а, а в нем  сомневаться  не  приходится.
Что же касается подопытного материала,  то  вот  он,  здесь,  перед  вами!
Глядите и приступайте!
     Глядя на меня с жалостью  и  брезгливым  восхищением,  Агасфер  Лукич
всплескивал короткими лапками  и  повторял:  "Какое  нелепое  простодушие!
Какое   благородное   убожество!   Какая    несусветная    и    неуместная
мизинтерпретация великого образца!  Стыд!  Изуверство!  Какое  беспомощное
изуверство!.."
     Признаюсь,  ему-таки  удалось  расшевелить  меня.  Это  было   крайне
неприятно - ощущать себя просматриваемым насквозь, да еще глазом  бывалого
микропсихолога. И в то  псе  время  я  испытывал  определенное  облегчение
человека, болезнь которого  наконец  названа  и  признана  пусть  тяжелой,
стыдной,  неприличной,  но  излечимой.  Я  искал  слова,  чтобы   достойно
ответить, и слышал уже энергические и раздраженные толчки пульса в висках,
уже просыпалась во мне целительная злоба, однако нужные слова найти  я  не
сумел, и Агасфер Лукич продолжал.
     Откуда у меня эта презумпция зла? Откуда  это  навязчивое  стремление
громоздить ужасы на ужасы, страдания на страдания? Что это за инфантильный
мазохизм? Разумеется, он, Агасфер Лукич, понимает, откуда у меня все  это.
Но ведь я же все-таки научный  работник,  сама  профессия  моя,  сама  моя
идеология  обязывают,  казалось   бы,   смотреть   широко,   анализировать
добросовестно и с особенной настороженностью относиться к тому, что  лежит
на поверхности и доступно любому полуграмотному идиоту.
     По складу ума своего  я  не  способен  воздерживаться  от  построения
гипотез относительно всего, что окружает меня. Я не люблю без  гипотез,  я
не умею без них. Ради бога! Но если уж повело меня строить гипотезы, зачем
же сразу строить такие ужасные, что меня же самого норовят свести  с  ума?
Почему не предположить что-нибудь благое, приятное, радующее душу?
     Почему бы не  предположить,  например,  что  известное  лицо,  вконец
отчаявшись затопить Вселенную добром, решило по крайней мере  избавить  ее
от зла? Как мне  это  понравится:  собрать  в  квартиру  без  номера  всех
наиболее  омерзительных,  безапелляционных,   неисправимых   и   настырных
носителей  разнообразного  зла,  а  собравши,  -  утопить  в  Тускарорской
впадине? "Всех утопить!" Фауст. Пушкин.
     Я ни в коем случае не должен воображать, будто эта  гипотеза  хоть  в
какой-то мере соответствует истинному положению вещей.. По  рангу  своему,
по своей глубине она столь же убога, как и первые две.  Но  неужели  я  не
вижу за ней по крайней мере одного преимущества - преимущества оптимизма?
     Нетрудно догадаться, что именно  помешало  мне  предпочесть  оптимизм
всем этим гипотезам  барахтанья  в  тоскливом  болоте  апокалиптических  и
псевдонаучных ужасов. Разумеется, уже  сам  внешний  вид  известного  лица
никак  не  способствует  приступам  сколько-нибудь  радужных  чувств.  Его
неприятная метаестественность.  Его  грубость.  Его  брезгливость  ко  мне
подобным. Его истерики. Наконец, его манера таращить глаза, каковая манера
даже Агасфера Лукича приводит в рефлекторное содрогание...
     Все это так. Но за всем тем не мог же я не  заметить  его  постоянной
изнуряющей  занятости.  Его  метаний.  Его  измученного,  но   неутолимого
любопытства. Не  мог  же  я  не  заметить  на  этих  изуродованных  плечах
невидимого  мне,  непонятного,  но   явно   тяжкого   креста.   Этой   его
забывчивости, этих странных его оговорок и невнятных распоряжений... Да  в
силах ли я понять, что это такое: пребывать сразу во всех  восьмидесяти  с
гаком измерениях нашего пространства, во  всех  четырнадцати  параллельных
мирах, во всех девяти извергателях судеб!..
     Да в силах ли я понять, каково это: вернуться туда, где тебя  помнят,
чтут и восхваляют, и выяснить вдруг, что при  всем  том  тебя  не  узнают!
Никто. Никаким образом. Никогда. Не узнают  до  такой  степени,  что  даже
принимают за кого-то совсем и чрезвычайно другого. За того, кто  презираем
тобою и вовсе недостоин узнавания!.. Проклятые  годы.  Что  делают  они  с
нами!..
     Да в силах  ли  понять  я,  каково  это:  быть  о_г_р_а_н_н_ч_е_н_н_о
всемогущим? Когда умеешь все, но никак, никак,  никак  не  можешь  создать
аверс без реверса и правое без левого...  Когда  все,  что  ты  умеешь,  и
можешь, и создаешь доброго, - отягощено злом?.. В силах ли я  понять,  что
Вселенная слишком велика даже для него, а время все проходит,  оно  только
проходит - и для него, и сквозь него, и мимо него...
     Агасфер Лукич разволновался. Я никогда не видел его таким прежде. Мне
показалось, что это был  восторг  самоуничижения.  Я  слушал  его,  затаив
дыхание, и тут, в самый патетический  момент,  грянул  над  нами  знакомый
голос, исполненный знакомого раздраженного презрения:
     -  На  кухне!  Из  четвертого  котла  утечка!  Опять   под   хвостами
выкусываете?


     25. Я не слышал звонка. Впрочем,  никакого  звонка,  наверное,  и  не
было. Я проснулся оттого, что неподалеку  бубнили  голоса,  и  голоса  эти
возвышались. Вначале я не понимал ни слова, я не сразу понял даже, кто это
бубнит у нас  посреди  ночи,  -  гортанно,  яростно,  с  придыханиями,  на
совершенно незнакомом языке.
     Впрочем, довольно быстро я понял, что  один  из  бубнящих  -  Агасфер
Лукич, а затем, как водится, начал разбирать и о чем  они  бубнят,  сперва
общий смысл, затем отдельные слова. Ни общий смысл, ни отдельные слова, ни
в особенности все возвышающийся  тон  мне  решительно  не  понравились,  я
торопливо натянул штаны, снял со стены  тяжелый  шестопер  и  высунулся  в
коридор.
     В коридоре было темно и пусто, вся наша контора спала, но в  прихожей
горел свет, и я увидел Агасфера Лукича, стоявшего профилем ко мне и,  надо
думать, лицом к своему собеседнику. Собеседника не было видно за  углом  -
Агасфер Лукич, надо понимать, дальше порога его не пускал.
     Надо было понимать также, что Агасфер Лукич прямо из постели: был  он
в своем бежевом  фланелевом  белье  со  штрипками,  памятном  мне  еще  по
гостинице "Степной", из-под рубашки торчал угол черного шерстяного платка,
коим Агасфер Лукич оснащал на ночь поясницу в  предчувствии  приступающего
радикулита, он даже накладное ухо свое  не  нацепил,  оставил  в  граненом
стакане с агар-агаром...
     Невидимый мне визитер гортанно  выкрикнул  что-то  насчет  того,  что
демонам зла и падения дана великая власть, но не дано им преграждать  путь
ищущему милости Милостивого, ибо сказано: рабу не дано сражаться, его дело
- доить верблюдиц и подвязывать им вымя. В ответ на это странное сообщение
Агасфер Лукич уже совершенно для меня внятно произнес, почти пропел,  явно
цитируя:
     - "Свои пашни обороняйте, ищущему милости давайте  убежище,  дерзкого
прогоняйте". Почему ты не говоришь мне этих слов, Муджжа  ибн-Мурара?  Или
твой нечистый не поворачивается повторять за тем, кого ты предал?
     Я вышел в прихожую и встал рядом  с  ним,  держа  шестопер  на  виду.
Теперь я видел абитуриента. Это был грузный,  я  бы  сказал  даже,  жирный
старик  в  синих  шелковых  шароварах,  спадающих  на   расшитые   золотом
крючконосые туфли. Шаровары еле держались у него на бедрах,  низко  свисал
огромный, поросший седым волосом живот с утонувшим пупом, по-женски висели
жирные волосатые груди, лоснились округлые потные плечи,  а  свежевыбритая
круглая голова была измазана сажей, и следы сажи были у него по всему телу
полосами от пальцев, и лицо его, черное от солнца, тоже  было  в  саже,  и
белая растрепанная борода была захватана грязными руками, а черные  глазки
с кровавыми белками бегали из стороны в сторону, как бы не  зная,  на  чем
остановиться.
     Двери на лестничную  площадку  не  было.  Зиял  вместо  нее  огромный
треугольный проем,  и  из  этого  проема  высовывался  на  линолеум  нашей
прихожей угол роскошного цветастого ковра (совершенно так же,  как  давеча
вместе  с  Бальдуром  Длинноносым  ввалился  в  прихожую  огромный  сугроб
ноздреватого оттепельного снега). Абитуриент стоял на своем ковре.  То  ли
дальше не пускал его Агасфер Лукич, то ли сам он боялся ступить на гладкий
блестящий зеленый линолеум.
     - Демон  зла  и  падения  Абу-Сумама!  -  после  некоторого  молчания
возгласил абитуриент. - Снова и снова заклинаю тебя: перед тобой смертный,
который нужен Рахману!
     - Муджжа ибн-Мурара, - явно пародируя, ответствовал Агасфер Лукич.  -
Ничтожнейший из смертных, предавший учителя и благодетеля  племени  своего
Масламу Йемамского, снова и снова отвечаю тебе: ты не нужен Рахману!
     Муджжа ибн-Мурара непроизвольно облизнул пересохшие губы и, словно бы
ожидая подсказки, оглянулся через  жирное  плечо  в  темноту  треугольного
проема.
     Мрак там, надо сказать, не  был  совершенно  непроницаемым.  Какой-то
красноватый огонь тлел там - то ли костер, то ли жаровня, -  и  колебались
на сквозняке огоньки  светильников,  и  отсвечивало  что-то  металлическим
блеском, - вроде бы развешанное по  невидимым  стенам  оружие.  И  в  этом
неверном свете чудилось мне некое белесое  лицо  с  черными,  исполненными
ужаса провалами на месте глаз и рта.
     - Я свидетельствую: ты лжешь, Абу-Сумама!  -  прохрипел  толстяк,  не
получивший из тьмы никакого подкрепления.  -  Я  нужен  Рахману!  Если  он
захочет, я залью кровью Египет во имя его!
     - Он не захочет, - равнодушно сказал Агасфер  Лукич.  -  И  Омар  ибн
ал-Хаттаб обойдется  без  тебя.  Он  заберет  Египет  мечом  Амра.  И  без
особенной крови, между прочим...
     - Омар ибн ал-Хаттаб - жалкий пес и выскочка! - взвизгнул толстяк.  -
Он стал халифом только потому, что Пророк по  упущению  Рахмана  остановил
благосклонный взгляд на  его  худосочной  дочери!  Клянусь  темной  ночью,
черным волком и горным козлом, кроме этой дочери, нет ничего у Омара ни  в
прошлом, ни в настоящем, ни в будущем!
     - Клянусь ночью мрачной и волком смелым, - отвечал Агасфер Лукич, - у
тебя, Муджжа, нет даже дочери,  не  говоря  уже  о  сыновьях,  ибо  Рахман
справедлив. Уходи, ты не нужен Рахману.
     Толстяк рванул себе бороду обеими руками. Глаза его выкатились.
     - Я не прошу службы, - прохрипел он. - Я  прошу  милосердия...  Я  не
могу вернуться назад. Доподлинно стало мне известно,  что  не  переживу  я
этой ночи... Пусть Рахман оставит меня у ног своих!
     - Нет тебе места у ног Рахмана, Муджжа ибн-Мурара, предатель.  Иди  к
салукам, если они примут тебя, ибо сказано: ближе нас есть у тебя семья  -
извечно не сытый; пятнистый  короткошерстый;  и  гривастая  вонючая...  Да
только не примут тебя салуки, и даже тариды тебя не примут  -  слишком  ты
сделался стар и мирен, чтобы приводить кого-нибудь в трепет...
     Я почти ничего не понимал из происходящего. Мне все  время  казалось,
что  Агасфер  Лукич  терзает  этого  жирного  старца  из,   так   сказать,
педагогических соображений, что вот он сейчас  поучит  его  уму-разуму,  а
потом сделает вид, будто смягчился, и все же пропустит  его  пред  светлые
очи. Однако довольно скоро я понял, что не пропустит. Ни за что. Никогда.
     И как видно, толстый старый Муджжа тоже понял это.  Выкаченные  глаза
его сузились и остановились наконец, чтобы испепелить ненавистью.
     - Лишенный стыда и позволивший называть  себя  именем  Абу-Сумамы,  -
просипел он, тяжело глядя в лицо Агасферу Лукичу. - Я узнал тебя. Я  узнал
тебя по отрубленному уху, Нахар ибн-Унфува, прозванный  Раххалем!  Клянусь
самумом жарким и верблюдом безумным, я отрублю тебе сейчас второе ухо моим
йеменским клинком!
     Короткопалая рука его судорожно зашарила у левого бедра,  где  ничего
сейчас не было, кроме шнурка полусвалившихся шаровар. Агасфер Лукич ничуть
не испугался.
     - Клянусь  пустым  кувшином  и  высосанной  костью,  -  сказал  он  с
усмешкой. - Ты никому не сможешь ничего отрубить, Муджжа ибн-Мурара. Здесь
тебе не Йемама, смотри, как бы тебе самому не отрубили последнее  висящее.
Уходи вон, или я прикажу своим ифритам  и  джиннам  вышвырнуть  тебя,  как
шелудивого, забравшегося в шатер.
     Кто-то часто задышал у меня над ухом. Я оглянулся.  Ифриты  и  джинны
были тут как тут. Вся бригада в полном составе. Тоже, наверное, проснулись
и сбежались на крики. Все были дезабилье, даже Селена Благая. Только  Петр
Петрович Колпаков счел необходимым натянуть спортивный костюм с  наклейкой
"Адидас".
     Наверное, с точки зрения средневекового араба  мы  все  являли  собой
зрелище достаточно жуткое и уж, во всяком случае,  фантастическое.  Однако
Муджжа либо был не из трусливых, либо уже на все махнул рукою  и  пустился
во все тяжкие, не думая больше о спасении жизни, а лишь о  спасении  лица.
Он не удостоил нас даже беглого взгляда. Он  смотрел  только  на  Агасфера
Лукича, все сильнее сутулясь, все шире оттопыривая  жирные  руки,  обильно
потея и тяжело дыша.
     - Ты, Раххаль, - произнес он, захлебнувшись, -  шелудивый  бродяга  и
бездомный пес.  Ты  смеешь  называть  меня  предателем.  Предавший  самого
пророка Мухаммеда и перекинувшийся к презренному Мусейлиме!..
     - А я запомнил времена, когда этого презренного ты называл милостивый
Маслама! - вставил Агасфер Лукич, но Муджжа его не слушал.
     -  Трусливый   и   бесчестный,   приказавший   четвертовать   мирного
посланника! Вспоминаешь ли ты Хабиба ибн-Зейда, которого  даже  презренный
Мусейлима отпустил с  миром,  не  решившись  преступить  справедливость  и
обычаи? Посланником Пророка был Хабиб ибн-Зейд, а ты велел  схватить  его,
мирно возвращавшегося, и отрезать ему обе руки и обе ноги, - ты,  Раххаль,
да превзойдут зубы твои в огне гору Сход!
     - Пустое говоришь, - снисходительно  сказал  Агасфер  Лукич,  -  и  в
пустом меня обвиняешь, ибо отлично знаешь сам: презренный Хабиб  умерщвлял
младенцев, отравлял колодцы и осквернял поля. Все получившее благословение
Масламы он отравлял, чтобы погибло. Я всего лишь приказал  отрубить  ноги,
носившие негодяя, и руки, рассыпавшие яд.
     - Свидетельствую, что ты лжешь! - отчаянно выкрикнул Муджжа  и  вытер
трясущейся ладонью пену, проступившую в уголках рта. - Лучше  меня  знаешь
ты, что именно благословения фальшивого Мусейлимы были злом для детей, для
земли и для воды йемамской! Ты, Раххаль, раб лжепророка, предавший и  его,
вспомни сражение у Акрабы! Может  быть,  стыд  наконец  сожжет  тебя?  Ты,
бросивший свое войско перед самым  началом  битвы,  покинувший  лучших  из
лучших Бену-Ханифа умирать под саблями жестокого Халида! Ты бросил  их,  и
все они легли там, у Акрабы, все по единого, кроме тебя!
     - А ты с фальшивыми оковами на умытых руках беспечно смотрел из шатра
Халида, как они умирают, твои братья по племени...
     - Лжешь ты и лжешь! Железо оков проело мясо мое до костей моих, слезы
прожгли кровавые вади на щеках моих, но когда  пришло  время,  я  спас  от
жестокого Халида женщин и  детей  Бену-Ханифа,  я  обманул  Халида!..  Ты,
бросающий лживые обвинения, вспомни лучше, почему ты  ускакал  от  Акрабы,
будто гонимый черным  самумом!  Это  похоть  гнала  тебя!  Клянусь  черным
волком, похоть, похоть  и  похоть!  Ради  бабы  ты  бросил  все  -  своего
лжепророка, которому клялся всеми клятвами дружбы и верности; и сына  его,
Шурхабиля, которого Мусейлима доверил твоей верности и мудрости; и  друзей
своих, и своих воинов, которые, даже умирая, кричали "Раххаль!  Раххаль  с
нами!" Ты бросил их всех ради грязной христианской распутницы, которую  ты
сам же сперва подложил под бессильного козла Мусейлиму, надеясь  заполнить
таким образом его душу...
     - Я не советую тебе говорить об этом, - произнес Агасфер Лукич  таким
странным тоном, что меня всего повело, словно  огромный  паук  пробежал  у
меня по голой груди.
     Но Муджжа уже ничего не слышал.
     - ...однако лжемилостивый оказался слишком стар для твоего подарка, и
ты остался с носом - и без вожделенной души его, и без  своей  вожделенной
бабы! Ты, Раххаль, дьявол при лжепророке, преуспевший во зле!
     Муджжа замолчал. Он  задыхался,  борода  его  продолжала  шевелиться,
будто он еще говорил что-то, и клянусь, он улыбался,  не  отрывая  жадного
взгляда от окаменевшего лица Агасфера Лукича. А  тот  медленно  проговорил
все тем же страшным, кусающим душу, голосом:
     - Ты  просто  чувствуешь  приближение  смерти,  Муджжа.  Перед  самой
смертью люди часто говорят то, что думают, им  нечего  больше  скрывать  и
незачем больше томиться. Я вижу, ты  сам  веришь  тому,  что  говоришь,  и
трижды заверяю я тебя, Муджжа: не было этого, не било этого, не было.
     Тогда Муджжа засмеялся.
     -  Записочку!  -  проговорил  он,  захлебываясь  смехом  и  пеной.  -
Записочку вспомни, Раххаль! - хохотал он, задыхаясь  и  всхлипывая,  тряся
отвислыми грудями и огромным брюхом. - Вспомни записочку, которую передали
тебе накануне битвы... Ты помнишь ее, я вижу, что ты не забыл! Так  слушай
меня и никому не говори потом, что ты не слышал!  Твоя  Саджах  нацарапала
эту записочку, сидя на могучем суку моего человека. Ты знаешь  его  -  это
Бара ибн-Малик, горячий и бешеный, как хавазинский  жеребец,  вскормленный
жареной свининой, искусный добиваться от женщин всего, что  ему  нужно.  А
нужно ему было тогда, чтобы дьявол  Раххаль,  терзаемый  похотью,  покинул
войско Мусейлимы на чаше верных весов!
     И сейчас же, без всякой паузы:
     - Ты позволил себе недозволенное,  -  произнес  Нахар  ибн-Унфува  по
прозвищу Раххаль. - Ты должен быть строго наказан.
     "Милиция!" - ужасно взвизгнул у меня над ухом  Матвей  Матвеевич.  Он
понял, что сейчас произойдет. Мы все поняли, что сейчас произойдет. И  уж,
конечно, Муджжа ибн-Мурара понял, что сейчас произойдет. Рука его  нырнула
во тьму треугольного проема и сейчас же вернулась  с  широким  иззубренным
мечом, но Раххаль шагнул вперед,  мелькнуло  на  мгновение  длинное  узкое
лезвие,  раздался  странный  чмокающий  звук,  широкое  черное  лицо   над
испачканной  бородой  враз  осунулось  и  стало  серым...  храп  раздался,
наподобие лошадиного, и страшный  плеск  жидкости,  свободно  падающей  на
линолеум.
     Тут я, видимо, на некоторое время вырубился.
     Вся прихожая была залита. Ужасно кричал Матвей Матвеевич. "Милиция! -
кричал он. - Милиция!" Уткнувшись головой  в  зеркало,  неудержимо  блевал
Марек Парасюхин... А Агасфер Лукич, фарфорово-белый, совершая выпачканными
лапками выталкивающие жесты, бормотал нам успокаивающе:
     - Тише, тише, граждане! Ничего страшного,  все  будет  путем.  Идите,
идите, я тут все сам приберу...
     Exit Муджжа ибн-Мурара, наместник йемамский.


     26. Вся эта история завязалась тринадцать с половиной веков назад...



                        ДНЕВНИК. 20 ИЮЛЯ, 13 ЧАСОВ

     Мы остались без Мишеля.
     За ним приехал отец из Новосергиевки. Всю ночь гнал  на  машине,  как
сумасшедший.  Была  очень  тяжелая   сцена.   Мишель,   конечно,   уезжать
отказывался, но отец  сказал  ему,  что  мать  лежит  в  тяжелом  приступе
(начиталась газет, наслушалась слухов,  в  Новосергиевке  ходят  ужасающие
слухи), и Мишель ее просто убьет, если  не  приедет  тотчас  же.  Огромный
седоголовый красавец, а глаза тоскливые, губы трясутся, руки трясутся, - я
не стал на это смотреть, ушел подобру-поздорову.
     Конечно, Мишель сдался. И я бы сдался. Любой в таком положении сдался
бы. Тем более что у  нас  здесь  ничего  страшного  не  происходит,  толпа
основательно подрассосалась - надоело, опять же и обедать пора. Ребята  из
патруля уже не стоят цепочкой, а столпились у крыльца и покуривают. Только
милиция по-прежнему на своем посту, но смотрит уже явно не так угрюмо, как
раньше.
     Мишель демонстративно не взял с собой ничего. Он объявил,  что  через
два дня снова будет здесь.
     Без Мишеля тускло.



                             20 ИЮЛЯ, 15 ЧАСОВ

     Плохо дело.
     В два часа в дверь позвонили. Это явился Первый и с ним еще  какой-то
деятель в элегантне