зведки.
   - Я уже сказал, мы не поймем друг друга, - проговорил  Мигель  почти  с
отчаянием. - Сама мысль обо всем этом  для  меня  оскорбительна.  Подумать
только: американских физиков покупает и натаскивает ЦРУ!
   Мигелю не сиделось в кресле. У него  был  вид  человека,  выискивающего
предлог, чтобы поскорее уйти.
   - Но если "Поощрение" использует деньги разведки, значит, это  делается
в интересах нации, - проговорил Грир. Он  сказал  это  бесстрастно,  но  я
почувствовал, что он снова испытывает собеседника.  Независимо  от  исхода
дела и от своих собственных убеждений Стив Грир  редко  отказывал  себе  в
удовольствии поиграть в адвоката-искусителя.
   - Значит, все, что делает наше  правительство,  в  интересах  нации?  -
спросил Мигель. Голос его повысился чуть не до крика, и  темп  речи  снова
ускорился. - Я не  верю  в  эту  ветхозаветную  чушь,  мистер  Грир.  Чего
добивается ЦРУ, проникая в ряды ученых?  В  этом  году  они  превратили  в
шпионов двух молодых физиков из нашей группы.  А  сколько  таких  по  всей
стране? Я думал, с подобными  вещами  покончено  с  тех  пор,  как  Линдон
Джонсон приказал ЦРУ прекратить  субсидировать  американских  студентов  и
наши учебные заведения. Да, видно, ошибся...  А  представьте,  что  будет,
если это выплывет наружу? Да ведь тогда в каждом  американском  ученом  на
любой международной конференции будут подозревать шпиона! Я  полагаю,  что
ЦРУ просто подкупает моих коллег, и мне это отвратительно.
   - Подкуп - грубое слово,  имеющее  точное  юридическое  определение,  -
заметил Грир.
   - Оно достаточно близко к истине, черт побери! - взорвался  Мигель.  Он
бросил свой нож и вилку так, что  они  загремели,  и  уставился  на  Грира
горящими глазами. - Вы можете защищать  подобные  делишки,  если  вам  так
хочется, но для меня они дурно пахнут. И любое правительство,  которое  их
допускает, должно быть свергнуто на ближайших же выборах!
   Грир улыбнулся и поднял руку.
   - Успокойся,  Майк.  Я  вовсе  не  защищаю  разведку.  Я  просто  хотел
выяснить, насколько все это для тебя серьезно.
   - Более, чем серьезно! - сказал  Мигель.  -  И  если  ничего  не  будет
предпринято, я твердо намерен сам собрать факты, созвать пресс-конференцию
и спустить на ЦРУ всех собак.
   - И подорвать репутацию  американских  ученых  во  всем  мире?..  Давай
немного подумаем.
   Грир собрал наши тарелки из-под бифштекса и раздал чаши с  крюшоном.  Я
выпил свою до дна, но  Мигель,  в  котором  все  кипело,  только  пригубил
крюшон. Грир пил медленно, в течение  нескольких  минут,  затем  отодвинул
кресло от стола.
   - Майк, - сказал он, - если все, что ты предполагаешь, правда, я  готов
с тобой согласиться. Прежде  всего,  я  не  вижу  никаких  причин,  почему
разведка должна использовать молодых ученых  для  прикрытия  своих  темных
делишек. Джин, что ты скажешь?
   - Согласен, - ответил я.
   Еще в те дни, когда я сидел у себя в редакции, у меня создалось  о  ЦРУ
нелестное мнение. Видимо, все газетчики инстинктивно недолюбливают всякого
рода секретные операции. Хотя  бы  потому,  что  они  ограничивают  приток
открытой информации. Кроме того, проникновение ЦРУ в студенческие группы и
на факультеты университетов, обнаруженное несколько лет назад, оставило  у
меня неприятный осадок. Теперь разведка стала чуть  ли  не  всесильной,  и
все, что я узнал о ней за три с лишним года работы в Белом  доме,  удвоило
мою настороженность.
   - Чего именно ты ждешь от нас? - спросил Грир Мигеля.
   - Я надеялся, что вы сумеете убедить президента, чтобы он приказал  ЦРУ
прекратить субсидии "Поощрения", - ответил  Мигель.  -  Прекратить  подкуп
физиков... вербовку любых других ученых. И  ради  американских  ученых  за
границей я бы хотел, чтобы это было сделано без шумихи.
   - Так ты не собирался созывать пресс-конференцию? - спросил Грир.
   - Только в крайнем случае, - ответил Мигель, понемногу успокаиваясь.  -
Главное - покончить с этим позором.
   Грир засунул салфетку в серебряное кольцо.
   - Мне кажется, нам надо выяснить несколько вопросов,  -  сказал  он.  -
Первое: справедливы  ли  твои  обвинения?  Полагаю,  единственный  путь  -
спросить об этом самого президента. Второе:  если  обвинения  справедливы,
нет ли каких-либо пока неизвестных нам факторов,  которые  бы  оправдывали
действия ЦРУ?
   - Не представляю, что может их оправдать! - возразил Мигель.
   - Я тоже, - согласился Грир. - Но  такие  факторы  могут  существовать.
Предположим... - он на секунду умолк. - Нет, давайте сообразим...
   Мы говорили еще с четверть часа о "Поощрении"  и  о  том,  что  удалось
узнать Мигелю. Грир  сделал  несколько  заметок  в  блокноте.  Наконец  он
сказал:
   - Кажется, мы учли все, Майк. Теперь позволь нам с Джином обдумать, как
лучше сообщить об этом президенту. И тогда мы... Джин встретится  с  тобой
через пару дней. А  пока  возвращайся  в  КАЭ  и  занимайся  своим  делом.
Договорились?
   - Договорились, мистер Грир. - Мигель встал со своего места, и я  снова
обратил внимание, сколько в нем сдержанности и достоинства. - Я буду ждать
от вас новостей... И - благодарю за все.
   Мы   попрощались.   Грир   проводил   немного   Мигеля   по   коридору.
Возвратившись, он резко спросил меня:
   - Джин, ты знал, что ЦРУ финансирует это "Поощрение"?
   Я покачал головой.
   - Не имел ни малейшего представления. А ты, Стив?
   - Никогда в жизни не слыхал, - ответил он. - Что ты  думаешь  обо  всей
этой истории?
   - Пока не знаю. По-моему, для ЦРУ это дело  слишком  рискованное,  если
учесть независимый характер большинства ученых и их антипатию  ко  всякого
рода контролю со стороны государства. С другой  стороны,  я  уверен,  Майк
рассказал нам правду, так, как он ее понимает. Парень говорил откровенно.
   Грир кивнул.
   -  Мы  знаем,  как  нагло   использует   Центральное   разведывательное
управление многих специалистов, но я впервые  слышу,  что  молодых  ученых
вербуют в таких широких масштабах... И это  название  "Поощрение"  смущает
меня. Где-то я его слышал, но где?.. Ты  согласен  поговорить  об  этом  с
президентом?
   - Думаю, это наш долг. Конечно, если здесь замешано  ЦРУ,  может  быть,
есть серьезные основания...
   - Может, и есть, - сказал Грир. - А может, и нет. Артур - специалист по
интригам. А при его связях в конгрессе он мало перед кем отчитывается.
   "Артур" - это был  Артур  Виктор  Ингрем,  директор  ЦРУ,  Центрального
разведывательного управления. Ни один из правительственных  чиновников  не
имел таких тесных связей с конгрессом, как он.
   - Послушай, Джин, - сказал Грир. Он стоял за спинкой  своего  кресла  и
нервно скользил пальцами по гладкому  навощенному  дереву.  Снова  у  меня
возникло впечатление, что его что-то тревожит.  -  Меня  поджимает  время.
Дела. Почему бы тебе самому не поговорить об этом с Полом? Скажи ему,  что
это наше общее мнение  и  что  мы  оба  обеспокоены  обвинениями  молодого
Лумиса. К тому  же  -  это  само  собой  разумеется  -  сын  Барни  Лумиса
заслуживает искреннего ответа. Пол понимает это не хуже нас.
   - Согласен, - сказал я. - Мы с ним встретимся, как всегда,  в  половине
четвертого    для    обычных    согласований    перед    моей     вечерней
пресс-конференцией. Я с ним сегодня же поговорю.
   - Прекрасно! А затем потолкуешь с Майком. Справишься?
   - Не бойся. Я сразу тебе позвоню.
   - Хорошо. - Грир замялся. - Хотя нет.  Пожалуй,  я  сам  тебе  позвоню,
когда распутаюсь с этим делом... Но мне интересно, чем все  кончится.  Мне
нравится Майк Лумис, и, честно говоря, я понимаю, почему он взбеленился.
   Я поблагодарил Стива за ленч. Мы еще перекинулись несколькими  словами,
пока он торопливо провожал меня  к  лифту.  Стив  сказал,  что  виделся  с
президентом два дня назад, во вторник, и  жалеет,  что  не  знал  тогда  о
заботах Мигеля, потому что мог бы уже тогда сообщить о них сам в дружеской
беседе.
   Я приехал к Стиву на такси, а не на служебной машине  -  мой  маленький
вклад в экономию государственных средств - и, поскольку  теперь  свободных
такси  не  было,  прошел  пешком  семь  кварталов  до  Белого  дома.  Было
невыносимо душно, я сбросил плащ и нес его на руке. К тому времени,  когда
я  добрался  до  западного  крыла  и  прошел  через   холл   пресс-центра,
обменявшись приветствиями с журналистами, которые сидели в кожаных зеленых
креслах, рубашка моя взмокла от пота.
   Бросив плащ на спинку вращающегося кресла, я  увидел,  что  Джилл,  как
обычно, сидит, занавесив светлыми  волосами  трубку,  и  что-то  шепчет  в
микрофон. Огоньки коммутатора  мигали  перед  ней,  как  острые  солнечные
лучики. Не оборачиваясь, она помахала мне рукой.
   Как объяснить, что такое Джилл Николс?
   Вот уже более трех лет  она  шепчет  в  эту  трубку  детским  волшебным
голоском,  полным  восторга  и  изумления,  словно  каждый  газетчик   или
комментатор,  который  нам  звонит,  по   крайней   мере   премьер-министр
Великобритании. Однажды мы  подсчитали  количество  звонков  за  неделю  и
выяснили, что она нежно мурлычет: "Бюро мистера  Каллигана",  или  просто:
"Пресса", в среднем по девяносто три раза  в  день.  Стол  ее  представлял
собой невообразимый хаос: там громоздились сугробы  листков,  которые  она
вырывала  из  блокнота,  наспех  записывала  фамилию,  причину  звонка   и
отбрасывала в сторону, чтобы ответить на новый вызов. Порядка там было  не
больше, чем на шабаше, однако  Джилл  всегда  умудрялась  сразу  же  найти
необходимую мне бумажку. Сейчас, надо отдать ей должное, Джилл приходилось
особенно  туго,  потому  что  мой  помощник  уволился  две  недели  назад,
польстившись на жирный куш в фармацевтической фирме, и я все  еще  не  мог
подыскать ему замену.
   Причесывалась Джилл уморительно. Светлые волосы, подстриженные  на  лбу
аккуратной челкой, спадали на плечи совершенно прямо, как солома. Ей  было
двадцать четыре года, но она походила на тех девчонок-подростков,  которые
носят черные туфельки с белыми чулками и невнятно рассуждают о  том,  что,
мол, ни в ком не могут найти "родственную душу". В пресс-центр она явилась
прямо из Свартморского колледжа. Сначала я не мог ее выгнать  потому,  что
она казалась такой беспомощной, а главное, потому, что  она  была  дочерью
какой-то подруги Элен Роудбуш, жены президента.
   Теперь я не мог  ее  выгнать  потому,  что  она  приобрела  сумасшедшую
эффективность, сравнимую  разве  что  с  ходом  часов,  которые  регулярно
показывают неправильное время. Главное же потому,  что  я  ею  увлекся.  Я
сказал "увлекся", ибо не уверен, люблю ли я ее. Мне тридцать  восемь  лет,
то есть на четырнадцать лет больше, чем Джилл, и мне отнюдь  не  улыбается
перспектива прославиться, как еще один  несчастный  муж.  Потому  что  эти
четырнадцать лет равны трем разделяющим нас поколениям. Я профессиональный
политик, и никаких побочных интересов, как у всякого среднего политика,  у
меня почти нет. А Джилл увлекается искусством,  театром,  психологическими
романами чилийцев и югославов, классической испанской гитарной  музыкой  и
туристскими походами на малоизвестные островки. Ее окружает компания самых
разношерстных друзей, стремящихся главным образом "найти себя". Чтобы дать
представление  о  разделявшей  нас  пропасти,  или   о   "ножницах   между
поколениями", как наверное выразились бы в Белом доме, скажу  только,  что
моим лучшим другом был добродушный толстяк  по  имени  Хайм  Клопстейн.  А
лучшей подругой Джилл  была  ее  сожительница  по  квартире  некая  Баттер
Найгаард. На досуге эта Баттер  мастерила  из  проволоки  порнографические
фигурки и курила опиум.
   Я не понимал Джилл, но она меня завораживала.  Я  проводил  с  ней  все
свободные вечера, а изредка, когда  Баттер  где-то  шлялась,  оставался  у
Джилл на ночь в ее маленькой квартирке в Джорджтауне. Она  уверяла,  будто
любит меня, но я в этом очень  сомневался.  Ее  привлекало  мое  положение
"своего человека" в Белом доме, некий ореол, связанный с моей  работой,  а
также, видимо, то, что я никогда не жаловался на свою бывшую жену Мэри, не
строил из себя непонятого страдальца. Наоборот, я говорил,  что  она  меня
слишком хорошо понимала и что было бы ужасно, если бы Джилл последовала ее
примеру.  Временами   я   испытывал   угрызения   совести   за   то,   что
монополизировал Джилл, так сказать, изъял ее  с  ярмарки  невест,  но  она
говорила, что это уж ее забота. Когда ее потянет к оседлой жизни, она либо
выйдет за меня замуж, либо уйдет. И говорила она это искренне. Несмотря на
ее безыскусную ребяческую кокетливость, несмотря на все  ее  поверхностные
увлечения, она была очень самостоятельна, решительна  и  по-своему  мудра,
как это ни странно.
   Короче, я чувствовал себя словно в клетке, может быть золоченой, но все
же в клетке.
   - Как поживает Мигель? - спросила Джилл. - Баттер хотела бы видеть  его
почаще. Она называет его ацтекским Аполлоном. Баттер говорит,  что  такого
красивого тела она еще не видела.
   - Вот уж не знал, что она его так хорошо  разглядела,  -  сказал  я.  -
Боюсь только, что Мигель не ответит ей взаимностью.
   Когда я думал о Баттер, мне всегда приходили в голову слова "унылая"  и
"долговязая". Нет, она-то Венерой не была!
   Я рассказал Джилл о встрече с Гриром и Лумисом.  Я  всегда  сообщаю  ей
всякие новости, если это не государственная тайна.  Впрочем,  Джилл  умеет
держать язык за зубами.
   - Я думаю, Мигель прав, - сказала она. - Даже подумать противно, что...
   Но тут сразу две лампочки  замигали  на  пятиглазом  пульте-чудовище  и
призвали ее в мир неотложных дел. "Пресса", - проворковала она, и прядь ее
волос опять нежно обвили телефонную трубку.
   Мне самому нужно было ответить на несколько звонков, и я проработал  до
половины четвертого, пока президент не сообщил по зеленому  телефону,  что
готов меня принять.
   Каждый раз, когда я входил в овальный кабинет с окнами на розарий, меня
поражала одна и та же мысль: Пол Роудбуш выглядит именно так,  как  должен
выглядеть президент. Он был высокого роста и мощного телосложения,  однако
без лишнего жира и без брюшка.  Густые  волосы,  когда-то  черные,  теперь
почти совершенно поседели.  Подобно  Эйзенхауэру,  он  обладал  врожденной
сдержанностью,  подобающей  его  посту.  Однако  улыбка,  которой  он  вас
встречал, была на редкость искренней  и  добродушной.  Каждый  посетитель,
если он только не был явным мерзавцем, нравился Полу  Роудбушу  с  первого
взгляда, и при этом, - я убежден, -  он  горячо  надеялся,  что  время  не
заставит его разочароваться.  В  его  улыбке  не  было  фальши.  Даже  его
политические противники оттаивали, встречаясь с ним. И женщинам  нравилось
его лицо. Они находили в нем силу и надежность - в упрямом  подбородке,  в
густых бровях и в добрых морщинках на щеках.
   Пол Роудбуш был удивительно цельным человеком. Его  мысль  не  омрачали
сомнения и неуверенность, столь  свойственные  интеллигентам,  которых  он
собрал вокруг себя, чтобы они помогали ему  руководить  страной.  Если  он
злился, то открыто, но почти никогда не бывал мрачен. Решения он  принимал
достаточно быстро и не менее быстро умел исправлять свои ошибки. О, они  у
него бывали, и еще какие, но ничто не могло поколебать его  уверенности  в
себе. "Самое страшное заблуждение для руководителя, - любил он  повторять,
- это думать, что он во всех случаях прав. Шестидесяти процентов более чем
достаточно для среднего человека, и я стараюсь придерживаться этой нормы".
Из этого правила он делал единственное  исключение  -  решение  президента
применить большую бомбу должно быть безошибочным. Всякий раз,  когда  речь
заходила об атомном оружии, Роудбуш  говорил:  "Никаких  ошибок!  Здесь  я
должен быть прав на все сто процентов".
   И в то же время в характере Пола была  какая-то  наивность;  я  уверен,
избиратели это чувствовали и это им нравилось. Несмотря на свой возраст  -
пятьдесят восемь лет, - несмотря  на  то,  что  ему  тридцать  лет  подряд
пришлось вариться в одном котле с  самыми  закоренелыми  политиканами,  он
сохранил почти ребяческую уверенность в том, что  сумеет  изменить  мир  к
лучшему, если только приложит достаточно сил и пойдет достаточно далеко по
новому пути. Он был куда большим оптимистом, чем я. Он верил в прогресс, в
людей и во всевозможные идеалы, связанные со славным  прошлым  Америки,  -
идеалы, в которых сам я давно разочаровался. В этой убежденности была  его
сила и одновременно его уязвимость.
   Ему были свойственны некоторые странности, забавлявшие меня.  Например,
он очень гордился своей шевелюрой.  Для  него,  как  для  Самсона,  густые
волосы были своего рода символом силы, и я подозреваю,  что  про  себя  он
считал лысеющих мужчин, вроде своего друга  Стива  Грира,  уже  не  совсем
полноценными, хотя старая поговорка утверждает обратное. Роудбуш  ухаживал
за своими волосами, как за бесценным садом.  Он  энергично  расчесывал  их
щеткой раза по три, по четыре на дню.
   В тот день, в четверг, когда  я  вошел  к  нему  в  кабинет,  президент
встретил меня как обычно. Он отложил газету, которую читал, и поднял  очки
на свою роскошную седую шевелюру, и они уставились в  потолок,  как  глаза
удивленной совы. Теплая улыбка осветила его лицо. Он встал, обошел стол  и
уселся на его угол рядом с единственным настольным  украшением  -  набором
авторучек,  нелепо  торчавших  из  головы  золотого  ослика,  как  длинные
уши-антенны.
   - Ну как там ваша шепчущая Джилл? - спросил он. Президент знал все, что
происходит в Белом доме.
   - Перечитывает Дайлэна Томаса, - ответил я. - Утверждает,  что  у  него
"хореографическое  воображение",  хотя,  что  это  означает,   никому   не
известно.
   - Надеюсь, вы ее не обижаете?
   - Стараюсь, как могу.
   Личная жизнь президента  была  удивительно  банальной,  видимо,  именно
поэтому  он  любил  сплетни  и  живо  интересовался  всеми  скандалами   и
скоротечными романами Вашингтона. Но тут я должен  покаяться  в  некоторой
предвзятости к Элен Роудбуш: мне никогда не нравились женщины ее типа. Она
была одной из тех бесцветных дам, которые настолько озабочены проблемой "а
что люди скажут?", что просто неспособны  сформировать  и  сохранить  свою
собственную  индивидуальность.  Я  подозревал,  хотя  и   не   имел   тому
доказательств, что Пол и Элен Роудбуш большую часть жизни прожили,  строго
соблюдая некий договор, по которому интимная близость была частью  некоего
протокола.
   - Итак, чем сегодня озабочены наши мальчики? - спросил Роудбуш.
   Я перечислил с полдюжины вопросов, связанных с  новостями,  на  которые
следовало реагировать. Приблизительные  ответы  я  уже  подготовил,  и  он
согласился со всеми, за исключением одного, который переиначил  по-своему.
В тот день вопреки обыкновению ничего серьезного не предвиделось,  -  хоть
какое-то  разнообразие!  Август  у  нас  проходил   на   редкость   мирно.
Оппозиционная партия заполняла газеты  заголовками  о  своей  Гудзоновской
конференции  и  о  выдвижении  губернатора   Иллинойса   Стэнли   Уолкотта
кандидатом на пост президента. Он должен был выступить соперником Роудбуша
на ноябрьских выборах. Мы считали, что справимся с ним шутя.  Общественный
опрос подтверждал это. Единственным нашим настоящим противником была  наша
самонадеянность.
   Мы покончили с моим списком за пять минут, и тогда президент сказал:
   - Мне звонил Стив. Он сообщил о просьбе Мигеля  Лумиса  и  сказал,  что
подробности я узнаю от вас.
   Я рассказал ему о нашей встрече в конторе Стивена Грира и о подозрениях
Мигеля Лумиса. Когда я заговорил, президент вернулся  к  своему  креслу  и
сел. Он слушал меня, положив подбородок на скрещенные пальцы.
   - Дело паршивое, господин президент, - закончил  я.  -  Хотя  бы  из-за
Барни Лумиса мы обязаны дать юному Майку какой-то ответ.
   Я  сослался  на  Барни  Лумиса,  потому  что  никогда  не  обсуждал   с
президентом де