ил герметическую дверь, разделся,
сложил одежду в специальный карман, закрыл его. Он держал себя в руках, не
давал воли мыслям - только хотел, чтобы все скорей осталось позади.
   Опустился на ложе. Поерзал, устраиваясь. Лежал так несколько минут,
привыкал, проверял покой и удобство каждой точки тела. В кабине было
прохладно. "Через восемнадцать тысяч лет могу проснуться с насморком",-
мелькнула мысль. Прогнал и ее, так тоже не нужно сейчас.
   Приборный щит был над головой, кнопочный пультик у правой руки.
Расположение кнопок он знал на ощупь. "Ну, начнем",- и нажал левую вверху:
взрыватель.
   Над барханами взметнулась серая копна песка и пыли. Глухой раскат.
Копна опала, растеклась. Нимайер глядел: шахты больше не было. Жутко стало
инженеру в мертво застывшей пустыне. Он принялся поспешно укладывать
рюкзак, носить лишнее имущество в вертолет, складывать на динамитные шашки
в кабине.
   А на тридцатиметровой глубине Берн нажал уже все кнопки. Укладывает
руку в выемку ложа, расслабляет ее, расслабляется сам, устремляет взгляд
на блестящий шарик в потолке, дышит глубоко и ритмично, считает вдохи:
   - Один... два... три...
   Размеренно стучат насосы газообмена, вытесняют из кабины, из легких, из
крови человека воздух, заменяют его инертно-консервирующим составом.
   - Восемнадцать... девятнадцать... двадцать...- все медленнее
поднимается и опускается грудь, слабее шелестят губы.
   Белым инеем покрываются радиаторы охладительных элементов по углам.
Гаснут лампочки на контрольном щите. Смолистый бальзамический аромат
наполняет кабину. Но вряд ли Берн его ощущает: кровь уже разнесла газ по
всем клеткам тела, нервы притупились, мышцы деревенеют, мысли исчезают.
   - Тридцать три... тридцать четыре...
   А наверху Нимайер поджигает тянущийся к вертолету бикфордов шнур.
Рюкзак за плечи, палку в руки - и прочь, прочь, не оглядываясь. Слишком
поспешно уходит он от устоявшегося безмолвия пустыни. Ботинки для лучшей
опоры обмотаны тряпьем.
   - Семьдесят семь...- беззвучно считает вдохи Берн.- Семьдесят восемь...
   семь... десят... де...
   Затих. Глаза закрываются. Грудь застывает на полном вдохе.
   Некоторое время еще стучат насосы. Затем и они стихают. Вот замедлился
приводной шкив последнего, уже не проворачивается, дернулся туда-сюда -
застыл. Цикл консервации отработан. Теперь только лепестки
электростатического реле, непрерывно заряжаемые альфа-частицами от
радиевой пилюли между ними, могут, опав, замкнуть цепь схемы оживления. Но
опадут они не раньше, чем количество радия уменьшится вчетверо.
   Солнце поднимается над пустыней. Начинается ветер. Порывы его
взвихривают струйки песка у подножия насыпанного взрывом холма, качают
укоротившийся бикфордов шнур под брюхом вертолета, отдувают извергающийся
из него дымок.
   Песок завивается и вокруг ног Нимайера. Он шагает широко и озабоченно.
Когда за спиной раскатывается второй взрыв - останавливается, оглядывается
на горящие обломки вертолета, бормочет:
   - И черт с тобой! У тебя то ли будет вторая жизнь, то ли нет, а я - вот
он.- Поправляет лямки рюкзака и наддает: надо побольше пройти до жары.

   Это произошло осенью 1952 года. Семь лет спустя после разгрома фашизма
в Германии, Италии, Японии.
   И семь лет спустя после первых испытаний и применения атомных бомб.
   И за пять лет до запуска первого искусственного спутника Земли.
   За девять - неполных - лет до полета в космос человека.
   За семнадцать лет до высадки людей на Луну.
   За тридцать девять лет до распада СССР.
   ...И за разное количество лет до различных кризисов, свершений,
открытий, политических убийств, переворотов, конфликтов и иных событий.
   Ветер времени, ветер устойчивости и перемен, ветер событий, их
отрицания и повторений гуляет по Вселенной. Он вьюжно завихривает материю
в галактики, гонит невесть куда светила, вокруг которых - где по эллипсам,
где как - мотаются вещественные смерчики-планеты. Он же - по цепочке
преобразований - закручивает на планетах круговороты веществ и энергии,
атмосферные вихри - то есть становится просто ветром.
   И малая часть его, перегоняя по Гоби барханные стада, начисто
сглаживает следы экспедиции Берна. Это место совсем перестало отличаться
от своих окрестностей. Только иной раз движение воздуха осыплет пласт
песка на крутом склоне бархана, обнажится покареженная лопасть,
металлический прут, клок брезента. С каждым годом останки все ржавее,
ветшее - того и гляди, рассыплются в пыль.
   А другие воздушные потоки гонят по планете облака и дым заводов,
облетевшие листья, обрывки газет - многие обрывки многих газет, на которых
что ни день все новое, новое... повторяющееся новое, которое не дает нам
как следует задуматься над минувшим.
   Ветры доносят эти клочки и до пустыни Гоби - то ли сами ветры стали
сильнее, то ли клочков больше: шелест бумаг может заменить шелест
листьев,- и ветер гонит их вместе с песком, который стал пятнистым. От
копоти? От деятельности новых бактерий? От испытаний новых видов оружия?
   Совсем нет следов стоянки: рассыпались в прах, смешались с песком
обломки и обрывки над местом, где на тридцатиметровой глубине, в темноте и
покое, при пониженной температуре спит одеревенелый Берн. Подбородок его
оброс густой щетиной - верный признак, что профессор не мертв, что с ним
все в порядке.


4. ПРОБУЖДЕНИЕ


   Из темноты надвигался расплывчатый зеленый огонек. В уши проник
ритмичный перестук с дребезжащим оттенком. Сознание прояснялось
постепенно, как после глубокого сна: свет и звуки приобрели смысл -
сигнальная лампа и насосы.
   Дребезг - неладно со смазкой.
   Загорелась газоразрядная трубка под потолком - одна из трех. Полусонный
взгляд Берна блуждает по кабине: шарик в потолке стал тускло-серым, колба
реле времени в радужных разводах. Лепестки в ней опали, висят вблизи
отметки "20".
   Профессор приподнялся на ложе: как - уже? Двадцатое тысячелетие?! И все
мышцы живота и рук, которые участвовали в резком движении, заныли,
закололи, застреляли. Берн лег. Так нельзя. Спокойно. Проверить тело.
Глубокие плавные вдохи и выдохи - одеревенение отпустило грудь. Пошевелить
пальцами рук, ног, ступнями, кистями. Контрольные напряжения остальных
мышц. Пошевелить шеей.
   Мимика.
   Что-то стесняло лицо. Осторожно поднял правую руку, тронул: бородка,
усы - довольно густые.
   Так... осторожно сесть. Привыкнуть. Осторожно встать. Пойти.
Контрольные наклоны, повороты тела. Уф-ф... Жив и, кажется, здоров!
   Берн раскрыл карман с одеждой и - хоть она выглядела мятой, слежавшись,
и к тому же отдавала затхлостью (это не учли) - с удовольствием оделся.
Достал из куртки очки, протер стекла, тоже надел: мир стал четок.
Огляделся внимательно. И... заметил нечто, от чего внутри сразу
похолодело: по стеклу колбы радиоактивного реле времени от верхнего зажима
до самого низа тянулась трещина. "Значит... там воздух и все нарушилось?
Реле включило кабину на пробуждение не потому, что прошло сто восемьдесят
веков,- просто вышло из строя! Вот тебе на!.. Отчего бы? От сейсмических
толчков? Да, скорее всего.
   За это время их могло произойти немало. Какой-то особенно сильно
тряхнул местность и кабину - и единственный стеклянный предмет здесь
треснул. Черт, надо было ставить дублирующее реле! Э, но ведь и оно могло
лопнуть... всего не предусмотришь. За это время - за какое?! Больше или
меньше прошло ста восьмидесяти веков? Насколько больше? Насколько меньше?
Попробуй теперь угадать!.."
   И он начал цепко всматриваться во все, пытаясь понять, сколько же на
самом деле прошло времени? Внутренние ощущения - как и в двух первых
опытах, в которых Берн засыпал на шесть и одиннадцать недель. И бородой да
усами тогда тоже обрастал, хоть и не так сильно. Предметы в кабине? Все
посерело, выцвело, в пыльно-блеклых разводах; на стыках металлов, где
сцарапаны лаки и никель, чуточные следы ржавчины. Но все это - признак
того, что в бальзамирующей смеси была малая доля активных веществ: они
могли прореагировать в первые годы. Приборы? Стрелки вольтметров в
серединах запыленных шкал, давление и влажность тоже в норме.
   На ложе четкая граница мест, соприкасавшихся с его телом: они светлее.
И что?..
   Нет, ничего здесь не определишь - только наверху.
   И вот теперь начинается самое-самое... Берн почувствовал, как все в нем
напрягается. Он представил тридцатиметровую (или теперь больше?) толщу
грунта над ним. А там может быть что-то еще. Кабине-снаряду надо
пробуравить все. А если упрется в неодолимое, то вверху кабины
кумулятивный пиропатрон.
   А если и он не одолеет (сохранила ли свойства взрывчатка?), то...
погребен заживо. На этот случай - пистолет. Или лезвие для вены, если и
порох изменил свойства. Или - лучше всего - цикл анабиоза с финишем в
вечности.
   "Ну - подъем?- Он поднес палец к темной кнопке с надписью "Aufstieg"
   ["Подъем" (нем )], но спохватился - Стоп, аккумуляторы, как я мог
забыть!
   Паникую".
   Пластмассовые коробки с заряженными еще тогда (когда?!) пластинами;
электролит в запечатанной воском канистре Залил, завинтил крышки, соединил
провода: есть ток! Вот теперь...
   - Aufstieg!- нажал кнопку.
   Вой набирающих обороты двигателей; пол кабины дернулся, заскрежетало по
стенам. Берна понесло влево, он схватился за обшивку.
   ...Острие огромного шурупа медленно вывинчивается из темной почвы,
разворачивает ее, рвет корни дерева. Вот снаряд завяз в них Поворот
обратно, новый рывок вперед... Это Берн в холодном поту переключает
двигатели, наддает обороты - диски шурупа режут корни. Дерево кренится, с
гулом и треском падает и вместе с вывернутой землей выносит на поверхность
снаряд.
   Берн рычагом отвинчивает запоры люка. Они не поддаются Уперся ногами,
приложился плечом, рывок - поддались. Несколько оборотов - в щель потянуло
сырым и свежим. Еще - с грохотом откинута стальная дверь; профессор
выходит наружу, в ночь.
   Сначала только счастье, что на воле, жив, выполнил задуманное. "Это
самоубийство",- говорил Нимайер... Ха! Отрезвляющая мысль - а легкие пьют
терпкий, настоянный на лесной росе, травах, хвое, иве воздух! а ноги
попирают мягкую почву!- о том, что Нимайера давно нет, все вчерашнее
ухнуло в пропасть веков. А что есть?
   Ущербная луна в ясном небе, над верхушками деревьев; ее свет, проникая
сквозь ветки, пятнит траву и снаряд зелено-пепельными бликами. Деревьев
много, они толпятся вокруг, стволы лоснятся в лунном свете; дальние тонут
в зыбкой тьме. На месте пустыни - лес. Устоявшийся, вековой. "Значит, в
самом деле?.. Миновал еще ледниковый период? Все сходится".
   ...И все разбивается о живую память недавних переживаний прилет в
пустыню, Мими, работа и споры с Нимайером, спуск в шахту... Вот решающая
проверка:
   звезды!
   Берн сунул руку в карман куртки, достал листок, осветил фонариком. На
пожелтевшей бумаге - рисунки выразительных созвездий северного неба:
Большой Медведицы, Лиры, Кассиопеи, Ориона, Лебедя - какими они должны
стать через 18000 лет. Как предусмотрительно он запасся этими данными у
астрономов!
   Остается сравнить.
   Небо над ним ограничивали кроны деревьев. Профессор нашел ствол с
низкими ветвями, стал неумело карабкаться Сучья царапали руки, шум спугнул
птицу - она крикнула, метнулась прочь, задев Берна крылом по щеке. Наконец
поднялся высоко, устроился на ветке, прислонясь к стволу, достал листок и
фонарик.
   Осветил, поднял голову - сравнивать.
   Но сравнивать было нечего: над ним расстилалось обильное звездами, но
совершенно незнакомое небо. Нет, не совсем незнакомое - сам Млечный Путь
наличествует, пересекает небо размытой полосой сверкающих пылинок. Ага,
вон в стороне Луны (она подсвечивает, мешает) ковшик Плеяд; узнать легко,
не изменились - но от них этого и ждать не следует: компактная группа
далеких звезд. А где остальные созвездия? В плоскости эклиптики что-то
совсем немыслимое. Берн был уверен, что уж созвездие Лиры он отыщет, как
бы оно ни исказилось: по Веге, ярчайшей звезде северного неба; ее он
узнавал всегда. И насчитал в обозримом пространстве по крайней мере
десяток столь же, если не более, ярких бело-голубых звезд! О других
фигурах в обилии новых сочетаний светил на небе не имело смысла и гадать.
   Берн слез с дерева, долго сидел на пороге кабины ошеломленный: в какие
же времена его занесло?
   "Меня пронесло мимо намеченной остановки в начале нового цикла
прецессии, когда должны - по гипотезе - развиться новые неандертальцы?
Сколько таких циклов минуло, пока я спал? Заглядывал на один - и то все в
тумане предположений. А на многие и вовсе бессмысленно... Вот лес -
значит, растительная жизнь сохранилась. Птицу спугнул - стало быть,
животная жизнь тоже есть. А люди?.. У птиц и деревьев не спросишь, какой
сейчас год, век, эра. У питекантропов, буде они окажутся,- тоже. Неужели
никого?!"
   И понял вдруг Берн, что своим надменным, страстным отрицанием он был
привязан к человечеству не слабее, чем другие - согласием. Всякое бывало в
той жизни: случалось, что обманывали, обижали - и он чувствовал себя
одиноко. Но то одиночество было ничто против испытываемого сейчас, в лесу,
под незнакомыми звездами, от мысли, что на Земле, может быть, никого уже
нет - никого-никого, даже тех, кто мог обмануть и обидеть!.. И как ни
сомнительна была цель: заглянуть в следующий цикл прецессии - все-таки это
была цель, ниточка смысла, тянувшаяся из его (его!) мира идей и волнений.
   Ниточка оборвалась - смысл исчез.
   Ночь прошла в таких размышлениях. О сне не могло быть и речи. Наконец
звезды потускнели, исчезли в сереющем небе; между деревьями повисли клочья
тумана.
   Берн тронул траву под ногами, рассмотрел: это был мох - но какой
пышный, гигантский!
   Постепенно проявлялись краски утра: медная, серая, коричневая кора
стволов, темная и светлая зелень листьев, металлический блеск снаряда.
Поголубело небо; невидимое за лесом, поднялось солнце: вершины деревьев
вспыхнули зеленым огнем. "Солнце есть - уже легче". Лес оживал:
прошелестел листьями ветерок, засвистала птичья мелочь, пролетел, сбивая
росинки со стеблей мха, жук.
   Он вернулся в кабину, сунул в карман куртки пистолет, вышел и двинулся
в глубь леса - в сторону солнца. Надо осматриваться, определяться, искать.
   Лучше какая угодно действительность, чем сводящие с ума догадки.
   Ноги путались в длинных стеблях мха и травы, в побегах кустарника.
Туфли скоро промокли от росы. На поляне между деревьями Берн увидел солнце.
   Прищурясь, смотрел на него в упор: солнце было как солнце - нестареющее
в своем блеске светило.
   Треск ветвей и хорканье справа - на прогалину выскочил кабан.
Профессор, собственно, толком и не рассмотрел, кабан ли: коричневое
щетинистое туловище, безобразно поджарое, конусообразная голова... Зверь
замер и кинулся обратно. Запоздалая реакция: руку в карман, за пистолетом.
   "Эге! Испугался человека!"


5. ВСТРЕЧА


   Он двинулся бодрее, внимательно глядя по сторонам и под ноги. И не
прошел и сотни метров - замер, сердце сбилось с ритма: полянка с серой от
росы травой, а по ней - темные следы босой ступни человека! Берн снял
очки, протер полой куртки, надел, пригнулся: след был плоский, широкий,
отпечаток большого пальца отделялся от остальных. "Неужели я настолько
прав?!"
   Профессор забыл про все и, пригибаясь, чтобы лучше видеть, двинулся по
следу.
   Великий Эхху стоял под Великим Дубом, опираясь на палицу, и думал о
своем величии. Поднявшееся, солнце сушило намокшую за ночь шерсть. Вокруг
на поляне расположилось племя. Большинство, как и он, согревались после
сырой ночи; самки искали друг у друга. Великий Эхху зашарил глазами по
поляне и увидел, как в дальнем конце ее появился под деревьями Безволосый!
   Безволосые в лесу, опасность! Эхху хотел тревожно крикнуть, но сдержал
себя.
   Безволосый был один.
   А Берн, выйдя на поляну, так и подался вперед, жадно рассматривая
двуногих - покрытых коричневой шерстью обезьянолюдей. Их около сотни -
освещенные солнцем, на фоне темной зелени. Они сидели на корточках, сутуло
стояли, держась руками за ветки, что-то искали в траве и кустах, жевали.
Пятипалые руки, низкие лбы за крутыми дугами надбровий, выпяченные
челюсти, темные носы с вывернутыми ноздрями. На некоторых были накидки из
шкур. Один в накидке - угрюмо-властный, кряжистый - стоял под дубом,
сжимал в лапе суковатую дубину.
   Значит, так и случилось. Цикл замкнулся: то, что было десятки
тысячелетий назад, вернулось через тысячелетия будущего. "Ну, ликуй - ты
прав. Ты этого искал? Этого хотел?.. Хотел что-то доказать миру и себе. И
- счастья.
   Необыкновенного счастья, достигнутого необыкновенным способом. Вот и
получай!" Берн почувствовал злое, тоскливое одиночество.
   Человекообразные повернулись в его сторону. Дикарь с дубиною косолапо
шагнул, крикнул хрипло:
   - Эххур-хо-о!
   Может, это была угроза, может, приказ подойти? Берн осознал опасность,
попятился в кусты.
   ...Это была не угроза, не приказ - пробный звук. И Безволосый отступил!
   Великий Эхху воспрял: значит, он боится?
   - Эх-хур-хо-о!!- Теперь это была угроза и приказ.
   Вождь, то махая дубиной, то опираясь на нее, неуклюже, но быстро
двинулся через поляну. Прочие дикари ковыляли за ним на полусогнутых
ногах, склонясь туловищем вперед; некоторые помогали себе руками.
   Берн отступил еще. Вспомнил о пистолете, вытащил, откинул
предохранитель.
   "Первый выстрел в воздух, отпугну". Слабый щелчок... осечка! Вторая...
   третья... восьмая. Время испортило порох. Профессор бросил ненужную
игрушку, повернулся, побежал по своему следу в росе. Теперь спасение -
добежать до кабины.
   В редколесье преимущество было на его стороне. Но вот деревья
сблизились, ветви и кусты преграждали путь - и шум погони приблизился.
Дикари цеплялись руками за ветви, раскачивались и делали огромные прыжки.
Некоторые резво галопировали на четвереньках. Теперь они орали все.
   Он убегает. Безволосый. Значит, виноват. Значит, он их обидел.
Оскорбил, обманул - и хочет уйти от наказания. Справедливость на их
стороне. И они ему покажут, уаыа!..
   Ветка смахнула очки с лица Берна. Где-то здесь надо повернуть на
прогалину, на которой он увидел эти треклятые следы,- к кабине, к
спасению... Но где?!
   Он водил глазами на бегу: всюду расплывались контуры деревьев, зеленые,
желтые, сизые пятна; солнца просвечивало листья. А крики позади все громче.
   Великий Эхху и его соперник молодой самец Ди ковыляли впереди всех на
полусогнутых - настигали Убегающего.
   А Берн уже и не убегал: встал спиной к дереву, смотрел во все глаза на
приближающееся племя, хотел в последние секунды жизни побольше увидеть.
   Первым набегал вождь. Берн в упор увидел маленькие глазки, свирепые и
трусливые, в красных волосатых веках, ощутил зловоние из клыкастого рта.
   - Ну что ж... здравствуй, будущее!- И профессор от души плюнул в морду
Великого Эхху.
   - Ыауыа!- провыл тот, взмахивая палицей.
   Удар. Взметнулись вверх деревья. И не обращая внимание на боль, на
новые удары, Берн смотрел в небо - в удивительно быстро краснеющее небо.
Трепещут под ветром красные листья - разве уже осень? Заслоняют небо
красные фигуры дикарей. Странные красные птицы стремительно опускаются с
высоты на полупрозрачных крыльях.
   Страшный удар по черепу. Мир лопнул, как радужный пузырь.
   Красная тьма...



6. ЧЕЛОВЕК ПОГИБ - ЧЕЛОВЕК ЖИВЕТ


   Он летал, как летают только во сне. Впрочем, были и крылья -
прозрачные, почти невесомые. И тело слушалось так идеально, что казалось
невесомым.
   Он летел прямо в закат, подобный туннелю из радуг. На выходе из туннеля
- слепяще белая точка Альтаира. Под ним - расплавленное закатом спокойное
море с кляксами островков, утыканных по берегам белыми пальцами скал.
   - А острова тоже похожи на амеб! - доносится певучий и счастливый
женский голос, голос Ксены. Вон она - выше и впереди - парит, купается в
огнях заката.
   При взгляде на нее теплеет сердце.
   -