большом коридоре на
меня с разбегу налетел какой-то юнец, по виду - типичный _к_у_с_т_, - весь
в зеленом и пятнистом, босой, и полна голова репьев. Налетел он да меня  с
такой силой, что репьи посыпались во все стороны, и стал  выпытывать,  где
ему найти Г.А. Сначала я не хотел его осведомлять, потому  что  знал,  что
Г.А. сейчас сидит у себя в кабинете и проверяет  наши  тест-программы.  Но
куст шумел, трепыхался, размахивал ветвями и чуть не плакал. Правая щека у
него была заметно больше и румянее левой, мне стало его жалко, и я на  нем
сосредоточился. Ничего не удалось мне  разобрать  в  его  потемках,  кроме
бурлящего там беспокойства, граничащего с отчаянием, и я отвел его к Г.А.
     Я уже забыл об этом происшествии, как  вдруг  Г.А.  зашел  ко  мне  и
произнес обычное: "Пойдемте со мною, Князь"...
     Лицо Г.А. ничего не выражало, кроме обычной благожелательности.  Пока
мы шли по бульвару, он не уставал раскланиваться  со  всеми  встречными  и
поперечными и раз  даже  остановился  поболтать  с  какой-то  раскрашенной
старухой лет пятидесяти, но я-то чувствовал  (даже  не  сосредоточиваясь),
что он озабочен, причем озабочен сильно, гораздо сильнее обычного. И тогда
я вспомнил о том кусте и спросил Г.А., чего ему было надо.  Г.А.  ответил,
что я скоро сам все пойму, и мы вошли в горисполком.
     Мы прошли прямо в кабинет к мэру,  нас,  видимо,  ждали,  потому  что
секретарша без лишних слов тут же распахнула перед Г.А. дверь.
     Мэр уже шел нам навстречу по ковровой дорожке, разнообразными жестами
выражая радушие. (Мне он сказал: "Я тебя помню, ты Вася Козлов". Мы с Г.А.
не стали его поправлять.) Мэр тоже был озабочен, и  это  тоже  было  видно
невооруженным глазом. Они с Г.А. сели лицом друг к  другу  за  стол,  а  я
скромно примостился у стены. Последовавший  разговор  я  конспектировал  и
привожу его довольно близко к тексту.
     Мэр начал было о погоде, но Г.А. его сразу  же  деликатно  прервал  -
похлопал его ладонью по руке и сказал: "До меня дошли слухи, что готовится
некая акция против Флоры. Это правда?"
     Мэр сразу же перестал радушно улыбаться, отвел глаза и стал мямлить в
том смысле, что да, есть кое-какие соображения по этому поводу. "Я слышал,
что вы намерены их прогнать", - сказал Г.А. Мэр промямлил  в  том  смысле,
что прогнать - не прогнать, а формируется такое мнение,  что  надо  бы  их
попросить - и из самого города, и из-под города, и вообще. "А если они  не
согласятся?" - спросил Г.А. "Так в этом-то все и дело!"  -  сказал  мэр  с
горячностью.
     Г.А. спросил, кто это затевает и с чего это вдруг. Мэр сказал, что по
поводу этой распроклятой Флоры на него давят со всех сторон уже  давно,  а
теперь,  после  этого  распроклятого  концерта  на  стадионе,  все  словно
взбеленились. Г.А. сказал, что, по его  сведениям,  ничего  особенного  на
концерте не произошло. Мэр возразил: как-никак четверо покалечены,  стекол
побили тысяч на пять, автобус перевернули, две легковушки помяли - в общем
и целом тысяч на пятнадцать.
     Г.А.: А при чем здесь Флора?
     Мэр: Там было полно фловеров. Все четверо пострадавших - фловеры.
     Г.А.: Там же были не  только  фловеры.  Там  были  студенты,  рабочая
молодежь, солдаты. Там были "дикобразы".
     Мэр: "Дикобразов" след простыл, а фловеры твои - тут  как  тут.  Всем
мозолят глаза и всем жить мешают.
     Г.А. осведомился, кому персонально мешают жить  фловеры.  Выяснилось,
что главный противник пригородной Флоры  -  завгороно  Ревекка  Самойловна
Гинсблит. Она и  сама-то  рвет  и  мечет,  а  вдобавок  ее  подзуживают  и
растравливают остервеневшие  родители.  Флора  притягивает  ребятишек  как
магнитом. Бегут из дома, бегут с занятий, бегут  из  спортлагерей.  Жуткие
манеры, жуткие моды, жуткие нравы, ничего не читают,  даже  телевизоры  не
смотрят. Масса  сексуальных  проблем,  страшные  вещи  происходят  в  этой
области. И наркотики! Вот что самое страшное!
     Далее - милиция. Милиция утверждает, что  половина  всех  хулиганских
проступков и три четверти мелких краж в городе, если брать  два  последних
года, - дело рук фловеров. И вообще, Флора ежедневно и ежечасно  порождает
преступность.  Вдобавок  на  милицию  жмут  производственники,  у  которых
прогулы и текучесть молодежных  кадров,  клубники,  комсомол,  жилконторы,
ветераны, дружинники, кооператоры, итэдэшники. Все это сидит у мэра на шее
уже больше двух лет, а сейчас все словно с  цепи  сорвались,  и  он,  мэр,
боится, что вот-вот дойдет до насильственных действий, чего  он,  мэр,  не
терпит и терпеть не намерен. Он, если хотите знать,  и  в  отставку  может
подать в такой вот ситуации, благо сессия на носу...
     Г.А.: Подавать в отставку ни в коем случае нельзя. И руки  заламывать
тоже нельзя, в  тоске  и  печени.  Ты  -  мэр,  ты  обязан  контролировать
ситуацию. Ты - первый человек города, ты - лицо  города.  Тебя  для  этого
выбирали. Если ты уступишь этим экстремистам, позор на всю Россию, на весь
мир позор.
     Мэр: Меня убеждать не надо. Ты их попробуй убеди.
     Г.А.: Будь покоен. А я хочу быть спокоен, что не подведешь ты.
     Мэр: Это для тебя они экстремисты, а для меня - ближайшие  помощники,
мне с ними работать и работать, я без них как без рук. А  страшнее  всего,
если хочешь знать, - родители! С ними не  поговоришь,  как  с  тобой  или,
скажем, как с Ревеккой. На них логика не действует!
     Г.А.: Ревекка тоже не сахар. Для  нее,  между  прочим,  Флора  -  это
только предлог. Она гораздо дальше метит.
     Мэр: Знаю. В тебя она метит.
     Г.А. (демонстративно поглядев в мою сторону): Тихо, тихо, Петр! Дэван
лез анфан!
     Мэр снова закатывает речь о том, как  ему  тяжело.  На  носу  осенняя
сессия. Итэдэшники  требуют  снижения  регионального  налога.  Контракт  с
грузинами  заключили,  а  проект  до  сих   пор   не   готов.   В   ноябре
общеевропейская конференция в обсерватории, сам Делонж приедет, а  где  их
селить? Старую гостиницу снесли, а новую и до половины не построили. И так
далее. Одним словом - самое время в  отставку.  Г.А.  похлопывает  его  по
руке, смеется, но по-прежнему озабочен. А вот мэру явно полегчало. Видимо,
ему просто некому было тут поплакать в жилетку.
     Г.А.: Значит, я на тебя надеюсь.
     Мэр: На мэра надейся, но и сам не плошай.
     Оба смеются. И тут в кабинет вваливается какой-то деятель с  бюваром,
Коломенская верста, по всей голове - белоснежная седина, а  лицо  молодое,
острое и красное, как у индейца. Одет безукоризненно. Разит одеколоном  на
весь дом. Сначала он мне просто даже понравился, тем  более,  что  с  ходу
подключился к беседе, причем на стороне Г.А.
     Г.А. при нем и рта не раскрыл,  а  он  высыпал  на  мэра  все  те  же
безотбойные аргументы: лицо города, срам на всю  Европу,  нечего  потакать
крикунам и паникерам. И даже более того, - почтительные, но твердые упреки
"господину мэру": нельзя быть нерешительным, колебания - залог  поражения,
давно пора стукнуть кулаком по столу  и  показать,  кто  именно  в  городе
хозяин.
     Из контекста его выступления мне стало ясно, что он у  нас  в  городе
главный по культуре. Вся наша городская культурная  жизнь,  как  я  понял,
лежит на его широких плечах  и  им  одним  вдохновляется  -  конечно,  при
поддержке "господина мэра" и вопреки яростному  сопротивлению  крикунов  и
паникеров. (Сам себя не похвалишь, то  кто  же?)  Оказывается,  и  концерт
Джихангира на нашем стадионе - это тоже его  личная  заслуга.  Именно  он,
вопреки крикунам и паникерам, переманил к  нам  Джихангира  из-под  самого
носа у Оренбурга, и вот теперь вся Европа пишет про нас, а не про них.
     Мэру все это нравилось, он бодрел прямо на глазах, и вдруг Г.А. ни  с
того ни с сего сказал - причем голосом неприятным и даже сварливым:  "Петр
Викторович, я рассчитывал говорить с вами с глазу на глаз. Если вы заняты,
я могу зайти  позже".  Возникла  очень  неловкая  пауза,  у  мэра  челюсть
отвалилась, а наш культуртрегер так просто почернел.  Впрочем,  он  быстро
оправился, заулыбался и, извинившись, сказал как ни в чем не  бывало,  что
забежал, собственно, только на минутку - подписать вот эту смету. Мэр,  не
читая, подмахнул, и  культуртрегер,  вновь  извинившись,  удалился.  После
этого произошел следующий разговор.
     Мэр: Ну, брат  Георгий  Анатольевич,  ты  меня  удивил!  Единственный
человек в городе тебя поддержал, и ты его - как врага!
     Г.А. (тоном нравоучительным до нарочитости): А мне, Петр  Викторович,
чья попало поддержка не нужна. Я, Петр Викторович, человек разборчивый.
     Мэр: А я, значит, неразборчивый. Спасибо тебе. Однако мое мнение: кто
за доброе дело, тот и есть мой союзник. Нравится он мне или  не  нравится,
симпатичен мне или антипатичен.
     Г.А.: За  доброе  дело  не  всегда  выступают  из  добрых  намерений.
Представь  себе,  например,  что   наш   военторг   затоварен   десантными
комбинезонами бэ/у. Кто главный потребитель этого тряпья? Фловеры.  И  кто
будет тогда главным защитником Флоры? Заведующий военторгом.
     Мэр (с огромным подозрением): Ты на что это намекаешь?
     Г.А.: Я пока ни  на  что  не  намекаю.  Вокруг  доброго  дела  всегда
толкутся разные люди - и добрые, и недобрые, и полные подонки. Флора - рте
рынок сбыта наркотиков. Удар по Флоре - удар  по  наркомафии.  Помяни  мое
слово, если завтра в городе начнется дискуссия, завтра же  газеты  обвинят
меня в том, что я - главный мафиози. А ты - мой сподвижник!
     Мэр (ошарашенно): Йокалэмэнэ! Об этом я не подумал.
     Г.А.: Вот и подумай. И будь готов: драка  предстоит  почище,  чем  на
выборах.
     Когда мы вышли от мэра, Г.А. спросил, что я думаю по этому поводу. Не
очень-то приятно объявлять своему учителю, что ты с ним  не  согласен,  но
истина дороже, и я честно ответил: Флора мне активно не нравится, я считаю
ее источником всякой скверны,  текущей  в  город,  так  что  выходит,  мои
симпатии на стороне противников Г.А. Другое дело, что я  тоже  не  хочу  и
против насильственных действий. Язвы надо лечить, а не  вырубать  из  тела
топором. Так что в этом отношении я на стороне Г.А.
     Г.А. помолчал, а потом спросил, что я думаю по поводу свободы  образа
жизни. Я ответил, что эта свобода, конечно же, должна быть полной, но  при
условии, что избранный образ жизни никому  не  мешает.  "Так  что  в  этом
отношении ты  на  стороне  Флоры?"  -  сказал  Г.А.  довольно  ядовито.  Я
растерялся, но не больше, чем на полминуты. Я  возразил,  что  никогда  не
утверждал, будто Флора во всем не права. У Флоры, конечно  же,  есть  свои
плюсы, иначе она не привлекала бы к себе так много людей.
     По-моему, Г.А. понравилось  мое  рассуждение,  но  разговор  на  этом
кончился, потому что мы пришли  в  гороно  и  оказались  перед  секретарем
заведующей. Секретарша удалилась в кабинет Ревекки, и ее довольно долго не
было, так что мы стояли без толку  и  разглядывали  прошлогоднюю  выставку
детского рисунка, развешанную по стенам. Мне  понравилась  акварелька  под
названием "Любимый учитель". Был изображен Г.А. - почему-то  за  обеденным
столом. В одной руке у него был огромный кусок торта, в другой -  огромный
уполовник с вареньем, и еще огромная банка  с  вареньем  стояла  на  столе
перед ним. Видимо, парнишка собрал на картинке все свои предметы любви.
     Потом мы предстали.
     Ревекка Самойловна поздоровалась с Г.А. и сразу же спросила:  "А  что
это за юноша?" Г.А. сказал:  "Это  мой  выпускник,  ему  было  бы  полезно
послушать, ты не возражаешь?" Ревекка явно хотела  сначала  возразить,  но
потом почему-то раздумала. Она протянула мне руку, и мы  познакомились.  Я
сел в уголок и стал смотреть и слушать.
     Она немолодая, но сногсшибательно красивая. У меня из-за этого  мысли
были вначале несколько набекрень. И мне  понадобилось  очень  основательно
осознать, до какой степени она враг Г.А., чтобы я перестал  видеть  в  ней
женщину. (Вообще-то они с Г.А. знакомы с незапамятных времен.  Они  вместе
учились в Ташлинском педтехникуме, а потом в Оренбургском педвузе.  Он  на
три года ее старше. Кажется, отцы их  тоже  росли  вместе  и  даже  вместе
воевали где-то. В Афганистане, наверное. Поразительно красивая женщина.  А
какова же она была тридцать лет назад?)
     Г.А. перешел прямо к делу. Он сказал, что  пришел  самым  покорнейшим
образом просить ее смягчить свою позицию по отношению к Флоре. Он  называл
ее Ривой и смотрел на нее почти умоляюще.
     Она холодно возразила в том смысле, что обо всем об этом у них с  ним
уже сто раз говорено и переговорено и что ждать от нее  смягчения  позиции
просто  нелепо.  Или  Флора,  может  быть,   перестала   быть   источником
нравственной проказы? Или, может  быть,  Г.А.  придумал  новые  аргументы,
способные  успокоить  обезумевших  от  беспокойства  родителей?  Или  Г.А.
изобрел способ  отвлекать  неустойчивых  школьников  от  низких  соблазнов
Флоры? Может быть,  лучи  изобрел  какие-нибудь?  Или  микстуру?  Впрочем,
называла она его Жорой и была скорее иронична, чем неприязненна.
     Г.А. иронии не принял. "Ты хорошо представила себе, как это будет?  -
спросил он. - Этих мальчишек и девчонок будут волочить за ноги  и  за  что
попало и швырять в грузовики, их будут избивать, они будут в крови.  Потом
их перешвыряют на платформы, как дрова, и куда-то повезут. Тебе это ничего
не напоминает?"
     Она несколько побледнела и построжела, но тут же возразила, что  Г.А.
сгущает краски, все эти ужасы вовсе не обязательны,  все  будет  проделано
вполне корректно и в рамках человечности.
     Г.А. сказал: "Ты прекрасно понимаешь, что  никакой  корректности  при
выполнении подобных акций быть не может. Наши дружинники и наша милиция  -
это всего-навсего обыкновенные горожане, точно  такие  же  обезумевшие  от
беспокойства родители,  родственники  и  просто  ненавистники  Флоры.  При
малейшем сопротивлении они сорвутся и начнут карать. Потом они  опомнятся,
им сделается непереносимо стыдно, и чтобы спасти  свою  совесть  от  этого
стыда, они дружно примутся оправдывать себя друг перед другом  и  в  конце
концов эту самую позорную страницу своей жизни  они  представят  себе  как
самую героическую и, значит,  изувечат  свою  психику  на  всю  оставшуюся
жизнь".
     Она нервно закурила, ломая спички, и снова сказала, что Г.А.  сгущает
краски, что она и сама, разумеется, не видит ничего хорошего в этой акции,
но вовсе не намерена  рассматривать  ее  как  некую  преступную  трагедию.
Главное - все тщательно и четко организовать. Разумеется, всем  участникам
будет внушено, что они действуют во имя добра и должны действовать  только
добром...
     Г.А. не дал ей договорить. "Держу пари, - сказал он с напором, -  что
сама ты не осмелишься присутствовать на этой акции.  Ты  все  тщательно  и
четко организуешь, ты произнесешь нужные  речи  и  дашь  самые  правильные
напутствия. Но сама ты останешься здесь, за этим вот столом, - заткнув уши
и закрыв глаза, будешь сидеть и мучительно ждать, пока тебе  доложат,  что
все окончилось более или менее благополучно".
     Еле сдерживаясь, она объявила, что не  желает  больше  слушать  этого
карканья. Она совершенно убеждена, что никаких ужасов не произойдет.
     Г.А. сказал печально: "Ты наговариваешь из себя. Я ведь  вижу,  ни  в
чем ты не убеждена. Ни в какие магические свойства инструкций и напутствий
ты  не  веришь.  Ты  же  умница,  ты  же  знаешь  людей.  И,  конечно,  ты
своевременно позаботишься о том, чтобы все больницы города были  приведены
в полную готовность, ты и соседние  медсанбаты  задействуешь,  и  в  тылах
твоей армии двинутся на Флору десять,  двадцать,  тридцать  карет  "Скорой
помощи"... Само решение твое организовать эту акцию уже проделало дырку  в
твоей совести. Сейчас ты эту  дырку  начала  латать  и  будешь  латать  ее
дальше..."
     И тут она сорвалась. "Прекрати демагогию! - почти  закричала  она.  -
Перестань выкручивать мне руки! И не воображай, пожалуйста, будто я  стану
разводить антимонии вокруг моей дырявой совести, когда речь идет о  судьбе
детей, которых ежедневно отравляет эта зараза..."
     Тут вот, совершенно не вовремя, у меня опять схватило живот, да  так,
что глаза на лоб полезли, и я  почти  перестал  слышать  что-либо,  просто
стало ни по чего, (Возрастное это у меня, соматическое или  психическое  -
когда схватывает, разницы никакой. Главное, что не вскочишь,  не  побежишь
вон, да и не знал я, где у них там заведение.)
     Я сидел, обхвативши свой несчастный живот, и молился только об одном,
чтобы лицо мое ничего не выражало. Вспоминалось:  харакири;  рак  желудка;
лисенок, пожирающий  внутренности  юного  спартанца.  И  сейчас  я  просто
горжусь, что, несмотря на  мое  несчастье,  я  все-таки  кое-что  услышал,
запомнил и даже записал. Правда, только то, что говорил  Г.А.  От  Ревекки
остался в памяти один лишь резкий, почти истерический голос,  от  которого
боли мои заметно усиливались, словно попадая в резонанс. А вот  Г.А.,  чем
больше она на него кричала, говорил все тише и печальнее.
     Человечность  едина.   Ее   нельзя   разложить   по   коробочкам.   А
человечность, которую вы все исповедуете, состоит из одних принципов,  вся
расставлена по полочкам,  там  у  вас  и  человечности-то  не  осталось  -
сплошной катехизис. Твой ученик лучше  сожжет  свои  старые  ботинки,  чем
отдаст их босому фловеру. И будет считать себя человечным в самом  высоком
смысле: "Пойди и заработай", - скажет он.
     (Сейчас я вспомнил: на прошлой неделе какой-то  скот  подкинул  Флоре
ящик тухлых консервов. Я, пожалуй, берусь логически обосновать позицию,  с
которой это деяние выглядит высокочеловечным. Тезис  первый:  человечность
должна быть с кулаками... И так далее.)
     Человечность выше всех ваших принципов, сказал Г.А. Человечность выше
всех и любых  принципов.  Даже  тех  принципов,  которые  порождены  самой
человечностью.
     Потом  обнаружилось,  что  они  почему-то  говорят  уже   о   лицеях.
Оказывается, существуют две крайние точки зрения. Одни считают, что  лицеи
надобно упразднить как заведения элитарные и противоречащие демократии,  а
другие  -  что  сеть  лицеев,  наоборот,  надлежит  всемерно  расширять  и
открывать по стране не три лицея в год, как сейчас, а  тридцать  три.  Или
триста тридцать три. Замечательно, что и в том, и в  другом  случае  самой
идее лицея как школы, в которой учат будущих учителей, самым благополучным
образом наступает окончательный конец.
     Не знаю, заметил ли Г.А. мое состояние, или исчерпалась необходимость
в дальнейшем продолжении беседы, но он вдруг (мне показалось - ни  с  того
ни с сего) поднялся и произнес:
     - Что, Рива, дорогая  моя,  мерзко  тебе  чувствовать  себя  госпожой
Макиавелли?
     И произнес он это таким странным голосом, что у меня разом прошли все
мои боли, и я полностью очухался, - весь мокрый от пота, но  в  остальном,
как огурчик.
     Ревекка вдруг покрылась красными пятнами, сделалась совсем  старой  и
некрасивой и объявила с вызовом:
     - Понятия не имею, что ты имеешь в виду.
     Что и было явным враньем. Прекрасно она понимала, что  Г.А.  имеет  в
виду. В отличие от меня.
     И тогда Г.А. сказал совсем уже тихо:
     - Приговор мне и моему делу читаю я на лице твоем.
     И мы ушли. Вежливо попрощавшись.
     (Мы свернули по коридору направо и очень скоро оказались перед дверью
в сортир. Вопрос на засыпку: зашли мы туда потому,  что  это  понадобилось
Г.А. или потому, что  он  таким  образом  пал  мне  деликатно  возможность
воспользоваться? И тогда, спрашивается,  что  правильнее:  проявить  такую
деликатность, но зато заставить потом младшего ломать  голову,  нет  ли  в
этой  деликатности  некоего  унижающего  манипулирования  его,   младшего,
самодостаточностью; или прямо  сказать  ему:  сортир  направо,  я  подожду
здесь, - что, безусловно, на минутку покажется  ему,  младшему,  неприятно
бестактным, но зато