. Он не знал даже, что в суде бывает  адвокат.  "Тихий  ты,  куст",  -
упрекнули его и оставили в покое.
     Кто-то стал рассказывать  про  суд  в  Челябинске,  но  это  уже  был
сплошной жаргон, я не понял даже, хороший там в  Челябинске  был  суд  или
плохой. За что и кого судили, я тоже  не  понял.  "Не  суди,  и  не  судим
будешь", - почти пропел в сумраке  женский  голос.  Слова  эти  прозвучали
пронзительной, отчетливой, высшей правдой после  шумовой  неубедительности
жаргона.
     И тут заговорил нуси.
     Это была проповедь. На  прекрасном  литературном  языке.  Если  он  и
переходил  на  жаргон,  то  лишь  для  того,  чтобы   особо   подчеркнуть,
растолковать самым непонятливым какую-нибудь важную для него формулировку.
     Он говорил о Флоре. Он говорил об особенном мире, тле никто никому не
мешает, где мир, в смысле Вселенная, сливается с миром, в смысле  покоя  и
дружбы. Где нет принуждения, и никто ничем никому  не  обязан.  Где  никто
никогда ни в чем не обвиняет. И поэтому счастлив, счастлив счастьем покоя.
     Ты приходишь в этот мир, и мир обнимает  тебя.  Он  обнимает  тебя  и
принимает тебя таким, какой ты есть. Если у тебя болит,  Флора  отберет  у
тебя эту боль. Если ты счастлив, Флора с  благодарностью  примет  от  тебя
твое счастье. Что бы ни случилось с тобой, что бы ты  ни  натворил,  Флора
верит и знает, что ты прав. Флора никому не навязывает свое мнение,  а  ты
свободен высказаться о чем угодно и когда угодно, и Флора  выслушает  тебя
со вниманием. За пределами Флоры ты дичь  среди  охотников,  здесь  же  ты
ветвь дерева, лист куста, лепесток цветка, часть целого.
     Он говорил о законах Флоры. Флора знает только спин закон: не  мешай.
Однако, если  ты  хочешь  быть  счастливым  по-настоящему,  тебе  надлежит
следовать некоторым советам, добрым и мудрым. Никогда  не  желай  многого.
Все, что тебе на самом деле надо, подарит тебе Флора, остальное -  лишнее.
Чем большего ты хочешь, тем больше ты мешаешь другим, а значит,  Флоре,  а
значит, себе. Говори только то, что думаешь. Делай только то,  что  хочешь
делать. Единственное ограничение: не мешай. Если тебе не хочется говорить,
молчи. Если не хочется делать, не делай ничего.
     Пила сильнее, но прав всегда ствол.
     Ты нашел бумажник? Берегись! Ты в большой опасности.
     Хотеть можно только то, что тебе хотят дать.
     Ты можешь взять. Но только то, что не нужно другим.
     Всегда помни: мир прекрасен. Мир был  прекрасен  и  будет  прекрасен.
Только не надо мешать ему.
     (Г.А. сказал потом по этому поводу: "Стань тенью для зла, бедный  сын
Тумы, и страшный Ча не поймает тебя". - И спросил: "Откуда?").
     В самый разгар проповеди странные звуки  привлекли  мое  внимание.  Я
вгляделся сквозь дым и обмер. Тот самый бородатый-волосатый (обволошенный)
принялся овладевать своей бритой соседкой.
     Мне сделалось невыносимо стыдно. Я опустил  глаза  и  не  мог  больше
поднять их. Особенно мучительно было сознавать, что все это видят и Мишка,
и Г.А. За фловеров мне тоже было стыдно, но их-то как раз все  это  совсем
не шокировало. Я видел, как некоторые поглядывали на совокупляющуюся  пару
с любопытством и даже с одобрением.
     "Внезапно из-за кустов раздалось странное стаккато, звук,  который  я
до сих пор не слышал, ряд громких, отрывистых О-О-О;  первый  звук  О  был
подчеркнутый, с ударением и отделен от последующих отчетливой паузой. Звук
повторялся вновь и вновь, а через две или три минуты я понял, что было его
причиной. Ди Джи спаривался с самкой".
     Вопрос: откуда? Ответ: Джордж Б. Шаллер "Год под знаком гориллы".



                             РУКОПИСЬ "ОЗ" (4)

     4. Вечером первого, как  сейчас  помню,  августа  (дело  было  еще  в
Ташлинске) меня остановил на Теренкуре наш  шофер  Гриня.  Отведя  меня  в
сторонку,  он  с  небрежностью,  показавшейся  мне  несколько   нарочитой,
спросил:
     - Как там у нас сейчас насчет субстанции?
     -  Где  это  -  у  нас?  -  осведомился  я,  пребывая  в   настроении
злобно-ироническом.
     - Ну, в Ленинграде, в Москве...
     - Да как везде, - сказал я, продолжая оставаться в том же настроении.
- Семнадцать тридцать пять. А повезет - так десять с маленьким.
     - Ну да, ну да... - промямлил Гриня  неопределенно.  -  Ну,  а  если,
скажем, она особая?
     - "Особая"?.. Да ее, по-моему, давно уж не выпускают.
     - Да нет, я не про эту "особую" тебя... - сказал Гриня нетерпеливо. -
Я тебя спрашиваю: особая субстанция - как? Нематериальная, независимая  от
моего тела!
     Я пригляделся к нему, но ничего такого не заметил. Вообще-то,  Гриня,
по моим наблюдениям, был человек непьющий и вполне положительный.  Хозяин.
Лучший садовый участок при обсерватории. С  домиком.  Все  своими  руками.
Старый "Москвич" собрал себе своими  руками...  Он  правильно  оценил  мой
взгляд и несколько смутился.
     - Да нет, это я так... - проговорил он  уклончиво  и  вдруг  принялся
рассказывать, как заезжие гастролеры в прошлом  году  обманули  мать  его,
старуху, выклянчивши у нее за пятерку дедовскую икону, коей цены нет, и за
которую любой музей отдал бы, не глядя, два стольника, самое малое.
     Я слушал его  с  недоумением,  а  он  вдруг,  оборвав  свой  рассказ,
предложил  мне  зайти  к  нему  в  "домишко"   через   два   часа,   чтобы
"посвидетельствовать". Он, оказывается, хочет некую  сделку  совершить,  и
нужно ему, чтобы при том присутствовал надежный человек.
     Не могу сказать, чтобы предложение это пришлось мне по вкусу,  однако
и отказаться я тоже не мог. Нас с  Гриней  связывают  давние  приятельские
отношения, еще с начала  шестидесятых,  когда  я  был  начальником,  а  он
шофером экспедиции, занимавшейся в Туркестане поисками места для установки
Большого Телескопа. Гриня мне многим был обязан, да и я ему кое-чем обязан
был, ибо оба мы были грешны в молодости, Гриня - побольше, я  -  поменьше,
но оба.
     И вот спустя два часа, то есть поздним  уже  вечером,  оказался  я  в
Гринином "домишке", что прятался в зарослях каких-то  экзотических  кустов
на его садовом  участке.  Снаружи  стояла  глубокая  южная  тьма,  кричали
цикады, пахло пряностями и цветами, а внутри под лампой с розовым абажуром
за столом, покрытым старенькой, но чисто  выстиранной  скатертью,  некогда
роскошной, сидели мы втроем: Гриня (Григорий Григорьевич  Быкин,  водитель
первого  класса),  я  (Сергей  Корнеевич  Манохин,   кандидат   физико   -
математических наук, старший научный сотрудник) и Агасфер  Лукич  (Агасфер
Лукич Прудков, агент Госстраха).
     ГРИНЯ: осведомляется у Агасфера Лукича, не возражает  ли  тот  против
присутствия здесь вот этого вот свидетеля.
     АГАСФЕР ЛУКИЧ: не только не возражает, но всячески приветствует,  ибо
знает, ценит и полностью доверяет.
     ГРИНЯ: предлагает прямо приступить к делу, потому что мало ли что.
     АГАСФЕР ЛУКИЧ: суетливо  и  хлопотливо  извлекает  из  переполненного
портфеля своего розовые бланки страховых  свидетельств  и  принимается  за
работу.
     ГРИНЯ (с некоторой тревогой): А это на кой хрен понадобилось?
     АГАСФЕР  ЛУКИЧ:  (не  переставая  бегать  пером):  А  как  же  иначе,
батенька? Без этого никак нельзя. Это, можно сказать, всему голова.
     ГРИНЯ: с хмурым недоумением смотрит на Агасфера  Лукича,  затем  лицо
его вдруг проясняется, словно он что-то понял.
     Я: не понимаю ничего, начинаю раздражаться, но пока молчу.
     АГАСФЕР  ЛУКИЧ:  профессионально  сияя,  вручает   Грине   "Страховое
свидетельство по страхованию от несчастных случаев".
     ГРИНЯ (просматривает свидетельство и ухмыляется):  Как  раз  трешник.
Вот потом и вычтешь...
     АГАСФЕР ЛУКИЧ: само  собой,  само  собой.  Тут  у  меня  все  учтено.
(Достает из портфеля и кладет перед  Гриней  большой  лист  плотной  белой
бумаги, исписанный от руки чрезвычайно красивым, каллиграфически  красивым
почерком с наклоном влево.)
     ГРИНЯ: изнуряюще долго читает текст, шевеля губами, зверски  наморщив
при этом лоб.
     АГАСФЕР ЛУКИЧ: приятно улыбается.
     Я: не знаю, что и думать, испытываю самые неприятные,  но  решительно
неясные подозрения.
     ГРИНЯ: дочитав документ по второму разу, с большим  сомнением  мотает
щеками.
     АГАСФЕР ЛУКИЧ: Замечания? Дополнения?
     ГРИНЯ: Не пойдет так. Не  нравится.  Тут  у  вас,  например,  сказано
прямо... (читает вслух) "Передаю  мою  особую  нематериальную  субстанцию,
независимую от моего тела..."  Не  пойдет.  Насчет  субстанции  я  справки
навел, много неясного... Тем более - "особая".
     АГАСФЕР ЛУКИЧ: Понял вас. Разумно.
     ГРИНЯ: Во-вторых. Не передаю, а, скажем, отдаю в аренду...
     АГАСФЕР ЛУКИЧ: На девяносто девять лет.
     ГРИНЯ: Н-н-н... Ладно. Это еще туда-сюда... Тоже, между прочим, могли
бы навстречу пойти... Ну, ладно.  И  главное!  (Строго  стучит  ногтем  по
бумаге.) Прямо здесь должно быть сказано: трешками! Других не приму!
     АГАСФЕР ЛУКИЧ: Момент! (Жестом фокусника выхватывает  из  портфеля  и
кладет  перед   Гриней   новый   роскошный   лист,   исписанный   тем   же
каллиграфическим почерком.)
     ГРИНЯ: подозрительно поглядев на Агасфера Лукича, вновь погружается в
чтение.
     Я: только диву даюсь, на какие ухищрения  приходится  идти  нынешнему
страхагенту ради трех рублей; я заметил уже, что  первый  каллиграфический
лист  словно  растворился  в  воздухе,  на  скатерти  его  больше  нет,  и
неприятные подозрения во мне укрепляются.
     ГРИНЯ (прочитав, передает лист мне): "Ознакомься, Корнеич", - говорит
он озабоченно.
     Я: ознакомливаюсь, и волосы мои встают дыбом.

                              ПЕРЕДАТОЧНЫЙ АКТ
     Я,  нижеподписавшийся  Григорий  Григорьевич  Быкин,  в   присутствии
свидетеля,  названного   мною   Сергеем   Корнеевичем   Манохиным,   отдаю
предъявителю сего в аренду на 99 (девяносто девять) лет, считая с  сего  1
августа   19..   года,   свое   религиозно-мифологическое   представление,
возникающее на основе олицетворения жизненных процессов моего организма, в
обмен на 2999 (две тысячи девятьсот девяносто девять) казначейских билетов
трехрублевого  достоинства  образца  1961  года.  Каковая   сумма   должна
оказаться в моем распоряжении в течение двадцати четырех часов  с  момента
подписания мною данного акта.
     Дата. Подпись.

     Я: в полном обалдении принимаюсь читать все сначала.
     ГРИНЯ (скворчит у меня  над  ухом):  Религиозное...  это...  как  его
там... религиозное - это одно, не жалко... А субстанция  -  совсем  другое
дело, как ты считаешь, Корнеич?
     АГАСФЕР ЛУКИЧ (ласково вещает где-то на краю моего  сознания):  Очень
разумно, очень здраво поступаете, Григорий Григорьевич.
     Я (как  всегда,  слетевши  с  рельсов  повседневности,  оказавшись  в
положении идиотском и абсолютно фальшивом, перескакиваю в  истинно-мужскую
грубоватую иронию и произношу первую же пришедшую на ум пошлость): "С тебя
полбанки, Гриня, в честь такого дела!"
     Даже то ничтожное мозговое усилие, которое потребовалось  мне,  чтобы
изрыгнуть вышеприведенную пошлость, оказалось, видимо,  в  тогдашнем  моем
состоянии чрезмерным. То ли  обморок,  то  ли  прострация  овладели  мною.
Дальнейшее вспоминается  мне  урывками.  И  как  бы  сквозь  некую  вуаль.
Отчетливо помню, однако, как Агасфер Лукич,  опасливо  отклонясь,  раскрыл
портфель, и оттуда, словно из печки с раскаленными углями, шарахнуло живым
жаром, даже угарцем потянуло, а  Агасфер  Лукич,  схвативши  (видимо,  уже
подписанный  Гринею)  акт   передачи,   сунул   его   в   самый   жар,   в
багрово-тлеющее,  раскаленное,  и  торопливо  захлопнул  крышку,   лязгнув
железными замками.
     - А не сгорит оно  там  к  ядрене-фене?  -  опасливо  спросил  Гриня,
следивший за всей этой процедурой с понятной настороженностью.
     - Не должно, - озабоченно ответствовал Агасфер  Лукич  и  наклонил  к
портфелю живое ухо, как  бы  прислушиваясь  к  тому,  что  происходит  там
внутри.
     Помню также, что Гриня принялся немедленно и  без  всякого  стеснения
нас выпроваживать.
     - Давайте, давайте, мужики, -  приговаривал  он,  слегка  подталкивая
меня в поясницу. - Так  ты  обещаешь,  что  под  орехом?  -  спрашивал  он
Агасфера Лукича. - Или под платаном все ж  таки?  Осторожно,  ступеньки  у
меня тут крутые...
     Агасфер же Лукич отвечал ему:
     - Именно под орехом, Григорий Григорьевич. Или  уж  в  самом  крайнем
случае - под платаном...
     Затем, помнится, шли мы с Агасфером Лукичом по Теренкуру в  кромешной
тьме,  разноображенной  разве  что  огоньками  светлячков,  Агасфер  Лукич
явственно сопел у меня под ухом, цепляясь  за  локоть  мой,  и,  помнится,
спросил я его тогда, не хочет ли он дать мне  какие-нибудь  объяснения  по
поводу происшедшего. Решительно не сохранилось в моей памяти,  ответил  ли
он что-либо, а если и ответил, то что именно.
     Сейчас-то я понимаю, что ни в  каких  ответах  и  ни  в  каких  таких
особенных объяснениях я в ту ночь уже не нуждался. Конечно, многие  детали
и нюансы были тогда мне непонятны, так ведь они остаются непонятны  мне  и
сейчас. В ник ли дело?
     Надо сказать, Агасфер Лукич никогда и не  делал  особенной  тайны  из
своих трансакций.  Попытки  легализовать  свою  сомнительную  деятельность
сопутствующими страховыми операциями не могут, разумеется, рассматриваться
как серьезные. Они производят впечатление скорее комическое. В главном  же
Агасфер  Лукич  всегда  был  вполне  откровенен  и  даже,  я  бы   сказал,
прямолинеен - просто ему не нравилось почему-то  называть  некоторые  вещи
своими именами. Отсюда это  почти  трогательное  пристрастие  к  неуклюжим
эвфемизмам  -  и  даже  не  к  эвфемизмам,  собственно,   а   к   суконным
формулировкам, извлеченным из  каких-то  сомнительных  учебных  пособий  и
походно-полевых справочников по научному атеизму. Впрочем,  и  контрагенты
его, насколько мне известно, как правило, предпочитали эвфемизмы. Забавно,
не правда ли?
     Не знаю, существует ли в системе Госстраха понятие "служебная тайна",
"тайна вклада" или что-нибудь в этом роде. Во всяком случае, Агасфер Лукич
любил поболтать. Без малейшего побуждения с моей стороны  он  поведал  мне
множество историй, как правило, комичных и всегда анонимных, - имена своих
клиентов Агасфер Лукич старательно скрывал. Иногда я  догадывался,  о  ком
идет речь, иногда терялся в догадках,  а  чаще  всего  догадываться  и  не
пытался.  Сейчас  все  эти  истории,  вероятно,  тщательно   анализируются
прокуратурой, не буду их  здесь  приводить.  Но  не  могу  не  восхититься
целевой хваткой зама нашего по общим вопросам товарища  Суслопарина  и  не
могу не плакать о судьбе бедного моего друга Карла Гавриловича Рослякова.
     Суслопарин  был  единственным  человеком  (насколько  мне  известно),
который без стеснения называл все вещи своими именами. Никаких субстанций,
никаких религиозных представлений - ничего этого он признавать  не  желал.
Цену он запросил немалую: гладкий, без ухабов и рытвин, путь от  нынешнего
своего  поста  через  место  директора  номерного   сверхважного   завода,
главнейшего в нашей области, к, сами понимаете,  посту  министерскому.  Не
более, но и не менее. Однако, много запрашивая, немало он и  предлагал.  А
именно, всех своих непосредственных подчиненных  с  чадами  и  домочадцами
предлагал он в  бездонный  портфель  Агасфера  Лукича.  Говоря  конкретно,
предлагались к употреблению: помощник товарища  Суслопарина  по  снабжению
И.А. Бубуля;  комендант  гостиницы-общежития  Костоплюев А.А.  с  женой  и
свояченицей; племянник начальника обсерваторского  гаража  Жорка  Аттедов,
коему все равно в ближайшее время грозил срок; и еще одиннадцать персон по
списку.
     Самого себя товарищ  Суслопарин  включать  в  список  не  спешил.  Он
полагал это несвоевременным, он выражал опасение, что это было бы  неверно
понято. Агасфера Лукича казус этот приводил почти в  неистовство.  По  его
словам, это было невиданно, неслыханно и беспрецедентно. С  этаким  он  не
встречался даже в Уганде, где  поселен  он  был  в  отдельный  дворец  для
иностранца. Нынешнее же положение его чрезвычайно осложнялось  еще  и  тем
обстоятельством, что сделка такого рода никакими  нравственными  правилами
не запрещалась, но влекла за собой массу чисто  технических  осложнений  и
неудобств. Переговоры затягивались, и я так и остался в неведении, чем они
завершились.
     Совсем  в  другом  роде  история  разыгралась  с  Карлом  Гаврилычем,
директором  обсерватории.  Я  хорошо  знал  его,  мы  учились   на   одном
факультете, он был старше меня на три курса. Я играл тогда в факультетской
волейбольной команде, а он был страстным болельщиком.  Боже  мой,  как  он
любил спорт! Как он мечтал бегать, прыгать, толкать, метать,  давать  пас,
ставить блок! От рождения у него была сухая левая рука и врожденный  вывих
левого бедра. Это печальное обстоятельство плюс  ясная,  все  запоминающая
голова определили его жизнь. Он быстро продвигался по научной  лестнице  и
сделался  блестящим  доктором,  когда  я  еще  в  ухе  ковырял  над  своей
кандидатской. За ним были все мыслимые почести и звания, о  которых  может
мечтать ученый в сорок пять лет, а  назначение  его  директором  новейшей,
наисовременнейшей   Степной   обсерватории   было   даже   научными    его
недоброжелателями воспринято как  естественный  и  единственно  правильный
акт.
     Однако руку ему это не  вылечило,  и  хромать  он  не  перестал.  Еще
какие-то недуги глодали его, он быстро терял  здоровье,  и  когда  Агасфер
Лукич сделал ему свое обычное предложение, мой бедный Карл не задумался ни
на минуту. Фантастические перспективы ослепили его.  Обычная  жесткая  его
логика изменила ему. Впервые  в  жизни  не  сработал  скепсис,  давно  уже
ставший его второй натурой. Впервые в жизни пустился он  в  азартную  игру
без расчета - и проиграл.
     Мне еще повезло увидеть его в конце того  лета,  крепкого,  сильного,
бронзово-загорелого,  ловкого  и  точного   в   движениях   -   совершенно
преображенного, но уже невеселого. От только что вернулся из Ялты,  где  и
состоялось с ним это волшебное преображение,  где  он  впервые  вкусил  от
радостей абсолютного здоровья. И где он впервые почуял неладное, когда ему
наскучило гонять в пинг-понг с  хорошенькими  курортницами,  и  он  присел
как-то вечерком у себя в номере рассчитать  простенькую  модель...  Строго
говоря, я ведь не знаю толком, что с ним произошло. Агасфер  Лукич  клялся
мне, что зловещий портфель здесь совершенно ни при  чем,  что  это  просто
лопнули от перенапряжения  некие  таинственные  жилы,  сплетавшие  воедино
телесное и интеллектуальное в организме моего бедного Карла... Может быть,
может быть. Может быть, и вправду сумма физического и интеллектуального  в
человеке есть величина постоянная, и ежели где чего прибавится, то тут  же
соответственно другого и убывает. Вполне возможно. И все-таки  мне  иногда
кажется, что  лукавит  Агасфер  Лукич,  что  не  обошлось  здесь  без  его
портфеля, и в раскаленной топке исчезла не только  "особая  нематериальная
сущность" Карла моего Гаврилыча (как названо это в "Словаре атеиста"),  но
и его "активное движущее  начало"  (как  это  названо  там  же).  В  конце
памятного августа Карл был просто машиной для подписывания бумаг. Я думаю,
сейчас он уже спился.
     Должен признаться, однако, что  в  те  поры  мне  было  не  до  него.
Собственные  проблемы  одолевали  и   угнетали   меня,   как   мучительная
хроническая болезнь. Я все придумывал, как бы мне  избежать  этого  самого
стыдного пункта моего повествования, но вижу теперь, что  совсем  избежать
его мне не удастся. Постараюсь по крайней мере быть кратким.
     В конце концов, если подумать, мне нечего стыдиться. Как  бы  там  ни
было, а честь открытия Юго-Западного Шлейфа принадлежит  все-таки  мне,  и
одиннадцать  шаровых  скоплений,  которые  я  обнаружил  в  Шлейфе,