были
предсказаны  мною  заранее  -   я   предсказал,   что   их   должно   быть
десять-пятнадцать. Этого у меня никто  не  отнимет,  да  и  не  собирается
отнимать. И докторская диссертация моя, даже  если  вынуть  из  нее  главу
относительно "звездных кладбищ", все равно останется работой  неординарной
и вполне  достойной  соответствующей  ученой  степени.  Другое  дело,  что
претендовал-то я на большее!
     Теперь я вижу, что поторопился,  надо  было  выждать.  Не  надо  было
писать этой статьи в "Астрономический журнал", и уж  вовсе  не  надо  было
посылать заносчивое  письмо  в  "Астрономикл  лэттэрз".  Гордость  фрайера
сгубила. Очень захотелось быть блестящим, вот что я вам скажу.  До  смерти
надоело числиться вдумчивым и осторожным ученым. Ладно, господь с ним...
     Когда Ганн,  Майер  и  Нисикава,  независимо  друг  от  друга,  пошли
публиковать - кто  в  "Астрофизикл  джорнэл",  кто  в  "Ройял  обзерватори
бюллэтенз", - что эффект "звездных кладбищ" обнаружить им, видите  ли,  не
удалось, это было еще полбеды. Все наблюдения шли на пределе  точности,  и
отрицательный результат сам по себе еще ничего не  значил.  Но  вот  когда
Сеня  Бирюлин  рассчитал,  как  "эффект  кладбищ"  должен   выглядеть   на
миллиметровых волнах, сам отнаблюдал, ничего на  миллиметровых  волнах  не
обнаружил  и  с  некоторым  недоумением  сообщил  об  этом   на   июльском
ленинградском симпозиуме, - вот тут я почувствовал себя на сковородке.
     Я заново проверил все свои расчеты. Ошибок, слава богу, не  было.  Но
обнаружилось одно место... этакий логический скачочек... К черту, к черту,
не хочу сейчас  об  этом  писать.  Даже  вспоминать  отвратительно,  какой
ледяной холод я вдруг ощутил в кишках в тот момент, когда понял,  что  мог
ведь и просчитаться... Не просчитался,  нет,  пока  еще  никто  не  вправе
кинуть в меня камень, но видно уже, что стальная цепь логики моей содержит
одно звено не металлическое, а так, бублик с маком. (Стыдно признаться,  а
ведь я за это звено так до сих пор и не решился потянуть как  следует.  Не
могу заставить себя. Трусоват.)
     Тогда, в августе, я даже  думать  на  эту  тему  боялся.  Мне  только
хотелось, как страусу, зажмурить глаза, сунуть голову под подушку - и будь
что будет. Разоблачайте. Драконьте. Топчите. Жалейте.
     Ведь что более всего срамно? Ведь не то, что ошибся, наврал, напахал,
желаемое принял за сущее. Это все  дело  житейское,  без  этого  науки  не
бывает.  Другое  срамно  -  что  занесся.  Что  дырки  в   лацканах   стал
проверчивать для золотых медалей,  перестал  с  окружающими  разговаривать
принялся вещать. Публично же сожалел (в нетрезвом виде,  правда),  что  по
статусу не полагается  Нобелевской  премии  за  астрономические  открытия!
Аспирантика этого несчастного задробил... как бишь его... вот уж и фамилии
не помню... А ведь вполне может быть, что он в своей работенке  -  детской
работенке, зеленой - вполне справедливо меня поддел. Это  тогда,  сгоряча,
я, кроме глупости да неумелости, ничего в его статейке не  углядел,  а  он
как раз, может быть, и ухватился за этот мой бублик с маком, и был это мне
первый звоночек, так сказать...
     Пути назад у меня были отрезаны, вот что меня губило.  Слишком  много
было наболтано, нахвастано, наобещано, не мог я уже выйти  перед  всеми  и
сказать: "Пардон. Обоср...ся". И  оставалось  мне  только  одно:  ждать  и
надеяться, что обойдется, что не  обгадился  я  на  самом  деле,  что  вот
запустят американцы "Эол", и в рентгене все получится по-моему...
     Я докатился тогда по состояния такого ничтожества, что  не  мог  даже
заставить себя сесть и трезво, холодно просчитать все слабые места заново:
да - да, нет - нет. Куда там! Всех моих душевных сил хватало лишь  на  то,
чтобы лежать на кровати навзничь, заложивши руки под голову. И ждать, пока
Сеня перепроверит свои наблюдения на "Луче" или американцы запустят "Эол".
     Собственно, именно в таком состоянии у людей и рождаются сумасшедшие,
бредовые, фантастические идеи.  Только  обычно  идеи  эти  перегорают,  не
оставивши по себе даже копоти, а у меня под боком оказался Агасфер Лукич.
     Агасфера Лукича я  определил  бы  как  человека  широкого,  но  мелко
образованного. Обо всем он знает понемногу, но самое замечательное в нем -
его  понятливость.  Понятлив  и  догадлив,  вот  как  бы   следовало   его
определить. Что такое шаровое скопление - он не знал, не приходилось ему о
таком ранее слышать, но стоило объяснить, и он  тут  же,  ухвативши  суть,
поинтересовался,  не  искали  ли  чего-либо  необычного  в   центре   этих
гигантских звездных колобков, а если искали, то что именно, и нашли ли. Со
"звездными кладбищами"  оказалось  посложнее,  все-таки  это  вещь  сугубо
специальная, тут он так и остался в некотором недоумении, однако сразу  же
заметил, что для нашего  дела  это  его  недопонимание  существенной  роли
играть не  может.  Очень  быстро  схватил  он  также  и  самую  суть  моих
неприятностей. Причем, надо отдать  ему  справедливость,  проявил  большую
деликатность и тонкость чувств, - он  напомнил  мне  чрезвычайно  опытного
хирурга, умело и деликатно орудующего ножом вокруг самых больных мест,  но
нимало их не тревожащего.
     С деловитостью врача он предложил мне  на  выбор  два  апробированных
пути  излечения  моей  хвори.  Я  отвергнул  их  немедленно,   почти   без
размышлений. Я не слишком высокого мнения о  своей  личности  (особенно  в
свете происходящего), но и менять ее  вот  так,  за  здорово  живешь,  при
первой же серьезной неприятности я не собирался. И вовсе  не  собирался  я
ради собственных амбиций водить за нос (всю жизнь!) такое количество ни  в
чем не повинных и, как правило, вполне симпатичных людей.
     Тогда Агасфер Лукич взял у меня ночь на размышление и утром выпал мне
третий путь.
     Едва он заговорил, я даже вздрогнул: мне показалось,  что  он  угадал
мою собственную бредовую идею. Оказалось, однако, нет, не угадал,  хотя  и
его идея  была  вполне  достаточно  бредовой.  Он  предложил  организовать
сравнительно небольшие изменения в распределении материи в нашей Галактике
с тем, чтобы  в  обозримом  будущем  (десять  в  двенадцатой  -  десять  в
тринадцатой степени секунд) мою гипотезу нельзя было бы  ни  опровергнуть,
ни  подтвердить.  Речь  шла  о  подвижках  в   пространстве   сравнительно
незначительных масс  темной  материи  и  о  внеплановом  взрыве  двух-трех
сверхновых, способных существенно  исказить  наблюдаемую  картину  в  моем
Юго-западном Шлейфе. Главная трудность здесь заключалась в  том,  что  эта
работа космологических временных и пространственных масштабов должна  была
сопровождаться  мелкими,  но  чрезвычайно  кропотливыми  и   скрупулезными
подчистками в ныне существующих архивах наблюдательной  астрономии.  Я  не
совсем понял - зачем, но требовалось непременно создать впечатление, будто
новая наблюдаемая картина имела место всегда, а не появилась  только  что,
на глазах изумленных наблюдателей. Этот путь я даже не стал критиковать. Я
просто предложил Агасферу Лукичу свой.
     Сначала он не понял меня. Потом задумался глубоко. Впервые в жизни  я
тогда увидел, как изо рта  у  Агасфера  Лукича  идет  зеленоватый  дым,  -
зрелище по первому разу жутковатое. Потом он встрепенулся от  задумчивости
и посмотрел на меня с каким-то странным выражением.
     Действительно, ведь моя гипотеза "звездных кладбищ"  не  нарушала  ни
одного из фундаментальных законов физики. Она могла быть ложной, она могла
быть истинной, но она никак не могла  быть  названа  невозможной.  Природа
вполне могла  быть  устроена  таким  образом,  чтобы  "звездные  кладбища"
существовали в реальности. И если оказывается, что она устроена не так, то
почему бы  не  вмешаться,  буде  есть  на  то  желание  и  соответствующие
возможности. Пусть это будет  сравнительно  редкое  явление,  я  вовсе  не
настаивал из его  метагалактической  распространенности.  В  конце  концов
возьмите фуоры. Во всей Галактике их обнаружено несколько штук.  Редкость.
Особое сочетание физических условий. Вот  и  с  моими  "кладбищами"  пусть
будет так же. Только пусть они будут (если як нет). А все свои  расчеты  я
готов предоставить по первому требованию.
     Дико  и  нелепо  устроен  человек.  Ну,  казалось  бы,  чем  мне  тут
гордиться. А я горжусь. Удалось мне озадачить Агасфера Лукича. Забегал  он
у меня, засуетился, заметался. Признался, что такое ему не  по  плечу,  но
обещал в ближайшее же время навести справки.
     Вот так, на трагикомическом уровне, определилась нынешняя судьба моя.
И теперь сижу я на  шершавом  испачканном  топчане,  за  окном  постоянный
ноябрь, белые мухи, в комнате жарко, хотя батареи еще не продуты,  -  пишу
эти  записки,  не  адресуя  их  никому,  трепетно  жду,  когда  ударят   в
космическом мраке Кабинета шаги моей сегодняшней судьбы.
     Вот сейчас вспомнилось ни с того, ни с сего. Гриня  повадился  каждый
день разменивать  в  столовой  новехонькую  трешку  и,  как  стало  широко
известно, записался в месткоме на "семерку-жигуля"... Следователь районной
прокуратуры, который допрашивал  меня,  деликатно,  но  весьма  настойчиво
добивался, не  замечал  ли  я  в  последнее  время  каких-либо  перемен  в
характере, поведении и образе жизни гражданина Быкина Г.Г. Меня  и  самого
интересовал этот вопрос. Мне и самому было  болезненно  интересно  узнать,
что  же  происходит  в  конечном  итоге  с  людьми,   "ставшими   жертвами
жульнических махинаций  гражданина  Прудкова  А.Л.,  выдававшего  себя  за
сотрудника системы Государственного страхования". Так что я ничем  не  мог
помочь товарищу следователю,  я  только  честно  признался  ему,  что  сам
жертвой упомянутых махинаций не стал. По-моему,  он  мне  не  поверил.  Во
всяком случае, прощаясь, он с довольно неприятным видом пообещал,  что  мы
еще встретимся.
     Но мы, конечно, никогда больше не встретимся.


     5. Этот был рослый, выше меня на голову, в длинном кожаном...



                             ДНЕВНИК. 14 ИЮЛЯ

     Вчера ничего не  записывал,  потому  что  весь  день  работал  в  4-й
детской.  По-прежнему  самое  мучительное  и  невыносимое   для   меня   -
ассистировать при операциях.  Поэтому  вызвался  на  все  шесть  и  четыре
благополучно проассистировал, а перед пятой Борисыч прогнал меня в  палаты
носить горшки и приходить в себя.
     В лицей вернулся в начале десятого без задних ног и сразу  завалился.
Думал,  просплю  по  утра.  Фигушки.  В  два  часа  ночи  приперся  Милей,
распираемый впечатлениями. Он,  оказывается,  ходил  с  Пашкой  и  Иришкой
слушать этого пресловутого Вегу  Джихангира.  Они  от  него  в  рептильном
восторге. Набрался полный стадион  народу.  Джихангир  ревет.  Синтезаторы
ревут. Народ ревет. Прожектора.  Синхролайтинги.  Петарды  рвутся.  И  так
четыре часа подряд. Потом взвалили  себе  на  плечи  своего  Джихангира  и
понесли в гостиницу через весь город.
     Ни одной Джихангировой песни Мишель, конечно, не запомнил, но зато на
обратном пути университетские студиозусы обучили его своему боевому маршу,
который начинается так:

               Рехо, рехо, рехо-хо-хо-хо-хо!
               Ага-него, ням-ням-ням-ням,
               Первички ня-а-ам!
               А ну-ка демо! А шервервумба!
               А шервервумба, вумба-вумба,
                               цум-бай-квеле,
                                     тольминдадо,
               Цум-бай-квеле, цум-бай-ква...

     И так далее. О, эти ташлинские  титаны  духа!  Мишель  никак  не  мог
остановиться, я не выдержал и все-таки заснул. В результате утром проспал.
     До обеда прилежно писал отчет-экзамен.
     Доброта и милосердие. Разумеется, понятия эти пересекаются, это ясно.
Но есть какое-то различие. Может быть, в отношении к понятию "активность"?
Доброта больше милосердия, но милосердие глубже. И милосердие,  в  отличие
от доброты, всегда активно. Литература по этой теме огромна и  бесполезна.
Если выпарить это море  слов,  останется  чайная  ложка  соли.  Воробьиная
погадка. Надо бы спросить Г.А.: почему наиболее интуитивно  ясные  понятия
более всех прочих оболтаны за истекшие двадцать веков? (ПРИПИСКА 16  июля.
Г.А. сказал: потому что интуиция  -  в  подкорке,  а  понятие  -  в  коре.
Непонятно. Надлежит обдумать.)
     После обеда Г.А. послал меня в  библиотеку  читать  последний  выпуск
"Логики..." В чем дело? Оказывается, он недоволен,  как  идут  у  меня  по
логике Санька Ежик и Сева Кривцов. Здрасьте вам! А я-то был уверен всегда,
что они у меня идут на десять баллов. Я человек скромный и себя хвалить не
терплю, но если у меня что хорошо, то хорошо. Оказывается, нет. Нехорошо у
меня. Мы с ним поспорили. Я слово, он  два.  Ладно.  Дошел  в  библиотеку,
поднял "Логику..." за последний год. Все-таки Г.А. - бог.  Сам  он  всегда
убеждает нас, что главное - не знать, а понимать. Но ведь он-то вдобавок и
ЗНАЕТ! Все знает! И бес, посрамлен бе, плакаси горько.
     В "Молодежных новостях" сообщение про вчерашний  концерт  Джихангира:
"Встреча с новой  песней".  С  подъемом  описывается  радость,  испытанная
городскими любителями синхрозонга, от встречи с популярнейшим и любимейшим
Марко  да-Вегой.  Новые  тексты...  новая   манера...   совершенно   новое
сопровождение... "К сожалению, конец этой волнующей  встречи  был  омрачен
хулиганскими выходками наиболее незрелой части слушателей. Кто бы  ни  был
инициатором этих выходок - заезжие "дикобразы", местные фловеры или просто
загулявшие студенты, - прощения и оправдания им быть не может. Мы уверены,
что милиция с помощью общественности в  ближайшее  же  время  установит  и
строго накажет распоясавшихся хулиганов".
     В "Городских известиях" колонка под названием: "Ночной  пандемониум".
Никакого праздника синхрозонга на  стадионе  не  было.  Был  омерзительный
шабаш. Четырехтысячная толпа, состоящая главным образом из так  называемых
фловеров,  устроила  отвратительное   побоище,   сопровождавшееся   актами
вандализма. Стадиону нанесен  значительный  ущерб.  Изуродовано  несколько
автомашин. В окрестных постройках не осталось  ни  одного  целого  стекла.
Несколько десятков искалеченных хулиганов доставлены в больницы. Несколько
десятков задержаны. Органы милиции  ведут  расследование.  Газета  не  раз
выступала против приглашений в наш город этих так называемых  "властителей
дум".  Нынешний  ночной  пандемониум   -   лишнее,   хотя   и   печальное,
доказательство ее правоты.
     Иришка с Мигелем утверждают, что ничего подобного не было.  Все  было
очень громко, но вполне мирно.
     Кому верить?
     На сон грядущий пошли  поболтать  с  Г.А.  Серафима  Петровна  подала
пирог-плетенку с абрикосовым вареньем. Сначала болтали  о  том  о  сем,  а
потом вдруг выяснилось, что разговор идет о преступности.  (Ни  минуты  не
сомневаюсь, что на эту тему повернул нас Г.А. Но  в  какой  момент?  Каким
образом? И почему я опять этот поворот прозевал?)
     Я считаю, что в наше время существует три главных фактора, которые  в
сочетании делают человека преступником. Во-первых, система  воспитания  не
сумела выявить у него направляющего таланта. Человек оставлен  вариться  в
собственном соку. Во-вторых, он должен быть генетически  предрасположен  к
авантюре: риск порождает в нем положительные эмоции.  В-третьих,  духовная
нищета: духовные запросы подавлены материальными претензиями. Вокруг полно
прекрасных вещей: автомобили, птеры, роскошные девочки, жратва,  наркотики
в конце концов. Зарабатывать все это невыносимо скучно и тяжко, потому что
любимой работы у него нет. Но очень хочется. И он начинает брать  то,  что
по существующему  праву  ему  не  принадлежит,  рискуя  свободой,  жизнью,
человеческими  условиями  существования,  причем   делает   это   не   без
удовольствия, а может быть, и с наслаждением, потому что риск у него  -  в
генах.
     Конечно, это самая грубая схема, не учитывающая никаких нюансов, да и
великого множества разнообразных социальных и личных обстоятельств. Однако
основную  массу  насильственных  преступлений   такая   схема,   по-моему,
объясняет.
     Аскольд:  существует  ли  талант  к  преступлению?  В  конце   концов
разработка и исполнение преступного замысла - это в самом  широком  смысле
слова игра, требующая незаурядных  творческих  способностей,  своеобразных
эстетических данных и психологической проницательности.
     Возможно, не  спорю.  Наше  дело  -  устроить  так,  чтобы  ему  было
интереснее играть в любую другую игру, но не в эту. А если общество  не  в
состоянии предложить ему ничего, кроме как есть хлеб свой  в  поте  кислой
физиономии  своей,  то   немудрено,   что   он   предпочитает   играть   в
казаки-разбойники и норовит ходить по краю. Вот если бы мы умели с  младых
ногтей привить ему человечность и милосердие, это было бы  самой  надежной
прививкой и против бездуховности, и против тяги к  преступному  риску.  Да
что толку говорить об этом, если мы все равно этого не умеем делать сейчас
так же, как тысячу лет назад!
     "Пересадить свою доброту в душу  ребенка  -  это  операция  столь  же
редкая, как сто лет назад пересадка сердца".
     Г.А.  сказал  как  бы  между  прочим:  закон  никогда  не  наказывает
ПРЕСТУПНИКА. Наказанию подвергается всего лишь тварь  дрожащая  -  жалкая,
перепуганная,  раскаивающаяся,  нисколько  не  похожая  на  того  наглого,
жестокого, безжалостного мерзавца, который творил насилие много дней назад
(и готов будет творить насилие впоследствии, если ему приведется  уйти  от
возмездия). Что же получается? Преступник как бы ненаказуем. Он  либо  уже
не тот, либо еще не тот, кого следует судить и наказывать...  Слава  богу,
что хоть смертная казнь у нас отменена!



                            РУКОПИСЬ "ОЗ" (5-9)

     5. Этот был рослый, выше меня на голову, в  длинном  кожаном  пальто.
Войдя, он снял огромную  меховую  шапку  и,  пригладив  прическу  ладонью,
проговорил негромко:
     - Колпаков. Мне назначено на семнадцать.
     Он отряхнул  шапку  от  мокрого  снега,  положил  ее  на  столик  под
зеркалом, снял пальто ("Благодарю вас, я  сам...")  и  аккуратно,  любовно
повесил его на распялку.
     Мы прошли в Приемную. Он  шагал  широко,  бесшумно,  на  каждом  шаге
слегка подаваясь по-куриному туловищем вперед,  и  непрерывно  мыл  ладони
воздухом. В Приемной он бегло, но цепко огляделся, как бы  прицениваясь  к
обстановке, а когда я предложил ему  кресло,  он  сел  с  видом  человека,
готового долго и терпеливо ждать. Если он и волновался, то  волнение  свое
умело скрывал. Он даже ладони перестал умывать.
     Я сел на свое место и сказал:
     - Можете говорить.
     Он снова огляделся, теперь уже с  некоторым  недоумением,  но  быстро
сориентировался  (он,  видимо,  вообще  умел  быстро  ориентироваться)   и
заговорил. Я смотрел, как он говорит, и  мне  почему-то  вспомнилось,  что
Юрий Павлович Герман называл таких  людей  "красивый,  но  вьялый".  Такой
рослый, такой благообразный, такой русый,  и  широкие  плечи,  и  кровь  с
молоком, и глаза вполне стальные, а в  то  же  время  -  какая-то  бледная
немочь  во  всем:  движения  плавно-замедленные,  голос  тихий,  интонации
умеренные. Умеренность - его лозунг. Умеренность и аккуратность.
     Говорил он в пространство перед собой. (Как, откуда узнал он, что  не
я его собеседник, а ведь,  кроме  меня,  в  Приемной  никого  не  было!..)
Говорил, словно на докладе у начальства, - на память, не сбиваясь, но и не
увлекаясь чрезмерно, только время от времени,  в  особенности,  когда  шли
цифры, поглядывая в шпаргалочку, оказавшуюся незаметно у него в ладони.  И
хотя не предпосылал он своему докладу никакого названия, после  первых  же
двух-трех  периодов   стало   ясно,   что   речь   идет   о   "Необходимых
организационных  и  кадровых  мероприятиях  для  подготовки  и  проведения
кампании по Страшному