламы, малорослого, желтого, тупоносого человечка,  между
Муджжой и Халидом при стечении свидетелей произошел следующий диалог:
     - Вот это и есть главный враг ислама, - объявил Муджжа. -  Теперь  вы
избавились от него.
     - Быть того не может! - с хорошо  разыгранным  изумлением  воскликнул
Халид. - Неужели этот облезлый привел вас туда, куда он вас привел?
     - Да, именно так оно и случилось, Халид, - сказал Муджжа  сокрушенно.
Но тут же гордо выпрямился и произнес на  всю  округу:  -  Однако  клянусь
богом, не радуйся слишком рано. Пока против тебя  вышли  только  передовые
застрельщики из  самых  торопливых,  по-настоящему  опытные  жнут  тебя  в
крепостях, и с ними тебе непросто будет справиться.
     И действительно, когда Халид подступил к Хаджру, он увидел на  стенах
его огромную массу воинов в сверкающих доспехах -  весьма  внушительное  и
грозное зрелище. На самом же деле  это  все  были  женщины  да  подростки,
настоящих воинов в стенах столицы почти не осталось.
     Халид  картинно  задумался,  а  затем,  повернувшись  к   советникам,
вопросил: "Что скажете, почтенные?" Почтенные тут  же  высказались  в  том
смысле, что, мол, хватит проливать кровь и надлежит немедленно  предложить
противнику условия  капитуляции,  а  именно:  желтое  и  белое  (золото  и
серебро) - все, какое есть; кольчуги и  кони  -  все,  какие  есть;  а  от
пленных - только половину.
     Переговоры начались. Муджжа  выступил  делегатом  от  Халида,  и  все
закончилось даже легче, чем опасались  в  Хаджре.  И,  наконец,  последняя
сцена.
     Ворота крепости распахиваются, Халид входит в город,  и  очень  скоро
обнаруживается, что там только женщины и дети. На рыночной площади, полной
народа, Халид в великолепной ярости топает ногами, хватается  за  саблю  и
орет на Муджжу: "Ты обманул меня!",  -  а  тот,  изможденный,  но  гордый,
высоко поднимает голову и ответствует  в  том  смысле,  что  да,  обманул,
однако поступил так исключительно  во  имя  и  ради  своего  народа.  Буря
восторгов. Все валятся ниц. Занавес.
     О дальнейшей судьбе Муджжи ибн-Мурары известно немного. Он более  или
менее благополучно правил Йемамой, обращенной  в  ислам,  исправно  платил
подати халифу  и  железной  рукой  подавлял  беспорядки.  Умер  он  как-то
странно. Существует версия, будто некий колдун заранее предсказал  день  и
час его смерти. И действительно, в назначенное  время  он  был  найден  на
ковре в своих покоях зарезанным. Кто  его  зарезал  и  почему  -  осталось
тайной.  Знающие  люди  связывали  это  убийство  с   претензиями   Муджжи
возглавить поход мусульман на Египет.


     27. Саджах.
     О Саджах!
     Саджах из Джезиры!
     Груди твои...
     Получив записку, Раххаль не  размышлял  и  минуты.  Записка  была  на
арамейском: "Любимый! Я жду тебя в Басре. Спеши, ибо ты можешь  опоздать".
Четыре месяца он ждал этого зова и вот дождался. Даже не извинившись перед
Шурхабилем, он встал и вышел из шатра. Военный совет  остался  у  него  за
спиной.  Он  уже  забыл  о  нем.  Он  распорядился  вполголоса.  Верблюдов
снаряжали целую вечность. Наконец доложили, что все готово, он  принял  из
рук Молчаливого Барса  драгоценный  кофр,  обшитый  свиной  кожей,  и  сам
приторочил к седлу Белобрюхого.
     Через десять минут Акраба,  спящая  армия  и  поле  завтрашней  битвы
остались у него за спиной. Он уже забыл о  них.  До  Басры  было  тридцать
караванных переходов. Следовало пройти этот путь за десять суток или  даже
быстрее. Это было в пределах возможного Под  ними  были  лучшие  дромадеры
Аравии, и всадники были лучшими в Аравии: двадцать бывших таридов,  изгоев
без роду и племени, двадцать  телохранителей,  двадцать  поэтов,  двадцать
побратимов, преданных друг другу по последнего и почитающих его,  Раххаля,
как самого бога. А может быть, как  дьявола.  Они  никогда  ни  о  чем  не
спрашивали его, как никогда ни о чем не  спрашивают  тебя  твои  руки.  Он
мельком тепло подумал об этих людях.
     Он был безумен. Любовь старого человека производит обычно впечатление
несколько комическое. Этим летом  Раххалю  исполнилось  шестьсот  тридцать
четыре года. Любовное безумие старика не способно вызвать уже  ни  улыбки,
ни сочувствия. Оно вызывает только страх. Раххаль  сейчас  был  неудержим,
ничто не могло его остановить. Ни войско, ни самум, ни  землетрясение.  Ни
даже море. Ни даже смерть. Так по крайней мере он ощущал себя. Он сам  был
страшнее любого  самума,  землетрясения  или  смерти.  Его  снова  назвали
"любимый", и он рисковал опоздать.
     Саджах.
     О Саджах!
     Саджах Месопотамская!
     Бедра твои...
     (С непривычно и неприятно стесненным сердцем  следил  я  украдкой  за
Агасфером Лукичом, как он мечется по моей комнатушке,  то  и  дело  сшибая
плечом со стены развешанное оружие, с хрустом выкручивает себе пальцы, как
он то бросается к двери и замирает, упершись слабыми ручками в косяки,  то
с размаху кидается в мое колченогое кресло у стола и колотит кулачками  по
столешнице  рядом  с  иззубренным  йеменским  мечом   Муджжи   ибн-Мурары,
маленький, нелепый, безобразный, - и говорит, говорит, говорит...)
     Отряд стремительно мчался по пустыне, и  шайки  разбойных  темимитов,
уже нацелившиеся было наброситься, в ужасе разворачивали коней  и,  словно
стаи вспугнутых уток, опрометью разлетались кто куда.
     Басра.
     Ее здесь нет уже. Был бой, персы отбросили ее, и она  ушла  на  Хиру.
Точно ли на Хиру? Умирающий от ран танухид клянется богом своего  племени:
ушла на Хиру, здорова, прекрасна, но не весела. Неужели опоздал? Неужели я
нужен был ей здесь, под Басрой? Проклятые персы!
     Купцы каравана, попавшегося пол ноги, валятся ничком  на  раскаленный
песок, в мыслях своих расставшись уже и с желтым, и с белым, и с мягким, и
с сухим, и с жидким, и с самою жизнью впридачу.  Некогда!  Потом,  братья,
потом! Вперед!
     Хира.
     Она была  здесь.  Еще  дымятся  развалины  гарнизонной  казармы,  еще
причитают, исходя проклятьями, женщины на порогах своих глинобитных халуп,
вывернутых наизнанку, еще болтается веревка на поперечной балке,  где  она
распорядилась  повесить  ромейского  попа,  знаменитого  зверскими  своими
расправами над несторианами... Слава всем богам,  удача  сопутствовала  ей
здесь, она разгромила ромеев и пошла на Алеппо...  Куда?  На  Алеппо?  Она
тоже обезумела. С толпой  дикарей  она  одна  идет  на  всю  мощь  ромеев!
Несомненно, это любовная тоска. Он понимает ее. Она готова  сейчас  грызть
железо, только потому, что любимого нет рядом с нею. Он вспоминает: лесная
прогалина над Гангом после любовных игр пары  леопардов  -  словно  табуны
диких жеребцов сутки напролет дрались там не на жизнь, а  на  смерть.  Вот
что такое любовная тоска Саджах. А  любимый  слишком  медлителен,  он  еле
ползет по бесконечным пескам... Коней! Где взять коней?
     В двух  переходах  от  Хиры  он  натыкается  на  кочевье  безвестного
племени. Кони. Много коней. Но эти кочевники не понимают своего положения.
Им кажется, будто их много, и они могут сделать выгодный обмен.  Тем  хуже
для ник, потому что  торговаться  некогда.  Это  безвестное  племя  -  оно
навсегда останется безвестным, больше о нем никто никогда не услышит. А мы
сохраним в сердцах  наших  брата  Шарана,  брата  Серого  и  брата  Хасана
Беззубого. Не хоронить! Некогда! Вперед!
     Сиффин.
     Она не дошла до Алеппо. Под Сиффином ее встретила  бригада  панцирной
кавалерии под командованием генерала Аммона и  пресвитера  Евпраксия.  Они
убили ее. Им удалось взять  ее  живой,  и  вот  здесь,  на  Бараньем  Лбу,
пресвитер Евпраксий предал ее ужасной смерти как еретичку и лжепророчицу.
     Саджах.
     О Саджах!
     Саджах, дочь танух и тамим!
     Лоно твое...
     Тысячи и тысячи женщин были у него, он никогда не был аскетом, он был
лакомка, он и сейчас не пройдет мимо сдобной  булочки,  несмотря  на  годы
свои и на свою невзрачную  внешность.  Почему  же  из  этих  тысяч  всегда
глодала его душу, мучительно гложет сейчас и, видно, вечно  будет  глодать
память о ней одной? Почему эта любовь так болит? Ведь ее  давно  нет,  она
была тринадцать веков назад! Почему же так мучительно ноет, ломит и саднит
она, словно мочка отрубленного уха в дурную погоду?
     О Саджах.
     Насмерть перепуганный сиффинец не только  показал,  по  какой  пороге
ушли ромеи, но и согласился быть проводником. Уже на третий  день  Раххаль
увидел дымы их  костров.  Дальше  все  было  делом  техники.  На  рассвете
четвертого  дня  они  уже  скакали  назад.  Рядом  с  Молчаливым   Барсом,
перекинутый через спину подсменного жеребца,  дергался  и  мычал  ковровый
мешок, содержащий в себе пресвитера Евпраксия (взятого в  полевом  нужнике
со спущенными штанами).
     На Бараньем Лбу в присутствии стонущих  от  ужаса  свидетелей  гибели
Саджах проделал Раххаль  с  пресвитером  все  то,  что  было  проделано  с
любимой. Разумеется, с необходимой поправкой на мужские статьи.  Пресвитер
Евпраксий кричал, не переставая, все два  часа.  Раххаль  не  слышал  его.
Чувства в нем отключились. Он только вспоминал.

                            Губы твои...
                            Глаза твои...

     Что  же  все-таки  произошло  на  самом  деле  с  этой  достопамятной
запиской? Может быть, следует поверить появившимся позднее слухам  о  том,
что записка была подложной, - умный враг состряпал ее для  того,  чтобы  в
нужный момент заставить грозного дьявола бросить все и умчаться на  север,
где никто не ждал его и где никому он не был нужен? Ведь и  действительно,
если судить по всем действиям Саджах,  она  к  тому  времени  уже  напрочь
выбросила  бывшего  возлюбленного  из  головы  и  сердца  и  жила  в  свое
удовольствие - лихо, дерзко, кроваво. Ей и в голову не могло  прийти,  что
он спешит к ней, а потому и не было  от  нее  к  Раххалю  ни  связных,  ни
гонцов, ни пересыльщиков. И только в любовном своем безумии  способен  был
объяснить  хитрый,  многоопытный,  осторожный  Раххаль  поступки  ее   как
любовное безумие хитрой, многоопытной, осторожной воительницы.
     Гипотеза о подложной  записке  долгое  время  утешала  его.  Из  этой
гипотезы следовало, что она вовсе и не  ждала  его  помощи,  нисколько  не
рассчитывала на него и в последние страшные минуты свои не  искала  сквозь
кровавый туман  на  горизонте  блеска  его  сабель.  И  тогда  можно  было
проклинать злобного врага, подсунувшего ему эту фальшивку, только  за  то,
что фальшивка была подсунута слишком поздно. Ведь, получи ее Раххаль  хотя
бы тремя днями раньше, все обернулось бы по-другому.
     Ну, конечно  же,  возлюбленный  у  нее  был.  Трезвой  частью  своего
существа он сознавал, он знал наверняка, что возлюбленный был  -  молодой,
горячий, неутомимый. Людская молва  называла  одного  абиссинца,  старшего
сына смельчака Вашхии ибн-Харба,  того  самого,  что  зарубил  Масламу  на
пороге харама. Однако Раххаль не мог ревновать. Он точно  знал:  абиссинец
дрался за Саджах по  последнего  своего  вздоха,  -  утыканный  ромейскими
стрелами, иссеченный  ромейскими  мечами,  проткнутый  ромейскими  пиками,
залитый своей и чужой кровью так, что не видно  было  ни  одежды  его,  ни
лица.
     А  вот  блестящий  пустоголовый  жеребец  Бара  ибн-Малик   быть   ее
возлюбленным не мог. Это было  совершенно  невозможно.  Не  получалось  по
времени. Муджжа ибн-Мурара в  своем  мучительном  предсмертном  стремлении
уколоть побольнее солгал. Хотя, конечно, он точно  рассчитал,  что  нельзя
представить себе соперника, более достойного  сжигающей  ревности,  нежели
Бара ибн-Малик.
     Да разве в сопернике дело? Какая разница - абиссинец, Бара ибн-Малик,
еще кто-то, - они  насчитывались  десятками.  Не  было  мужчины,  который,
увидев ее, не превратился бы в  воспламененного  леопарда.  Ей  оставалось
только выбирать. И никак не Раххалю, прекрасно понимавшему свое физическое
несовершенство, следовало угнетаться  ревностью.  Ему  достаточно  было  и
того, что Саджах выбрала его хотя бы на несколько дней...
     Муджжа ибн-Мурара заскорузлым пальцем ткнул  в  затянувшуюся  рану  и
сделал очень, очень больно. Потому что открылось, что письмо  могло  и  не
быть  фальшивым.  И  вмиг  воспалившееся  воображение  нарисовало  картину
поистине  адскую:  молодой,  ловкий  наемный  любовник,  мастер  и  ходок,
подосланный расчетливым негодяем, диктует задыхающейся от страсти  Саджах,
что ей надлежит сделать и что написать.
     Почему эта мысль, такая простая, такая естественная, не пришла ему  в
голову тогда, тринадцать веков назад? Он бы нашел этого наемника. А сейчас
даже глины не найти, в которую обратились его шести...

          Уста твои, страстной неге навстречу раскрытые,
          Лоно твое, как нехоженый луг, молодыми сочащийся травами.
          Кипящая жизнью, нетронутая, нежная мякоть груди,
          И затуманенный взгляд призывающий твой...

     (Я смотрел, как он плачет мутными, старческими слезами,  и  поражался
ему, и не понимал его, и думал: нет, видно, никогда  не  распадается  цепь
времен, ибо воистину, как смерть, крепка любовь,  люта,  как  преисподняя,
ревность, и стрелы ее - стрелы огненные...)


     28. Я ходил в сберкассу  и  проторчал  там  в  очереди  три  четверти
часа...



                     ДНЕВНИК. 20 ИЮЛЯ, ОКОЛО ПОЛУНОЧИ

     Странно, мы никогда не думали о семейной жизни Г.А. Знали  понаслышке
очень немногое, и этого нам хватало вполне.  Это  было  для  нас  неважно.
Знали, что жена  его  умерла  пятнадцать  лет  назад.  Кажется,  она  была
эпидемиологом, заразилась до время первой эпидемии "африканки" и  погибла.
Знали, что у него двое детей, сын и дочь, но где они, кто они - никого это
не интересовало. Г.А. для нас всегда был Г.А. - одинокий,  единственный  и
самодостаточный. Без приложений.  Мы  не  нуждались  ни  в  каких  к  нему
приложениях. Наверное, они бы даже мешали нам.
     Г.А. провожал нуси к выходу, а я  подслушивал.  Это  был  безнадежный
конец какого-то безнадежного разговора. И нуси сказал: "Папа, зря ты  мена
позвал, и зря я к тебе пришел. У тебя свои ученики, у меня - свои. У  вас,
папа, своя правда, а у нас - своя". Они говорили еще что-то, но  я  стоял,
как пыльным мешком трахнутый, и ничего больше  не  слышал  и  не  понимал.
"Папа"! Понимаешь теперь, на что эти гниды намекали? Не знаю, что  писать.
В голове не помещается.



                          21 ИЮЛЯ. ДВА ЧАСА НОЧИ

     Это ничего не значит. Во-первых, всегда можно сказать,  что  в  детях
гениев природа отдыхает. А во-вторых, если  подумать,  нуси-то  ведь  тоже
учитель - и причем самого высокого  класса!  Держать  в  подчинении  такое
стадо, оплодотворить эту безмозглую пустыню идеей...
     Неужели Г.А. угадал, и они в конце концов заставят  нас  потесниться,
будучи в полном праве, как равные,  а  в  перспективе,  может  быть,  и  в
большинстве... Господи, бедный Г.А.
     А может быть, не такой уж и бедный? Пусть даже это его педагогическая
ошибка, но зато какая! Она равна открытию!
     Гордись, Игорь Всеволодович, ты хорошо сказал сегодня: "Если он  даже
ошибается, каждая его ошибка в сто раз значительнее и важнее, чем все ваши
правильные решения".
     "The uncommon man wants to leave a  world  different  from  what  the
found; a better, enriched by his personal creation. For this he is willing
to sacriface much or all of the happiness that  the  common  man  enjoys."
[Незаурядный человек хочет оставить  по  себе  мир  иным,  нежели  тот,  в
который он явился, - лучшим, обогащенным его собственным творчеством.  Для
этого он  готов  пожертвовать  большей  частью  радостей  или  даже  всеми
радостями, которыми наслаждается человек заурядный.]



                           РУКОПИСЬ "ОЗ" (28-29)

     28. Я ходил в сберкассу и проторчал там в очереди три четверти  часа,
до самого обеда.
     Когда я вернулся, он уже сидел на кухне  и  хлебал  из  эмалированной
миски  югославский  пакетный  суп.  Был  он  тощий,  нелепый,   угловатый,
костлявый, с чешуйчатыми от грязи плоскостопыми ножищами. Тонкая  прыщавая
шея, гигантский шмыгающий нос, выпученные глаза со слезой,  скудный  лобик
под всклокоченной  пегой  шевелюрой.  Дрисливый  гусенок.  Лет  ему  было,
наверное, не более шестнадцати, голос у него ломался, а унылую  физиономию
его покрывали "бутон д'амур".
     Когда я вошел в кухню, он шарахнул в мою сторону паническим взглядом,
но, не обнаружив, по-видимому, во мне никакой  опасности,  провел  пальцем
под носом и снова вернулся к хлебову. Я только глянул на  его  неописуемый
бурнус и сразу понял, где источник того странного запаха, который я почуял
еще в прихожей. Этот бурнус не стирали. Никогда. И не  снимали  тоже.  Его
только носили. И днем, и ночью. В нем даже наверняка ни разу не тонули.
     - Кто таков? - спросил я грозно.
     Бригада    моя,    сочувственно    окружавшая    носителя    бурнуса,
безмолвствовала - как мне показалось, трусливо и виновато.
     - Кто впустил? - продолжал я, беря тоном выше. -  Почему  не  сделали
санобработку? Инструкция не для вас писана? По холере соскучились?
     Кто его впустил - так и осталось неизвестным. В конце  концов,  может
быть, и на самом деле никто  не  впускал,  а  просто  внесло  его  в  нашу
прихожую, - и всех делов. Бывали такие случаи. И не раз.  А  вот  пакетным
супом (овощным со специями, тридцать семь копеек пакет, счет  прилагается)
его накормил сердобольный Марек Парасюхин, в коем,  как  известно,  всегда
сочетались нордическое милосердие и славянская широта натуры.
     Дохлебав угощение до последней капли, он вылизал миску, да так быстро
и ловко, что мы и рук протянуть не успели, а она уже была, как  новенькая.
Потом он  принялся  говорить  -  так  же  торопливо,  жадно,  брызгаясь  и
захлебываясь, как только что ел.
     Вначале, кроме  постоянно  повторяющейся  просьбы  оставить  здесь  и
спрятать, мы ничего не понимали. Какие-то жалобы. Что-то там у него было с
родителями, то ли мать померла, рожая его, то ли сам он чуть не помер  при
родах... отец был богатый, а денег на него совсем не давал...  И  все  его
били. Всегда. Пока он был маленький, его били ребятишки. Когда он  подрос,
за него взялись взрослые.  Его  обзывали:  тухляком,  прорвой  ненасытной,
масалыгой, идиотом, дерьмочистом,  дерьмодралом  и  дерьмоедом,  сирийской
рыбой, римской смазкой, египетским  котом,  шавкой,  сявкой  и  залепухой,
колодой, дубиной и длинным колом...