решительно  исправить  положение.  О,  это  вечное   племя,
призванное отвечать за все и потому не отвечающее ни за что!
     И  уже  заболботали,  зачуфыкали,  закашляли  наши  родимые  хрипуны,
ревнители доброй старины нашей, спесивые  свидетели  времен  очаковских  и
покоренья Крыма,  последние  полвека  познающие  жизнь  лишь  по  газетным
передовицам  да   по   информационным   телепередачам,   старые   драбанты
перестройки, коим, казалось бы, сейчас правнуков своих мирно тетешкать  да
хранить  уют  семейных  очагов,  -  нет,  куда  там!  Вперед,  развернувши
старинные знамена, на которых еще  можно  разобрать  полустертые  лозунги:
"Тяжелому року - бой! Не нашей культуре - бой!  Цветоволосы  -  с  корнем!
Синхролайтинги   -   с   корнем!   _С_и_с_т_е_м_к_и_   -    на    помойку!
К_о_н_т_а_к_т_о_р_ы_ - под каблук!"
     И  залязгали  железными  голосами  ревнители   абсолютного   порядка,
апологеты  фрунта,  свято  убежденные  в  том,  что  от  любых  социальных
осложнений есть только одно  лекарство:  строй,  марш  и  бравая  песня  с
запевалой. Тот, кто вне строя, тот и вне закона. А с тем, кто вне  закона,
надлежит поступать однозначно: высоко и коротко.
     И с каждым часом все громче орут, улюлюкают, горланят в  предвкушении
веселой  охоты  соскучившиеся  молодцы,  почуявшие  уже,   что   наступает
времечко, когда можно будет дать себе волю, безнаказанно разнуздать  себя,
почесать кулаки, пуститься во все тяжкие, не  опасаясь  правоохранительных
органов. Уже за одну только эту свору не будет прощения тем,  кто  сейчас,
вылупивши шары, мечет молнии  демагогических  словес,  вместо  того  чтобы
помолчать и задуматься.
     "Я не называл имен, хотя  я  мог  бы  их  назвать.  Я  был  резок  и,
наверное, даже груб, но я не прошу прощения за  это.  Все,  что  я  сказал
здесь, обращено к людям, добрая половина которых - мои ученики  и  ученики
моих учеников. Все, что я сказал здесь, обращено к ним в той  же  мере,  в
какой я обращаю это и к себе самому. Стыд и  горе  мучают  меня  последние
дни, ибо вину за происходящее я полностью принимаю и на себя лично - в той
мере, в какой может принять ее отдельный человек. И я прошу вас только  об
одном: замолчите и задумайтесь. Ибо настало время,  когда  ничего  другого
сделать пока нельзя".
     Замыкает  подборку  декан  социологического  факультета.  Статья  его
посвящена главным образом роли  тунеядства  -  и  в  частности  Флоры  как
социального явления в обществе  начала  второй  НТР.  Все  очень  разумно,
академично и, на  мой  взгляд,  бесспорно.  В  полемику  с  Г.А.  он  явно
предпочел  не  вступать  (не  знаю  уж,  из  каких  соображений),   однако
чувствуется, что он не согласен с Г.А. практически по всем позициям. Ни  с
содержанием, ни с формой.
     Но мне кажется примечательным одно его  рассуждение.  Высказавшись  в
том  смысле,  что  Флора  была  бы  невозможна,  если  бы   мы   научились
предоставлять каждому молодому человеку работу по его вкусу, он  замечает:
"Пока мы еще имеем моральное право осуждать Флору. Не хватает рабочих рук,
очень много непривлекательного и непрестижного  труда,  на  который  мы  с
упреком указываем Флоре, но  уже  недалеко  то  время,  когда  вторая  НТР
завершится  (ориентировочно,  через  40-50   лет),   непривлекательный   и
непрестижный труд будет целиком отдан кибертехнике, и что мы тогда ответим
Флоре, когда она скажет нам: ладно, давайте вашу  работу.  Необходимо  уже
сейчас понять, что с нынешней точки зрения это будет очень странное  время
- время, когда труд навсегда перестанет быть общественной  необходимостью.
Может быть, нам действительно надлежит рассматривать  нынешнюю  Флору  как
некую модель общей социальной ситуации не столь уж отдаленного будущего?"
     Что я из всего этого понял?
     Редакционной врезки под публикацией нет. Следовательно, горком еще не
принял своего решения по поводу намечающейся акции. И вообще заметно,  что
позиция  горкома  скорее  умиротворяющая,  нежели  побуждающая.  С  другой
стороны - подписи. Мне кажется важным, что про Плюхина К.П. все  прописано
досконально: и ветеран, и персональный пенсионер, и почетный наставник,  и
заслуженный рабочий  РСФСР.  То  же  и  про  декана:  профессор,  членкор,
лауреат, депутат... А про Г.А. сказано  просто,  без  затей:  Г.А.  Носов.
Конечно, это можно понимать так, что каждый в городе знает, кто таков Г.А.
Носов, и рекомендовать его нет никакой необходимости. Но при желании можно
усмотреть  здесь  и  некий  предупреждающий  намек:  мол,  сегодня  ты   и
заслуженный учитель, и лауреат, и депутат, и член горсовета,  а  завтра  -
Г.А. Носов, и точка. Кирилл из всей этой подборки сделал в высшей  степени
оптимистические  выводы:  горком  никаких  крайних  акций  не  допустит  -
пошумят, погалдят и утихомирятся. Смотри  тон  статьи  ветерана,  а  также
отсутствие среди авторов подборки преподобной красотки Ривы, да и арбитром
выбран высоколобый, а не практик, не чиновное лицо.
     Все это он изложил нам в вестибюле  с  чемоданом  наперевес.  Говорил
очень убежденно, но в его положении странно было  бы  говорить  что-нибудь
другое, например: да, ребятки, дело ваше дерьмо, ну да  ладно,  как-нибудь
вывернетесь, а мне пора в круиз вокруг Африки.
     Едва мы его проводили, как меня вызвал Г.А. и  сказал:  "Пойдем".  Мы
пошли, и по дороге  я  все  гадал,  куда  это  мы  идем,  и,  конечно,  не
догадался.  А  пришли  мы  на  телецентр  и  поднялись  прямо  к  главному
начальнику. Главный начальник оказался длинным, сутулым, потным, волосатым
(несимпатичным), и сразу же выяснилось, что он на грани истерики. Едва  мы
вошли к нему, как он вскричал рыдающим голосом: "Ну что тебе, Георгий?  Ну
что тебе еще?"
     Да, он старый и верный друг Г.А. Да, он по гроба благодарен  Г.А.  за
свою дочь. Кажется, он уже не раз доказывал свою благодарность и  словами,
и делами. До сейчас сделать нельзя ничего. Неужели он неясно  выразил  эту
простую мысль в телефонном разговоре? Нет,  по  радио  тоже  нельзя.  Нет,
никаких секретов, никаких тайных пружин, и он  никого  не  боится.  Но  он
держится буквально из последних сил. Он не намерен на старости лет  марать
свою  совесть,  а  самое   малейшее   вмешательство   в   происходящее   с
неизбежностью приведет к тому, что си будет замаран с ног до головы.  Нет,
это глубокое заблуждение, будто "хуже не будет, а  лучше  -  может  быть".
Будет  именно  хуже,  причем  гораздо  хуже!  Сколько  трудов  стоило  ему
уклониться от чести предоставить  эфир:  заведующей  гороно,  председателю
Совета  ветеранов,  главному  редактору  "Ташлинского  агропрома"...  Если
сейчас в эфир выйдет Г.А.,  тогда  он  (волосатый,  несимпатичный  главный
начальник) по простой логике гласности должен будет предоставить эфир всем
названным лицам и еще двум десяткам неназванным,  которые,  как  собаки  с
цепи, рвутся призвать граждан к поганым метлам, каленому железу  и  ежовым
рукавицам...
     Кончилось  тем,  что   Г.А.   пришлось   утешать   его,   волосатого,
несимпатичного, вытирать ему сопли, напоминать о каких-то обстоятельствах,
когда все закручивалось и похлестче, а кончилось благополучно, и  в  конце
концов  волосатый  несимпатичный  совершенно  разрыдался  -  улье   не   в
переносном, а в самом прямом смысле слова, и Г.А.  взглядом  показал  мне,
чтобы я вышел.
     На обратном  пути  я  спросил  Г.А.,  что  он  думает  о  подборке  в
"Ташлинской правде". Г.А. ответил: "Могло бы быть значительно хуже". Потом
помолчал  и  добавил:  "А  может  быть,  еще  и  будет  значительно  хуже.
Посмотрим". Потом еще помолчал и пробормотал как бы про себя:  "Во  всяком
случае, я больше никуда обращаться не буду.  Поздно".  Это  было  ключевое
слово:  "Поздно,  поздно!  -  кричал  Вольф,   -   продекламировал   Г.А.,
оживившись. - Пена и кровь стекали по его подбородку". Как всегда,  цитата
рта привела его в хорошее настроение. Он поглядел  на  меня  повеселевшими
глазами и вдруг спросил: "А не кажется ли вам иногда, Князь, что мы сейчас
живем на переломе истории? Никогда не появляется у вас  это  ощущение?  На
переломе истории  ужасно  неуютно:  сквозит,  пахнет,  тревожно,  страшно,
ненадежно, но с другой стороны - счастлив,  кто  посетил  сей  мир  в  его
минуты роковые... А, Князь?"
     В самом деле, каково это - жить на переломе истории?  Надо  подумать.
Что это такое, собственно, - перелом истории? Когда на перекрестках  стоят
броневики и чадят костры, на которых догорают старые истины, - это уже  не
перелом  истории,  это  уже  началась  новая  история.  А  перелом  -  это
производная по времени. Говорят, сердечники реагируют не на плохую погоду,
а на изменение хорошей. Вокруг еще солнышко сияет, тепло  благорастворение
воздухов, но давление начало меняться, и сердечник  хватается  за  сердце.
Может быть, и с историей так же?  Может  быть,  Г.А.  со  своей  чуткостью
реагирует на изменения, которые только-только еще  начались?  Не  удивился
бы, хотя сам никаких изменений не ощущаю.
     Пикетов еще больше, чем вчера. Лозунги  примерно  те  же.  Интуристам
страшно интересно, они непрерывно  сверкают  вспышками  и  шуршат  во  все
стороны видеокамерами.
     Спросил Михея, что он, комсомолец Михей, сделал для того,  чтобы  его
друг, Князь Игорь, комсомолец же, не ушел во Флору? Реликтовые звуки  были
мне ответом.



                           РУКОПИСЬ "ОЗ" (19-22)

     19. Остров Патмос на поверку оказался довольно оживленным  местечком.
Видимо, в то время он располагался на  пересечении  нескольких  каботажных
если и не порог, то, во всяком случае, тропинок. Чуть ли не каждую  неделю
в его удобной южной  бухточке  бросало  якорь  какое-нибудь  судно,  чтобы
пополнить здесь запас пресной воды, снабдиться вяленой козлятиной, а то  и
спустить на берег очередного ссыльного.
     На  Патмосе  оказалось  полным-полно  ссыльных.  Они  называли   себя
жаргонным словечком _п_р_и_к_а_х_т_ы_, что соответствует  примерно  нашему
понятию  "крестник".  Были  там  крестники  Калигулы,  крестники  Клавдия,
крестники Тиберия. Возомнившие о себе сенаторы,  проштрафившиеся  артисты,
иноземные  князья,  мастера  и  любители  красного  словца,  непотрафившие
реформаторы - некоторые при семействах и скарбе, а некоторые без ушей, без
языка, иногда без гениталий.
     И все это была элита, даже  те,  кто  был  без  гениталий.  Социально
близкие.   А   полуголый,   вываренный   в   кипящем    масле,    облезлый
профессиональный бандит был социально чуждым. Строго говоря, он  был  даже
недостоин ссылки: если уж на него не хватило масла, то место ему было, без
всякого сомнения, на кресте, а не  в  светском  обществе.  Поэтому  первые
недели пребывания его на острове были омрачены инцидентами.
     Впрочем, правильнее было бы сказать, что недели эти были  омрачены  с
точки зрения гордых прикахтов. Они стремились исправить упущение властей -
и не преуспели.
     Сначала были убиты три собаки: его пытались травить собаками, он убил
их и вместе с Прохором съел, зажарив  на  угольях.  Затем  были  изувечены
четверо рабов сенатора Варрона, посланные отомстить за собак. Бандит лишил
их гениталий, чтобы они в дальнейшем  ни  в  чем  не  превосходили  своего
хозяина.
     Тогда на него устроили настоящую облаву, которой руководили  опальные
офицеры Четырнадцатого легиона.  Облава  кончилась  ничем:  сожгли  пустую
развалюху, в которой ютился он с Прохором, разбили единственный его горшок
со вчерашней похлебкой да захватили несколько коз, случившихся  неподалеку
и вряд ли ему принадлежавших.
     Той же ночью поселок прикахтов запылал, подожженный с четырех  концов
пастухами-фригийцами, а бандит со  своим  Прохором,  нагрузившись  скарбом
сенатора Варрона, ушел  в  горы.  Таким  образом,  развеселое  приключение
изнывавших от скуки крестников трех императоров превратилось в  тяжелую  и
бессмысленную  войну  с  аборигенами,  окончившуюся  лишь   месяц   спустя
капитуляцией на достаточно унизительных условиях.
     Иоанн-Агасфер  стал  жить  в  горах.  С   точки   зрения   стороннего
наблюдателя, это было  чисто  растительное  существование.  Он  ничего  не
делал, только ел да спал. Приносил воду  и  добывал  пищу  Прохор.  Иногда
приходили пастухи. Не здороваясь, садились у костра и  пили  кислое  вино,
принесенное с собой в облезлых мехах. Тогда Иоанн  напивался.  Иногда  ему
хотелось женщину. Свободных  женщин  на  острове  не  было.  Он  обходился
козами. Никаких иных желаний у  него  не  возникало.  Собственно,  он  был
счастливейшим человеком своего времени: ему не надо было работать, и  все,
чего он желал, было у него под рукой.
     Вокруг него ничего не происходило.
     Зато внутри него происходили вещи, поистине  поразительные,  и  он  с
тревогой и изумлением впитывал их в свое сознание часами напролет, валяясь
на шкурах в убогом шалашике. Началось это, несомненно,  от  римского  яда,
когда он трупом плавал в луже собственной блевотины на полу экзекуторской.
Это продолжалось сквозь нестерпимую боль, когда  его  варили  у  Латинских
ворот. И с тех пор это не прекращалось. Были ли  это  голоса,  теперь  уже
вполне ясно и внятно рассказывающие  ему  о  принципах  и  законах  бытия?
Возможно. Возможно, это были именно голоса. Были ли это видения,  яркие  и
огромные, видения того, что было, того, что будет,  того,  что  есть?  Да,
очень может быть. Он видел. Он видел, он обонял, он осязал, он ужасался  и
восторгался. Но он не участвовал.
     Долгое время он думал, что это боги говорят с ним,  что  они  готовят
его к какому-то великому деянию и наделяют его  для  этого  нечеловеческим
знанием, - _в_с_е_з_н_а_н_и_е_м_ наделяют они щедро его. Но по мере  того,
как сознание его наполнялось, по мере того, как вселенная вокруг него и  в
нем самом становилась все  огромнее,  все  понятнее,  все  яснее  в  своих
неисчислимых связях, протянутых в прошлое и будущее,  все  проще  в  своей
неизреченной сложности, - по мере того, как все это  происходило,  он  все
тверже укреплялся в мысли, что никаких богов нет  и  нет  демонов,  и  нет
магов и чародеев, что ничего нет, кроме человека, мира и  истории,  и  все
то, что озаряет его сейчас, идет не извне, а изнутри, из  него  самого,  и
что никаких таких особенных деяний  не  предстоит  ему,  а  предстоит  ему
просто жить вечно, со всей вселенною внутри.
     Замечательно, что в минуты бодрствования,  пока  он  пожирал  печеную
рыбу, или глотал квашеное молоко, или подбирался  к  похотливой  козе,  он
оставался  прежним  Иоанном-Агасфером,  и  даже  не  Иоанном-Агасфером,  а
попросту Иоанном Боанергесом - диким, хищным,  простодушным  галилеянином,
не знающим грамоты и живущим только пятью чувствами и тремя  вожделениями.
Даже память об Учителе уже потускнела в нем, оставив лишь смутное ощущение
неопределенной ласковой теплоты.
     Он никогда не мог похвастаться хорошей памятью, если это не  касалось
мести и ненависти. В часы бодрствования сверхзнание его спало в  нем,  как
Левиафан в толще вод, и если бы  в  такие  часы  его  спросили,  например,
почему восходят и заходят небесные светила, он просто не понял бы вопроса.
И если бы самому ему пришло в голову задаться вопросом, почему,  например,
дети похожи на родителей, он бы только  подивился  неожиданному  баловству
мысли, узревшей вопрос в естественном порядке вещей, а искать ответ он  бы
даже не попытался.
     Знание просыпалось  в  нем  неожиданно  и  всегда  помимо  воли.  Как
правило, это случалось в минуты крайнего раздражения, когда настигали  его
приступы  нетерпимости  к  людям,  к  их  глупости,  к  их   самоуверенной
болтливости, к их  рабскому  наслаждению  собственным  ничтожеством  перед
высшими силами - богами, жрецами или властями, - к их животному.
     Впервые это случилось жарким летним вечером, когда солнце уже зашло и
возле тлеющего костра шла неторопливая, специфически  мужская  беседа  под
молодое самодельное вино. Обыкновенным путем разговор от женщин перешел на
коз, и пастухи с большим знанием  дела  принялись  втолковывать  Иоанну  и
Прохору все тонкости этого приятного занятия: по каким  признакам  следует
выбирать животное; каким образом надлежит подготовить его к  употреблению;
а главное, какие меры надо принять, чтобы и в удовольствии ничего не  было
потеряно, и чтобы не случилось скверного - чтобы не зачать чудовище.
     Иоанн-Агасфер ничего не имел ни  против  мужской  беседы,  ни  против
козлиного поворота ее. Но когда пастухи понесли чепуху о козлолюдях, об их
ужасном облике, об их кровавых повадках, когда вранье  пошло  громоздиться
на вранье, когда наперебой и безудержно пошли мешаться авторитетные ссылки
на богов и дедов, когда под треск раздираемых на грудях козьих шкур  пошли
в ход свидетельства очевидцев и  непосредственных  виновников,  вот  тогда
Иоанн-Агасфер не выдержал. Он заговорил. Он сказал этим крикливым дуракам,
что потомство коз от  людей  невозможно.  (Он  только  что  с  совершенной
ясностью понял, что знает это  и,  более  того,  совершенно  точно  знает,
почему это невозможно.) Он попытался объяснить им, почему это  невозможно.
Впервые в жизни он ощутил, как это мучительно, когда все понимаешь, но  не
хватает слов. Лингвистическое удушье.
     Они не поняли его. Он стал кричать.  Он  бил  кулаками  в  каменистую
землю. Он сплетал и расплетал пальцы, силясь продемонстрировать механизмы.
Он заикался, как паралитик. Он заплевал себе всю бороду. Пастухи  в  ужасе
разбежались, и он остался  один  -  только  Прохор  рядышком  с  привычной
сноровкой орудовал стилем по мятому листу грязноватого  пергамента.  Иоанн
заплакал, швырнул в него головешкой и упал лицом в землю.
     Ему   пришлось   учиться   рассказывать.   Он   оказался    способным
рассказчиком. И очень скоро обнаружилось в нем четвертое вожделение: жажда
делиться знанием. Это было что-то вроде  любви.  Здесь  тоже  нельзя  было
торопиться,  а  надлежало  быть  (если   хочешь   получить   исчерпывающее
наслаждение) обстоятельным, вкрадчивым, ласковым  и  нежным  к  слушателю.
Приступы внезапного раздражения его против людской тупости, самодовольства
и невежества не прекращались, но теперь сверхзнание его уже не нуждалось в
них, чтобы изливаться совершенно свободно. Теперь ему достаточно было лишь
корректной оппозиции. Это заставляло Иоанна искать партнеров.
     Он сильно переменился  к  интеллигенции.  Ему  стали  нравиться  люди
начитанные и исполненные любопытства к окружающему миру. Разумеется, с его
высоты начитанность их представляла собою всего  лишь  систематизированное
незнание,  более  или  менее  сложный  комплекс  неверных,  ошибочных  или
неточных образов мира, но образование вооружило их  логикой,  скепсисом  и
пониманием извечной невозможности объять необъятное.
     Он стал своим человеком в колонии прикахтов.
     А Прохор все записывал.
     Но было бы неправильным утверждать, будто  Прохор  записывает  каждое
слово своего  возлюбленного  пророка,  хотя  сам-то  Прохор  был  искренне
уверен, что ни единое слово не  пропало  втуне.  Он  начал  записывать  на
галере, которая везла их на Патмос, мечущегося в бреду Иоанна, с  которого
кожа слезала, как со змеи. На Патмосе, пока сверхзнание вызревало  в  нем,
Иоанн-Агасфер  разговаривал  во  сне.  Прохор  записывал  и  эти  речи   -
горячечные беседы Иоанна с воображаемыми богами.
     Он  записывал,  когда  взбешенного  Иоанна   рвало   знаниями   перед
перепуганными пастухами. Он  записал  диспут  Иоанна  с  Плинием  Старшим,
высадившимся  на  Патмосе  проездом,  чтобы  забрать  помилованного  вождя
германцев. И диспут с Юстом Тивериадским, прибывшим на  Патмос  специально
встретиться с удивительным ученым. И еще многие и многие  диспуты  записал
он, пока сам не научился умело заданными вопросами побуждать к  извержению
вулкан знаний своего пророка.
     Так рождался АПОКАЛИПСИС, "Откровение Иоанна  Богослова",  знаменитый
памя